Citoyens charmants

*** «… целую тебя, твой брат Огюстен». От этих простых слов Робеспьеру становится тепло. Да, в платоновском мире идей его младший братец был бы самим легкомыслием, и ласковые фразы в конце писем для него очередная бездумная банальность, но Максимильен рад это читать. В Аррасе его родственники бывали и дороги, и невыносимы, но здесь, в Париже, он скучает по ним. Даже по Шарлотте. Вдруг тепло сменяется каким-то липким холодком, словно бы во время болезни. Робеспьер отлично понимает, что за словами брата скрывается примерно ничего, но свою собственную точность вот так запросто перечеркнуть не может. Воображение рисует ему картину: Бонбон приезжает в столицу, свежий и взъерошенный одновременно, трещит без умолку и целует его в щеку. Ощущение чужих губ на коже яркое, очень реальное и очень… приятное. Приятное настолько, что он хотел бы получить еще один поцелуй. Ужас пополам с отвращением к самому себе весьма точно локализуется в его теле: где-то между желудком и адамовым яблоком. Хотеть не привычных дежурных объятий родного брата, а вот таких, почти чувственных прикосновений — это… Это… Максимильен сглатывает тошноту и с силой сжимает виски, прогоняя непростительные образы близости. *** В который раз Робеспьер замечает, как преображается Сен-Жюст у него в гостях. Да, держится прямо, как и в Конвенте, зато сидит на краю стола и болтает ногой. Да, язык его неизменно в колючках, но он хотя бы смеется, и язвительные замечания отдаленно напоминают юмор. Иногда. Да, он по-прежнему совершенство, но какое-то… Не самое мраморное. Словом, в мансарде Робеспьера грозный обвинитель Луи Капета превращается в живого человека. Забавно. — Максимильен, заклинаю нашей дружбой, не слушай сплетника Демулена! Как я мог декламировать Гомера, стоя в распахнутом окне с бутылкой и без… Без… — Без галстука? Немыслимо! — веселится Робеспьер и хочет процитировать что-то про «перси власатые», но на всякий случай прикусывает язык. — Что тут у вас немыслимое? — спрашивает Огюстен, без стука распахивая дверь. — Я бы сказал, мой бестактный младший брат, но это как раз вполне и, более того, единственно возможное мыслимое. — Само собой, — Бонбон пожимает протянутую руку Сен-Жюста, потом обнимает Максимильена за плечо да так по рассеянности и остается рядом. Беспечный разговор странным образом перетекает в серьезную беседу о жирондистах, но Робеспьеру-старшему трудно сосредоточиться. Теплая родная рука так хорошо, так тяжело лежит на его плече, что хочется залить себя и брата бронзой, чтобы побыть вместе подольше. И это желание опять застревает в горле как рвотный позыв. Господи, Бонбон, да уйди ты уже! — Максим, прости, тебе нездоровится? — встревоженно спрашивает Сен-Жюст. — И правда, — подхватывает Огюстен, склоняясь к нему и только все ухудшая. — Ты побледнел. — Пустяки, просто мало спал в последнее время, — Максимильен рад законному поводу спровадить брата хотя бы до другого стола: — Пожалуйста, подай мне воды. *** — Максим, объясни, чем я настолько сильно тебя разочаровал, — спрашивает Огюстен совершенно убитым голосом. — Что ты! Прости, если показался холодным, но я немного занят, — как можно легче отвечает Робеспьер. — Чем занят? Очередным письмом Бюиссару? Да ты можешь писать ему с закрытыми глазами! Ты… Понимаешь, ты только что оттолкнул меня будто жабу. Хотя нет, к жабам у тебя даже в детстве не было дурных чувств. И это не в первый раз, — Огюстен порывисто слетает со стола на пол. Он присаживается на корточки, но боковым зрением Максим подмечает в его позе нечто странное. Словно брат готов опустится и на колени. — Прошу, расскажи, чем я вызвал твой гнев или твое отвращение. Это какие-то сплетни? Меня подозревают в связях с жирондистами, или с австрийцами? Или в растратах?! Сен-Жюст не преминул бы бросить что-то вроде «я не Дантон», однако Бонбон мягче. Добрее. От этого сжимается сердце. — Брат, прошу тебя! Я не смогу оправдаться, если не буду знать, в чем меня обвиняют! Робеспьер-старший пробует снова, кажется, еще менее убедительно: — Ну что ты себе вообразил, с чего ты решил, что тебя в чем-то обвиняют? Разве что в лени, дорогой, но это не новость. — Да неужели? Я зашел поздороваться, обнял тебя, а ты меня едва ли не отшвырнул! Господи. Неужели со стороны это выглядело так? Максимильену стыдно вдвойне. За собственные жуткие мысли и желания он наказывает родного брата грубостью и создает у него впечатление, будто между ними теперь пропасть политическая. И что делать? Выкрутиться как всегда или умереть, рассказав правду? Почему-то он выбирает второе. И открывается тихо, спокойно, не поднимая глаз. Заранее принимая любой приговор. Стул напротив жалобно скрипит под рухнувшей на него тяжестью. — Чего? — спрашивает Огюстен таким тоном, что Максимильену не нужно смотреть на него, чтобы видеть, насколько он ошарашен. — Чего в тебе омерзительно? Обычные родственные чувства? Не то чтобы я знал внутренние дела многих семей, но я все равно не понимаю, что тут такого-то? — Обычные? Ты-то сам ничего подобного не чувствуешь. — Чувствую, еще как. Эй! — Бонбон осторожно встряхивает его за плечо. — Я тебе в каждом чертовом письме пишу, что обнимаю и целую, зачем? — Затем, что это эпистолярный жанр? — робко предполагает Максим. — Мне всегда казалось, что это дежурные фразы или… — он запинается и продолжает еле слышно: — или прикосновения. Так, мимолетно. — Ну да, я всю жизнь считал тебя ледышкой и не хотел докучать тебе нежностями. Кажется, неправильно посчитал, но я всегда был неважным математиком. Максимильен почему-то боится уверовать в собственную нормальность — как боятся поверить во что-то хорошее и тем самым навлечь гнев дурных сил — и восклицает: — Но ты не подозреваешь в себе при этом ничего неправильного! В отличие от меня! Бонбон вдруг расплывается в озорной и не предвещающей ничего хорошего улыбке: — Хм-м-м… Дай-ка подумать. Если память меня не подводит, то я всегда с интересом следил за хорошенькими личиками и ладными фигурками. Заметь, женскими личиками и женскими фигурками. Логично, что в собственном желании поцеловать родного брата, мужчину, я не мог заподозрить ничего эдакого. А вот ты! — он тычет пальцем куда-то под галстук Максима. — Ты на чью там засматриваешься фигурку?.. Эм. Кхм. Прости. Фигуру. — Бонбон, замолчи! — И на чьи кудри? — Да ты!.. — И на чье безусловно хорошенькое, но вот ни разу не женское личико. А-а-а? Максимильен, счастливый, смущенный и обессиленный, роняет голову на плечо брата и ощущает, как пылает его лицо. Ему хорошо и спокойно в родных объятиях. Наконец-то. Ему далеко до спокойствия, когда он вспоминает о другом плече. И о том самом хорошеньком личике. … и думается: а власатые или нет?