Citoyens charmants

— Вкусно, мой юный гурман? — интересуется Робеспьер у Филиппа-младшего, который сосредоточенно облизывает каминные щипцы. — Конечно! — отвечает за сына Бабет. — Судя по всему, сей гражданин явно предпочитает железо тому пюре, которое он размазал по столу с полчаса назад. — Не связано ли это с тем, что его отец играет некоторую роль в школе Марса? Осмелюсь предположить, что этот бог также отверг бы овощи и потребовал бы себе металл. Бабет хохочет: — Новый сюжет для Реньо: Марс, грызущий копье! Ох, прошу тебе, не говори Элеоноре, как вольно я обращаюсь с именем ее учителя, — и она смеется громче прежнего. Робеспьер качает головой: — Главное, чтобы за это дело не взялся Давид. Одного Марса с него вполне достаточно, — он зажмуривается и вздрагивает: — С нас вполне достаточно. Бабет сажает сына на колени, чтобы поудобнее потискать его ножки, теряющие младенческую пухлость. — Чем тебе не нравится та картина? Там же есть путти! Хорошенький толстенький сладкий путти, да-а-а, моя булочка? Филипп-младший хохочет и выворачивается из рук матери. Робеспьер напоминает себе, что он не в Комитете, и тщательно дозирует сарказм в голосе: — Да, а еще там присутствует некоторое количество мертвых людей и полнейшая невнятность изображения. Моя дорогая гражданка, что с тобой творит материнство! А впрочем… — Что же впрочем? — тон Бабет легкомысленно-невозмутим. Кажется, сарказма было маловато. — Мне нужен твой совет, дорогая. Я весь извелся, придумывая, что бы подарить нашему несносному Флорелю на день рождения! Как ты думаешь, если я закажу для него рисунок, это не слишком ли заденет его? Бабет задумчиво потирает носик, хмурится. Наконец отвечает: — Полагаешь, он вспомнит, что так и не стал приличным рисовальщиком — и взбесится? Так подари ему не рисунок, а картину! Времени достаточно. — А деньги? Не то, чтобы я не мог взять в долг, но он же будет ходить потом с постной миной… «В столь трудный для родины час» и далее по тексту. Поэтому и подумываю о рисунке. И о сюжете, который был бы ему мил больше, чем его самолюбие. Нечто такое… — и Робеспьер невольно краснеет. Античная литература предлагает на выбор множество историй, которые раскрыли бы его чувства к любимому, но все они — как иронично — очень чувственные. Конечно, для друзей их отношения не секрет, но говорить об этом вслух? — О господи, Максим, тыкаешь пальцем в первую попавшуюся греческую или римскую историю, где фигурирует божественно прекрасный юноша — и получаешь то, что надо! Только не в Нарцисса, пожалуй. Максимильен нервно вздрагивает: — Не в Нарцисса. — Так… Ну, Антиной — избито, только ленивый не сравнивал с ним нашего злюку, — Бабет с интересом смотрит на сына, который опять вернулся к каминным щипцам, присовокупив к ним лоскутки из ее корзинки с рукоделием. — Марс чересчур воинственно… О! Аполлон и Гиацинт? Немного агрессии, немного рока, много любви и красоты. — Ну знаешь ли! Это по чьей вине девятого термидора Антуан едва не попал под диск… Ох, прости, под гильотину? Я пока не настолько готов признавать перед ним свои ошибки! — Не буду с тобой спорить о политике, оставлю Элеоноре, иначе мы так и не выберем подарок. Кто там еще, Адонис? Кипарис? Крокус? — Как много прелестных юношей. Прелестных мертвых юношей, — мрачно усмехается Максимильен. — Может, Ганимед, а? Бабет скрещивает на груди руки, критически осматривает своего друга и выносит вердикт: — Зевс из тебя так себе. Дверь в комнату открывается, и Робеспьер оказывается в компании людей, максимально неподходящих для обсуждения античной эротики. Морис добр, Франсуаза сердечна, Шарлотта сносна, а Гато предан, но… Но. Размышления о подарке приходится отложить до вечера. Уже ночью, душистой и дождливой, Максимильен возвращается к своей проблеме. Его Флорель спит, и небрежные завитки растрепанных — по известной и очень приятной причине — волос, подчеркивающие строгое совершенство профиля, должны вдохновлять на решение этой проблемы. Однако с другой стороны дремлет Браунт, смешно подняв переднюю лапу, и Робеспьер, зажатый между двумя телами, одно из которых лохматое, настроен скорее иронически, чем эротически. Прогнать бы позабывшего о приличиях пса, да ведь он хворал совсем недавно. А ирония, думается Робеспьеру, заключена в том, что приличной в изобразительном искусстве полагают наготу в разных смыслах мертвую. Это либо герои древности, которые мертвы уже многие сотни лет, либо те же герои, чья смерть или мука буквально представлены на полотнах. Все эти святые Себастьяны, пробуждающие чувства, далекие от святости, Патроклы, погибшие или еще живые… Он вспоминает завершенную картину Давида, на которой Патрокл более, чем жив: на широкой спине бугрятся великолепные мышцы, икры атлета выпуклы, напряжены, а крепкие ягодицы порождают не желание, но восхищение этой мощью. И тут же перед его глазами возникает набросок, которой он видел у Давида в мастерской: мертвый Гектор, несмотря на всю силу, спокойный, будто спящий, нежный. Максим переводит взгляд на своего Флореля, который чуть приоткрыл свой совершенный рот и стал настолько милым, что все величие совершенства просто испарилось. Нет, нет и нет. К черту этих прелестных покойников! И вообще, станет ли Антуан любоваться своим изображением аллегорическим? Бабет удачно пошутила про Нарцисса, и все же это только шутка. И вдруг в скромном, даже стыдливом мозгу Робеспьера рождается совершенно неприличная мысль: «А ведь он с удовольствием полюбуется тобой». Конечно, не обнаженным, боже упаси! Но… быть может, не чопорно-официальным, а… Робеспьер перебирает в голове художников, с которыми нетрудно договориться и о цене, и о некоторых вольностях изображения. Первой в голову приходит почему-то Аделаида, которая как раз третьего дня приехала в Париж из своего деревенского уединения. Тогда, в начале революции, Робеспьер сердечно благодарил ее за его портрет, но в глубине души остался им не слишком доволен. Чересчур беззаботным, кокетливым вышел образ. А вот сейчас эта легкость ему очень даже пригодилась бы! Но… Но просить женщину нарушить правила приличия? Он не мог себе этого позволить даже ради возлюбленного! Реньо справился бы технически, но в его лицах не хватало чего-то теплого, интимного. Да и отношения с ним у Робеспьера не были дружескими. Жерар? О, этот и дружелюбен, и услужлив, нарисует, что попросишь, но как раз его сговорчивость и раздражала. Давид?… Ох, Давид. Который удачно заболел девятого термидора. Который вроде бы друг, а вроде как немного иуда. Который безусловно преданный якобинец, но своему кошельку и репутации художника предан больше. И тут Робеспьер расплывается в недоброй улыбке. После неудавшегося переворота репутация Давида-художника стала напрямую зависеть от его репутации гражданина. И он ведь ищет дружбы и Максимильена, и всех остальных, он хочет перед ними оправдаться, только вот не знает, как. Что же, пора ему подсказать. … — Потрясающе! — восклицает Робеспьер, глядя на готовый заказ. Потом с ужасом спохватывается: он хвалит свой собственный портрет! — Я рад, — улыбка Давида искренняя, спокойная. Беспечное летнее солнце заливает мастерскую, играет на гладком дереве рамы, забавляется с красками на полотне. Художник и впрямь доволен своей работой, здесь и сейчас нет никаких воспоминаний о драме, что едва не случилась год назад, о всех трудностях понимания и прощения. — Он, кажется, небольшой, заберешь сам, или доставить? — Сам. Только заверни, пожалуйста, не хочу, чтобы его увидели раньше времени. Давид медленно, будто нехотя, расправляет ткань, в которую собирается завернуть картину. Ему явно жаль расставаться с ней. — Да, Максим, о цене. Я постарался подсчитать по минимуму… — О, — Робеспьер предупреждающе поднимает руку. — Мой дорогой, помнится, девятого термидора второго года республики ты захворал и не смог прийти в Конвент? Видишь ли, я тоже бываю слаб здоровьем. И заболел именно в те дни, когда мог бы заработать деньги, чтобы оплатить твои труды. Лицо Давида вытягивается, но он смиренно заворачивает портрет. — Верю, друг мой, что полученный тобою опыт бесценен и позволит тебе заработать в будущем много больше, чем ты потерял сегодня из-за хворей твоего старика! Когда несколько недель спустя портрет оказывается в руках того, кому он предназначен, Максимильен имеет удовольствие любоваться куда более занятным лицом, чем у Давида. Сначала суровый обвинитель, и холодный гонитель, и властный комиссар, и так далее, и так далее, растроганно улыбается, рассматривая свой подарок. Он ласково касается нарисованного лба и виска, а потом по-мальчишески хихикает, трогая ямочку на щеке. Сначала рукотворную, потом живую. — Мой дорогой, это самый очаровательный из твоих портретов. Здесь она выглядит куда более игриво, чем на прочих. Максимильен довольно кивает. И ждет. Улыбка его Флореля становится иронично-плотоядной. — Как можно, гражданин Робеспьер! Ты ради меня решился позировать без галстука? Где твоя добродетель, о моя вакханка? — Где-где… — неопределенно бурчит Максим. И все еще ждет. — О… О-го! Ох, ничего себе! Заметил. Конечно же, конечно, это просто игра, иллюзия. Это просто тень от воротника ложится на шею так, что можно вообразить, будто это след от очень, ну очень нескромного поцелуя. Это всего лишь тень! Наверное. По крайней мере, на портрете. А в жизни… Сен-Жюст как-то слишком уж решительно и хищно развязывает галстук Робеспьера. P.S. — Господи, Максим, я не подумал! Это же какие деньги! — Какие деньги, мой дорогой? Это же Давид.