***
Что-то мешало. Было тепло, мягко — как на нагретой осенней листве, — но что-то мешало. Пристало к лапе… ветка… да, длинная ветка, из-за смолы прилипла, наверно… Фео с трудом открыл глаза. Высоко над ним и по сторонам от него были… стены… Клетка?! Сердце забилось в горле. Предупреждала тебя мать! Фео рванулся вверх, чтобы взлететь, но не смог: цевку обхватывал металлический браслет, а толстые длинные звенья уходили куда-то в темноту. Он безнадёжно дёрнулся раз, другой, но металл не поддался. И клювом его не разобьёшь. Нет, не может быть… Глубоко вдохнув, Фео позволил перьям превратиться в кожу: крылья стали руками, лапы — ногами, и он услышал, как на щиколотке лопнул браслет. Но даже оглядеться не успел — в лицо ударил болезненный свет, пришлось закрыть лицо ладонями. — Перевертыш! Я так и знал! Надо было улетать. Но сначала надо было что-нибудь увидеть. Через маленькую щелочку между пальцами, через рой цветных мушек Фео едва различил тёмную фигуру. Постепенно она обрела очертания и превратилась в того самого мальчика — Ала. Счастливо улыбаясь, он придерживал рукой складки тёмно-синей ткани, которую Фео принял за стену… Балдахин. Это называется балдахин. — Прости за цепь, — сказал мальчик. — Я просто боялся, что ты улетишь прежде, чем я тебя поблагодарю. Он потянул шнурок, и балдахин разошёлся в стороны. Теперь перед Фео предстали стены, увешанные коврами, мягкие стулья, стол, на котором, как башенки, высились столбики книг и стояли кубки. Человеческие предметы. В последнее время Фео видел такие только через окна крестьянских домов, но даже у старосты деревни не было ковров на стенах и… Замок. Это же замок! Фео встряхнул головой, будто так мог избавиться от остатков дурманящего яда. Тело ещё болело и слушалось с трудом — змея укусила почти в сердце… Он понял, что лежит совсем голый, и быстро прикрылся одеялом. О человеческих приличиях Фео ещё помнил, да только одежда, похоже, осталась у дуба. Мальчик смотрел ему в глаза, не отрываясь, и широко улыбался. Как будто лучился от счастья. А, может, дело было в солнечном свете, который лился из окна за его спиной. — Я так рад, что ты жив! Я всё боялся… ну, что магия — выдумка. Я подумал, что ты не дышишь. И я не знал, как тебе помочь… Фео ущипнул себя за бок — стало больно, но реальность осталась реальностью. А в реальности никто не мог радоваться оборотню, потому что существовал закон о запрете магии и её пропаганды, который требовал «изничтожать злую нечисть, резать, убивать и жечь», и значит, нужно было немедленно улетать… — Я тебя сразу узнал. По глазам, — сказал мальчик. — Хочешь пить? Фео чувствовал себя безмозглой курицей, а не филином. Он ошарашенно смотрел, как человек наливает для него воду в широкий кубок. Белый. Из бересты?.. Фео принял его как зачарованный и сделал глоток. — Если надо, у меня есть… — начал мальчик, но его прервал стук. — Ваша светлость! — из-за двери раздался скрипучий женский голос. — Граф просит вас на изгнание бесов. — Я не могу, — ответил мальчик. — Рука болит. Сил нет! Женщина за дверью вздохнула и опять, как телега, проскрипела: — Я передам, ваша светлость. Она пошла прочь, медленно переступая тяжёлыми ногами — её шаги эхом отдавались от стен. Фео никогда ещё не слышал таких высоких стен. Даже невидимый, он никогда не рисковал подлетать к замку с его арбалетчиками и лучниками… Мальчик перевёл на него лукавый взгляд. — Это Гэйя. Но я зову её Грымза. У неё такие противные бородавки на лице, ну, как у ведьм, знаешь. Нужно было улетать. Нужно было, но Фео не мог — сознание прояснилось и страх за себя сменился другим страхом. В комнате среди буйства растительных ароматов — рябина, береза, заячья капуста — был ещё один. Грибной. В самом центре стола, на отдельной тарелке, гордая, будто жертвоприношение божеству, лежала бледная поганка. — Ты собрался кого-то травить? — спросил Фео. — Что? — Мальчик тоже посмотрел на стол. — Ты про шампиньон? — Это бледная поганка. У шампиньонов розовые или коричневые пластинки под шляпкой, а у поганки белые. Сам посмотри. Мальчик послушно пригляделся к грибу, и вся радость тут же покинула его лицо: опустились уголки пухлых губ, со щёк схлынул румянец, и, кажется, даже в комнате потемнело, будто солнце зашло. Фео ощутил себя виноватым, хотя, конечно, ни в чём не был виноват. — Я мог отравить свою маму, — прошептал мальчик, потёр левую руку через плащ. — Маму? — Она больна. Все эти растения для зелья, ты сразу правильно понял. — Мальчик бросил на него быстрый, будто оценивающий взгляд. — Я нашёл рецепт в гримуаре. — У тебя есть… гримуар? Мальчик кивнул, вытащил из шуфлядки толстую, большую книгу, протянул её Фео. На кожаной, слабо украшенной обложке значилось «Грамматика», но внутри оказались самые настоящие алхимические записи. Фео коснулся строчек кончиками пальцев и почувствовал, как знаки тепло ластятся навстречу. — Откуда он у тебя? — К нам врач приезжал — маме помочь, — сказал мальчик. — Но потом оказалось, что он не врач, а вор и колдун — он зачаровал стражу и забрался в сокровищницу, вырвал драгоценный камень из статуи. Его всё равно поймали и сожгли, а гримуар я в его комнате потом нашёл… Но я не всё смог прочесть, тут какая-то смесь языков. — Самое важное всегда пишут шифром, — кивнул Фео. Он ностальгически улыбнулся и открыл страницу, заложенную закладкой. Как же давно в его руках не было ничего, кроме еловых веток да мышей! Быстро просмотрев список, написанный торопливым, неаккуратным почерком настоящего увлечённого учёного, он сказал: — Для зелья нужна «ромашка», а ты в лесу нивяник взял. Они из разных родов. Мальчик засопел, широко раздувая ноздри, как конь. Видимо, признание второй ошибки далось ему нелегко. — Их мало кто может различить, — успокоил его Фео, листая книгу: приворотные и отворотные зелья, зелья для превращения в лисицу, волка, оленя, голубя… Но ни одного, которое превратило бы оборотня в человека. — Меня вырастила травница. Ведьма, по-вашему. Так что правила я знаю. Гримуар был прекрасный: пухлый, тяжёлый, страниц триста, не меньше. Фео понял, что если ещё чуть-чуть подержит его в руках, то уже не сможет расстаться, и торопливо протянул книгу хозяину. — Ты знаешь, что хранение магической литературы приравнивается к ереси? Мальчик старательно разгладил закладку. Потом взял со стола тряпочку и несколько раз протёр кожаную обложку, хотя на ней не было ни пылинки. Он всё делал одной рукой — правой. — Из деда тоже бесов изгоняли, но он умер. Из мамы уже пять лет изгоняют, а ей всё хуже. — Он положил гримуар в шуфлядку и закрыл её на замок. — Значит, сейчас пойду за шампиньоном и ромашкой. И ещё я тростник не нашёл. Его тон не допускал возражений, и Фео вдруг почувствовал, что перед ним действительно сын графа. «Ваша светлость». — Грибы собирают при пепельной луне, а не днём, — сказал Фео. — Да и луна эту неделю убывающая — в растениях нет целебной силы, из них ничего не сваришь. — Что… Как… Там разве такое написано?! — Не написано, потому что это любой травник знает. И то, что разные травы нужно собирать в разные лунные сутки. Если хочешь, я бы мог… Он вовремя прикусил язык. Мог что? Помочь? Став птицей, принести растения? Дурак ты, полный дурак — нужно убираться побыстрее. Ребёнок, может, и не желает тебе зла, но ты-то уже взрослый лоб — семнадцать лет, должен понимать, что делают с оборотнями… вот и окно совсем близко, только защёлка на нём какая-то мудрёная… — Ладно, — вздохнул мальчик и сбросил плащ. По коже Фео пробежали мурашки. Он понял, почему его новый знакомый не пользовался левой рукой. Левая рука заканчивалась чуть выше запястья: ни кисти, ни пальцев. Мальчик аккуратно стряхнул с плаща листочки, налипшие в лесу, скрутил ткань и спрятал под кровать. — Спасибо, что защитил меня от той змеи. — Он подошёл к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался летний ветерок, принёс знакомый запах влажной земли, деревьев и однообразных бессмысленных дней в бессловесном животном мире. И никакой инквизиции. Фео хотел перевоплотиться, но… — Я тебя не держу, — удержал его мальчик.***
Из леса замок казался мрачным и неприступным: окружённый глубоким рвом, он щерился мерлонами высоких стен и утыкался в небо блестящими верхушками башен, будто острыми стрелами. Но красота, как ей свойственно, скрывалась внутри. Днём высокие витражные окна сияли, и Фео ловил разноцветные солнечные зайчики в ладони. Он гладил холодную сталь ветвистых канделябров, которая мгновенно нагревалась от тепла тела, и трогал шероховатую лепнину на каминных порталах — лозы с идеально круглыми листьями. Таких не бывает в природе. Он сжимал в руках серебряные фигурки ангелов и янтарные шкатулки, которые сами излучали тепло, а потом рассматривал большие расписные кубки, на которых герои сражались с чудовищами. Он касался ворсистой ткани гобеленов и прижимался щекой к каменным стенам, по которым бродило эхо голосов. Он вслушивался в мессу, которая шла в часовне, в хор кристально чистых дискантов, в гармонию, которую не могли создать даже самые прекрасные певчие птицы. Всем существом Фео впитывал многовековое искусство: зодчих, художников, гончаров, инженеров, ткачей, музыкантов… величие самой человеческой цивилизации. — Это ты ещё библиотеку не видел, — ухмылялся Ал. Библиотека была… как лес. Книжные полки высились, будто сказочные деревья, опутанные цепями и замками. Фео нежно касался толстых старых корешков, за которыми пряталась мудрость, и думал, что это неправда. Неправда, что люди не владеют магией. Она тут повсюду… — Есть ещё сокровищница, но в неё может войти только отец. Хотя тебе бы там понравилось, — вздохнул Ал. Точнее — его светлость барон Альфео, сын графа Маттиаса, троюродный племянник короля, единственный наследник северной провинции. — А в графские покои я тебя не поведу. Если я попадусь отцу, он сразу начнёт меня спасать. — Спасать? — Ну, душу спасать. Отец очень религиозен с тех пор, как мама заболела… — Он отвёл взгляд. — О, смотри сюда! Этот меч мой прадед нашёл, когда водил войска в земли неверных. Шёл он с армией по южному предгорью, и тут вж-ж-ж! Огромный дракон, крылья здоровенные, как ворота крепости! Все бросились бежать, но прадед не растерялся — прыгнул ему на холку и пронзил насквозь! Вот, видишь, тут драконий клык в рукоятке! Да, Фео видел клык. Самый обычный, волчий. Но разве это было важно? Ал умел рассказывать, а Фео нравилось слушать. Других детей в замке не было. То есть, были, конечно, но… — …с отродиями челяди негоже благородному отпрыску якшаться, — процитировал Ал. — У нас ведь самая чистая кровь в королевстве. Десять поколений все мои предки женились на своих кузинах. Графа Фео видел только мельком и старался даже случайно на глаза не попадаться. Граф был высоким и хмурым, очень серьёзным человеком и носил на груди золотой крест, будто священник. Он чеканил шаг громко, по-военному, так что о его приближении все всегда знали заранее. Стражники, закованные в латы, гремели, как пустые вёдра, поэтому от них опасность тоже была небольшая. А вот маленькие худенькие служанки умели двигаться совсем бесшумно, как мыши, и Фео приходилось всё время быть начеку. Он перевоплощался только, когда точно знал: рядом никого нет… Риск оставался всегда, конечно. Но дотрагиваться до прекрасных картин кривыми когтями у Фео лапа не поднималась. — Чудной ты, — говорил Ал. Поздно вечером он устраивался за столом и складывал записи, которые остались после урока диалектики (или геометрии, или арифметики, или астрономии) в идеально ровные стопочки. — Значит, тебя твоя травница научила читать? Замок спал, и они разговаривали шёпотом. — Да. Она научила меня всему, что я знаю. Фео сидел на подоконнике, баюкал на коленях книгу «Житие Блаженной Иоанны» и чувствовал, как по плечам струится лунный свет, стекает по длинной хлопковой рубахе. Именно такую одежду было легко надевать и сбрасывать во время превращения. — А как ты попал к этой травнице? — Она нашла меня в лесу, когда я был совсем маленький. Спасла от голодной смерти. Закончив с бумагами, Ал бросил взгляд в зеркало и расчесал волосы гребнем, который всегда носил с собой. Потом он подошёл к постели и стал разглаживать складки на простынях. Этот ритуал повторялся каждый вечер — ассиметрию Ал не переносил. Хотя бороться с ней одной правой рукой было сложно, наверно. Как-то раз Фео не удержался и предложил помощь, но в ответ на него зыркнули так обиженно, что пришлось подавиться своим предложением. — А ту книжку, которую я тебе дал, ты читал? Фео почувствовал, как краснеет. И даже это чувство — чувство неловкости — было приятным. Человеческим. — Я… не всё понял. Почти ничего не понял. — Конечно! — Ал коварно улыбнулся, обнажив маленькие клыки. — Книжка про житие, на староцерковном. Но я тебе помогу. Это была констатация факта. Он подошёл к Фео, забрал книгу, уселся на постель и начал декламировать. Громко. С выражением. Его высокий, ещё не начавший ломаться голос то и дело давал петуха: — Теложе-е-е влекше-е-е вн-е-ее вра-а-ат слышаштни-и-их… Смысла в таком чтении было с воробьиный нос, но Ал явно не «помогать» собрался. За стеной проснулся и заворочался учитель — пожилой священник, который и преподавал юному барону все науки. Фео вспомнил, что сегодня утром, когда шёл урок и когда сам Фео в птичьем облике дремал на крыше, эту самую книгу наставник и задал прочесть. — Если ты хотел его разбудить, то у тебя получилось. — …влекшевн-е-ее красны-ы-ых … — В лесу есть ворон, который любит поорать ночами. Давай я его принесу? — … вра-а-ат извергоша-а-а-а… От натуги лицо у Ала стало красным. Но глаза его сияли. Они сохранили этот блеск, даже когда на следующее утро священник велел неугомонному мальчишке сделать триста поклонов на паперти.***
Свет растущей луны был тёплым и нежным, будто ластился к крыльям. Под его живительным прикосновением все растения наливались силой, а вода в реке сверкала, как начищенное серебро. Вдоль течения двигались лебеди: белые родители и пять малышей. Три белых, два чёрных. Лебеди редко сохраняли такую верность, про какую поют в легендах. Проводив их взглядом, Фео сжал в лапе стебель тростника и взмыл в воздух. Надо было скорее возвращаться: ночью, пока весь замок спит и даже стражники дремлют на постах, можно принять любимый облик. Можно засесть в библиотеке и дочитать о храбром рыцаре и прекрасной даме, можно осторожно заглянуть в часовню и погладить клавиши органа… а можно подойти к кропильнице, до которой «не способно дотронуться никакое демоническое отродие», и смочить в ней пальцы, и убедиться, что — не отродие. Люди боятся потому, что не знают правды. Возможно, если бы Фео смог встретиться с кем-то из высших церковных чинов, если бы опустил ладони в раскалённые угли, если бы доказал, что «злобные вервольфы» не насилуют юных дев и не едят детей, возможно, тогда бы и отменили закон о всесожжении. Ведь разве кто-нибудь выбирает, кем родиться?.. Фео глубоко вдохнул и почувствовал запах гесперисов — ночных фиалок. За их всепобеждающим ароматом едва слышно звенела сладкая нотка княженики. Её ещё не съели звери? Упускать редкое лакомство было нельзя, так что Фео ринулся вниз и, спугнув несколько кроликов, собрал столько алых ягод, сколько мог унести в лапах. Ночь была в разгаре, когда он вернулся к замковым стенам. В одной из бойниц стоял солдат с длинным луком, и Фео решил обогнуть донжон с другой стороны. Конечно, на таком расстоянии сверкающие глаза оборотня не видны, но мало ли: филин с букетом в когтях может и привлечь внимание… Сначала Фео услышал движение, а только потом увидел. Что-то нервное, быстрое, похожее на танец. Фео подлетел к замку ближе, завис возле открытого окна. Долгие годы только через окна он мог смотреть на человеческую жизнь, на то, как люди рождаются и умирают, смеются и плачут, расстаются и сплетаются в любовных объятиях… Но сейчас он видел что-то совсем незнакомое. Странное. Свечные огоньки отбрасывали дрожащие тени на стены, и эти тени сливались с тенью высокой женщины, которая тоже дрожала. Туда-сюда дёргалась пшеничная коса, женщина притопывала на каждом шаге, причмокивала, улыбалась, бегала глазами по потолку и резко поднимала вверх то одну, то другую руку, а её ночная сорочка грозила вот-вот свалиться с худых плеч, и Фео вдруг вспомнил, как в предсмертной агонии извивалась гадюка… Он отпрянул. Он никогда раньше не видел виттову пляску. Он даже представить не мог, что она уродует не только тело, но лицо, улыбку, взгляд — всё самое важное. Лунный свет больше не казался Фео ласковым, а ночь стала холодной и злой. Вернувшись в комнату Ала, он положил растения на стол и замер, не зная что делать. Нельзя ускорить природные процессы, нельзя заставить луну расти быстрее, нельзя сделать её пепельной… Он очистил ягоды от листьев и ополоснул водой, поставил угощение на тумбочку у кровати. Такая малость. Но что ещё он мог? Фео присел на постель и осторожно погладил растрёпанную макушку. Опущенные ресницы Ала мелко подрагивали, а брови были сведены на переносице. Он прижимал колени к груди, спрятав в них культю, с которой родился, — даже во сне не хотел, чтобы её видели… Это нечестно. Почему мы должны стыдиться того, в чём не виноваты? От ласковых прикосновений лицо Ала вскоре разгладилось, но Фео ещё долго не убирал ладонь. Когда настало утро и его светлость, сонно потянувшись, открыл глаза, Фео сказал, потому что привык, что они всегда и обо всём говорят: — Я видел графиню. Ал нахмурился, отвернулся. — А я не могу на неё смотреть. Он не любил говорить о матери и сейчас тоже не стал — схватил чашу с княженикой, поднёс к губам, сказал: — Люблю малину! — и высыпал в рот целую горсть. В тот же миг он осознал свою ошибку. Поэтому остальные ягоды смаковал уже медленно, жмурясь от удовольствия. С тех пор Фео каждый день приносил ему пышные гроздья княженики, голубики, красники, клюквы или орехов — как повезёт. А если Ала мучила бессонница — что случалось довольно часто, — Фео оставался с ним, и они вместе бродили по замку, читали, выполняли задания учителя или листали гримуар. Они изучили книгу алхимика вдоль и поперёк, но среди рецептов не нашли больше ни одного лечебного, будто автор был уверен, что ничем никогда не заболеет. Только на последней странице крупными гордыми буквами значилось «Панацея». Рядом со словом красовался значок — зеркало Венеры, которое могло означать медь, женское начало, утреннюю звезду и ещё бог знает что. Под значком шла цитата: «Каждый получит по делаем его». И всё. Пустой лист. — Слова из священного писания в алхимическом гримуаре? Что они значат? — Понятия не имею, — отвечал Фео. — Но это явно не рецепт. Если бы кто-то нашёл панацею — его уже восхвалял бы весь мир. Ещё Фео учил своего друга отличать съедобные растения и грибы от ядовитых, но такие «лекции» Ала обычно усыпляли. У его светлости была светлая голова, которая легко запоминала и названия, и обозначения, но его светлости было лень. Он предпочитал придумывать истории, а не слушать. Иногда Фео заглядывал к графине. Она больше не вставала — продолжала «плясать» на постели. Рядом с ней неустанно сидела служанка, та самая Гейя с огромными волосатыми бородавками на носу. Гейя придерживала руки госпожи, если они дёргались слишком сильно, кормила её и расчёсывала, протирала тело влажной губкой, читала вслух… Поэтому Фео не мог называть её «Грымзой». Даже мысленно. Когда появлялся капеллан, она вкладывала в пальцы графини священную четырёхконечную звезду — символ истинной веры — и присоединялась к молитве. Граф тоже присутствовал при экзорцизме, но жены не касался и близко не подходил. Фео не мог его винить: взгляд женщины бессмысленно блуждал по потолку — виттова пляска лишила её разума. Наверно, нет ничего страшнее, чем видеть пустоту в любимых глазах. Наверно, поэтому Ал никогда не навещал мать. Луна, безразличная к чужим трагедиям, не спешила расти, и время тянулось мучительно медленно. Стояла сухая яростная жара. Пока юный барон занимался учёбой, Фео, чтобы не мешать, возвращался в чащу, во влажную тень деревьев. Здесь было тихо — молчали птицы и насекомые. Одуревшие от зноя звери не выползали из нор. Только Полуночник продолжал носиться туда-сюда, и как-то раз, дождавшись, когда с сумерками придёт прохлада, Фео всё же проследил за неустанным тружеником. Прилетев в гнездо, Полуночник гордо возложил шёлковую нить на груду сверкающих сокровищ. — Кар! — сказал он. Потом, потоптавшись на месте, огляделся, будто раздумывал, закончился рабочий день или нет, взмахнул крыльями и опять направился к деревне. Когда его чёрный силуэт исчез за пышными кронами, Фео спустился к гнезду и потрогал кучу из бусин, пуговиц, стали и клочков ткани — всё, что только может блестеть. Так вороны привлекают невест, но ведь сейчас конец лета, поздно уже… Внизу, под кусочком бархата, нашлась воронья лапка. Обычная высушенная лапка — их иногда используют для зелий. Фео поднялся в воздух и ещё раз взглянул на богато украшенную могилу. Он точно знал: у птиц есть понимание смерти. У всех животных есть — они не таскают с собой своих мёртвых. Но, как оказалось, ещё среди птиц есть настоящие упрямцы. Когда луна стала пепельной и зелье было почти готово, Фео принёс последний материальный ингредиент: маленький, полный силы шампиньон. Ал уже приготовил доску, нож и колбу, начистил их до блеска, как делал каждый раз, и теперь нервно расхаживал по комнате. Если бы он мог, он бы и нарезал всё сам. — Что это? — Он ткнул пальцем в последнюю строчку рецепта. — Caritas, — прочёл Фео. Он уже перевоплотился и теперь крошил гриб на мелкие кусочки. — Что это за растение? — Это любовь. — Любисток? Фео почувствовал, как губы растягиваются в улыбке. — Это не растение. Это редкий бесценный ингредиент, который входит в состав практически любого лечебного зелья… — Так он у нас есть?! Ал никогда не отличался терпением. Но Фео хотел ответить на его вопрос максимально доходчиво, поэтому ничего не сказал. Он добавил шампиньон, всё перемешал, перелил в колбу, а затем протянул её другу. Для «последнего ингредиента» не было преград, он мог просочиться и через стекло. — Возьми, и будет готово, — сказал Фео. Ал недоумённо воззрился на колбу в своих пальцах, поморгал длинными золотистыми ресницами, а спустя несколько секунд протянул: — А-а-а… Ясно. Любовь. Облачившись в крылья, Фео выпорхнул наружу, к окну графини. Он видел, как юный барон спокойно зашёл в комнату, будто не совершал преступления, за которое карают костром. Взмахом руки барон отправил восвояси служанку, а потом влил лекарство в разомкнутые губы матери. Её измученное худое тело тут же перестало дёргаться, взгляд светло-голубых глаз прояснился, и из них хлынули слёзы. Графиня обняла сына руками, тонкими, будто ветки, а он что-то зашептал ей на ухо. Фео отпрянул. Остальное пусть друг расскажет сам, если захочет. А для его матери нужно собрать ещё укрепляющих трав, и может, узнав, что Фео помогал в лечении, она тоже согласится с ним разговаривать? Теперь, когда прошли судороги, было видно, какое у неё умное, благородное лицо… Ал вернулся спустя час и провозгласил прямо с порога: — У нас есть план! Фео пришлось на него шикнуть, чтобы говорил тише. — Нельзя никому знать правду, — продолжил Ал вполголоса. — Даже отцу нельзя, он помешан на религии: весь замок сожжёт, если узнает, что тут был оборотень. Когда мама заболела, наш капеллан ему совсем мозги промыл, сказал, это наказанье божье… Ну и хорошо. Завтра на рассвете опять будет экзорцизм, и мама сделает вид, что поправилась из-за святых слов! Он уселся на постель, широко зевнул и рухнул в подушки. Пробормотал: — Пусть меня слуги разбудят. Я сделаю вид, что ничего не знал. Широко улыбнулся и уснул. Не раздеваясь, не разглаживая простыни, разбросав руки и ноги в стороны, как обычный ребёнок. А утром пришёл капеллан. Фео дремал в птичьем обличии и едва успел юркнуть под стол, когда дверь в комнату медленно отворилась. Церковник, похожий на тощую серую крысу, переступил через порог. В руке у него была траурная чёрная лента. Он сказал, что ночью графиня умерла, сказал, что смерть была ей избавлением, сказал, что надо радоваться, ибо это свидетельство милости божией. А потом, когда он ушёл, когда несколько минут прошло в ошарашенной, страшной тишине, Ал прошипел сквозь зубы: — Видеть тебя не хочу. Все слова утешения, которые вертелись на языке, были жалкими и бесполезными, и Фео послушно выпорхнул прочь. Добрался до леса, забился в самое тёмное дупло самого старого дуба. В его птичьей голове было пусто, как в брошенном гнезде. Только один вопрос вертелся по кругу: почему? Почему она умерла? Почтить память графини приехали благородные лорды и леди со всех окрестных земель. В каждой бойнице стояло по лучнику, а стражи больше не дремали на постах. Фео слышал. Фео слушал печальное перешёптывание и траурный гул органа, голос капеллана и высокий звенящий хор заупокойной мессы, в которую контрапунктом вплеталось карканье ворона. Теперь они с Полуночником горевали вместе. Фео повторял про себя рецепт снова, и снова, и снова. Зелье должно было исцелить виттову пляску, исцелить все её последствия. Неужели он что-то неправильно перевёл? собрал? порезал? может, ошибка была в самом гримуаре? но состав логичный, ничего ядовитого, несочетаемого… и ведь графине стало лучше! ведь стало! разве так бывает?.. Фео не знал. Но он знал, что от смерти лекарства нет. А ещё знал, что живых в болезни оставлять нельзя. Поэтому, когда со стен замка сняли траурные флаги, а луна воззрилась на землю круглым жёлтым глазом, Фео вернулся в знакомую комнату и сказал: — Привет. Ал не ответил. Он лежал на постели, на его здоровой руке всё ещё была повязана чёрная лента, а культю он опять прятал под подушкой. Он прикидывался спящим, но Фео слышал беспокойный стук его сердца. — Я хочу тебе кое-что показать. Оно волшебное. Ал продолжал молчать, и на секунду Фео подумал, что разочарование в магии было слишком сильным, что теперь его друг не захочет знаться с оборотнем и что вообще выдаст церковникам и, наверно, поделом… а потом Ал повернулся. Окинул мрачным недоверчивым взглядом. — Что волшебное? — Одно место. Оно далеко, но мы быстро долетим. — Долетим? На чём? — На крыльях, конечно. — Фео расставил руки и сделал шаг назад, к окну, в которое глядела его сегодняшняя помощница. — Ты, наверно, слышал: в полнолуние силы «нечисти» возрастают. Он отклонился и выпорхнул наружу, завис в прохладном ночном воздухе. Ал тут же вскочил с постели, подбежал, уставился круглыми глазами, в которых любопытство потеснило скорбь. Теперь Фео видел в них своё отражение — огромный чёрный филин, а крылья… Крылья большие, как у того дракона, да, мой друг? — Не бойся, — сказал он, не раскрывая клюва. — Запрыгивай. Ал и не боялся. Он вылез в окно и устроился у Фео на спине, крепко обхватив рукой и ногами. — А нас не заметят? — прошептал он в длинное перьевое ушко. Органы слуха у Фео были совсем не там, конечно, но он услышал. — Мы невидимые. Сейчас покажу. В полнолуние ему было за что любить свою вторую ипостась. В полнолуние он бесшумно рассекал воздух, не чувствуя сопротивления, и мог лететь так быстро, как хотел, выписывать любые пируэты, танцевать и кружиться. Он вмиг оказался возле замковой стены и застыл перед юным стражником. Крылья создавали ветер — рыжие лохмы стражника развевались вокруг лица. Но он не замечал, потому что упоённо ковырялся в носу. Ал пощёлкал перед этим носом пальцами, помахал, а потом ущипнул. — Ау! — вскрикнул стражник, шлёпая себя по лицу. — Стефан, грязная крыса, ты говорил, тут мухи не кусаются! — Они кусают только таких вонючих рыжих псин, как ты! Ал рассмеялся и от души «укусил» стражника ещё несколько раз, так, что длинный нос стал красным, а бедняга начал неистово размахивать перед собой мечом. Под аккомпанемент его брани Фео поднялся выше, через темноту ночи к звёздам, и постепенно замок превратился в маленькую далёкую точку, почти не видимую даже для глаз оборотня. Фео летел медленно, очень осторожно, потому что Ал больше не держался ладонью. Ал выпрямился, раскинул руки, будто хотел поймать ветер. Лунный свет скользил по его светлым кудряшкам, и они тоже казались лучами одного из небесных светил. — Чёрт! — вдруг сказал он. — Что? — Твоя голова. — Что с ней? — Ну… ты на меня смотришь. Фео недоумённо моргнул всеми шестью веками — по три на каждый глаз. — Все совы могут поворачивать голову назад. Я тебе не показывал? — А в человеческом облике тоже можешь? — Могу, — спустя несколько секунд ответил Фео. — Но только один раз. Ал рассмеялся. Чувство вины в душе Фео немного, самую малость притихло. Наверно, у графини была ещё какая-то болезнь, а её симптомы просто не заметили среди прочих. Потому что зелье не могло навредить — зелье они приготовили правильно! От свежего прохладного воздуха кружилась голова. Ал загребал пальцами туманную небесную дымку, сжимал в кулаке, будто хотел унести с собой кусочек облака. Блестящие глаза Фео освещали им путь, но с такой высоты леса, деревни, реки — ничего не различишь, видимыми остались только далёкие недоступные звёзды. Поэтому Фео нёс своего друга в место, где звёзды можно потрогать. — Уже всё? — расстроенно спросил Ал, когда они стали снижаться. — Давай ещё летать! — Давай я покажу тебе грот, а потом будем летать сколько захочешь. — Какой грот? Они опустились на влажную мягкую траву, и Фео, став человеком, с наслаждением переступил босыми ногами. — Здесь давным-давно был храм, — сказал он. И ещё здесь до сих пор пахло древней стихийной магией, и, глубоко вдохнув, Фео нашёл в темноте нежную пухлую ладонь, сжал в своей. Как тогда, в первую встречу. Ал слепо озирался по сторонам. Вокруг стоял лес — тысячелетний и могучий, он надёжно скрывал пещеру от непосвящённых. Даже дневное солнце с трудом пробивалось через густые кроны, а ночью человеческие глаза тут и вовсе ничего не могли различить. — Этот грот сделали, чтобы поклоняться стихии воды. Считалось, что с неё началась вся жизнь, — сказал Фео, ведя Ала через тьму и аккуратно придерживая под локоть. — Не бойся, я тебя держу. — Ничего я не боюсь, — обиженно пробормотал упрямец, покрепче цепляясь за руку. — Лестница была испытанием для паломников, — рассказывал Фео, когда они вошли в пещеру и стали спускаться вниз по узким ступеням. — Они тоже преодолевали её в полной темноте. А если падали — путь приходилось начинать сначала. Ал поскальзывался и недовольно бухтел. Говорил, что ему бы пришлось проходить это испытание бесконечно, говорил, что это какая-то глупость и лучше бы они ещё полетали, пока луна полная, а потом перестал говорить. Осёкся. Внизу замаячил свет. Подземное озеро излучало нежно-жёлтое сияние, отбрасывало на стены грота юркие тени — это в воде скользили блестящие золотые рыбки. Вокруг волшебного источника разросся толстый слой водянистого мха — он возмущённо чвакал под ногами непрошеных гостей. Забыв недовольство, Ал бросился к озеру, бухнулся на колени и погрузил руку в сияние, набрал горсть искристых рыбёшек. Каждая была не больше мизинца, но каждая сверкала как утренняя звезда — Венера, самая яркая из всех звёзд. Дёргала длинным хвостом, который переливался всеми цветами радуги, и пучила белесые недоумённые глаза на своего похитителя. — Они даже не удирают! — Потому что живут в безопасности, — ответил Фео. — Им никогда не причиняли вреда, здесь уже много тысячелетий не было людей… Наверно, только моя мама и знала про это место. Он присел рядом со своим другом — мох опять издал недовольное чваканье — и посмотрел на отражения в воде. Ал был белокурым, голубоглазым и краснощёким, как ангелы на картинах в замке… А Фео был тощим и остроносым, его угольно-чёрные волосы окончательно растрепались и теперь торчали во все стороны, и глаза светились жёлтым, как у этих глупых рыб. Они с Алом были разные, как ночь и день. — Если бы ты не знал, что в мире есть что-то плохое, — выдохнул Фео, — ты бы тоже ничего не опасался. Ал высыпал свою пучеглазую добычу в озеро. Потом закатал штаны и опустил щиколотки в воду. — Расскажи, что случилось с твоей мамой, — сказал он. — Она нашла тебя в лесу. Но почему вы там жили? Он болтал ногами, и любопытные рыбы липли к его коже. Вода разносила их в разные стороны, но они тут же возвращались обратно, к новому и интересному. Наверно, им было скучно в их многовековой тиши. — Расскажи, — повторил Ал. — Мне было пять лет, когда проявилась птичья ипостась, — ответил Фео. Было сложно подобрать слова для истории, которую ещё никому не рассказывал. — Я не мог управлять своей второй сутью. У меня уши превращались в крылья, на руках вдруг вырастали когти, лицо покрывалось перьями… И глаза стали такими — как сейчас. А ведь все знают, что глаза светятся у оборотней, об этом даже в церкви говорят… А потом ещё вышел закон о запрете магии. В общем, нам пришлось переселиться в лес, ведь и маму за знахарство тоже могли наказать. Но она в лесу продолжала делать зелья и тайно передавать их в деревню. А вот я людей уже почти не видел. Разве что издалека, когда превращался в филина. Фео почувствовал запах елей и ёлок, которые когда-то окружали их маленький дом. К горлу подкатил ком, и пришлось замолчать. А его неугомонный друг опять поймал одну из пучеглазых венер. Разглядев её со всех сторон, он засунул добычу в рот, но тут же скривился и выплюнул. — Фу! Кислая! Выплюнутая рыба к стае не вернулась — быстро-быстро поплыла в сторону. Кажется, его светлость научил её бояться. — Так что? — спросил он. — Где твоя мама? — Умерла. Теперь Ал тоже взглянул на их отражения. Отражения его не устроили — он достал гребень, пригладил свои кудряшки, а потом придвинулся к Фео и начал водить расчёской по его волосам. — От чего она умерла? — От водобоязни. Её больная белка укусила… Они, когда больные, к рукам ластятся, вот и… Слова опять загорчили хвоей на языке. Ал больше ничего не спрашивал. Он старательно заплетал косу, разделяя пряди культёй. Это было долго, иногда больно, но Фео знал, что на предложение помощи его друг смертельно обидится, поэтому терпел. Кончик косы Ал завязал траурной лентой, которую снял с запястья. Потом зачерпнул воду и провёл по голове Фео мокрой ладонью. Теперь ни осталось ни одного вихра, и Ал удовлетворённо кивнул. — Давай не умирать, — сказал он. Все рыбы, кроме одной, смотрели на них круглыми доверчивыми глазами.