Белый лис - сын шамана

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Деревья спали в эту зиму тревожным сном, скукожившись под толстым слоем льда билась река, пытаясь прорвать плен ледяной слепоты. Минсок лежал без сна, слушая тихое дыхание мужа. Тишину дома нарушал только треск поленьев да поскрипывание не уступающей стихии крыши. Вьюга бушевала вторую неделю, вынуждая в основном сидеть дома. Загустевший от снега воздух звенел льдистым холодом, вызывая исступлённую и необъяснимую дрожь сердца даже у сидящего у печи Минсока. Чонин проверял дозорных, без которых никак не обойтись, ведь в лютые морозы росомахи зверели окончательно.        Спать в тёплом доме в объятиях мужа было хорошо, он вообще в последнее время много спал, как и предупреждали другие омеги. В последние недели все становились похожими на медведей перед спячкой — вялыми и сонными. Хотелось только спать и спать, даже есть толком желания не было. Благо, чтящие омег асаи не донимали их своими придирками, как бывало у тех же Рыжих или Барсуков, даже Олени и Косули с Зайцами могли не давать беременным поспать лишний часок. В отличие от асаи. Минсок дёрнулся от непривычного ощущения и опустил руку на живот, испуганно ойкнув.        — Что случилось? — взволнованно спросил Чонин, приподнимаясь на локте. Сна будто и не бывало.        — Не знаю, — сипло прошептал Минсок. — Что-то непривычное.        — Позвать кого-нибудь?        — Нет, — уверенно сказал Минсок и сел на кровати, поджав ноги. Спящий до этого кот открыл глаза, оглядел их, и мигом скрылся на печи. — Похоже, малыш зашевелился, — голос Минсока дрогнул, и Чонин поспешил его обнять.        Он видел, как муж беспокоился, сам не находил себе места, стараясь не подавать виду, потому что давно прошли сроки, когда малыш должен начать толкаться, а тот будто спал всё это время, вынуждая Минсока беспокойно ворочаться с боку на бок, не зная покоя. Чонин видел, как Минсок беззвучно плакал по ночам, когда думал, что он не видит. Наверняка, решил, что с малышом будет то же, что с первенцем Хёну и Минхёка. И даже слова Хуты его не могли переубедить в обратном. Минсок вздрогнул, всхлипнул и заплакал от облегчения в тёплых объятиях. А после застонал, стискивая пальцами его спину.        — Что?        — Не знаю, не знаю, не знаю. Что-то не так. Чонин, мне страшно.        Чонин отстранился, поцеловал мокрые ресницы Минсока, огладил его нежную кожу на щеке и шее, поцеловал приоткрытые губы, но с очередным стоном слетел с кровати и поспешил одеться, чтобы бежать за помощью. Страх омеги передался и ему, и он впервые за долгие годы ощутил пронзительный ужас, который сковывал мышцы и отзывался болью за грудиной. В дверях Чонин столкнулся с Чаном, и сын Бэкхёна беззвучно отлетел в сугроб и лишь сверкнувшие глаза были свидетельством того, что Чонин не ошибся и действительно сбил кого-то в предрассветной мгле.        — Что ты здесь делаешь? — строго спросил Чонин, глядя на то, как альфа отряхнулся от снега и насуплено посмотрел на него исподлобья. Снег перестал валить, ветер улёгся, будто заслышав стон Минсока, испугался и непогода отошла.        — Мне надо быть здесь, — упрямо прошептал Чан, натягивая на заснеженные кудри шапку. Что-что, а то, что шапку надо надевать, он усвоил отменно, иначе папа всю душу вынет.        — Почему?        — Не знаю, — шмыгнул носом Чан. — Просто надо и всё.        — Ночь на дворе, родители заругают, если узнают.        — А вы не говорите, — насупился Чан, но и на шаг не отступил. Напротив — встревожено всматривался в окна их дома. Губы поджал так, что лицо потеряло детскую мягкость, изменилось: прорезались желваки и обострились черты.        — Повезло тебе, что спешу, — посетовал Чонин, у которого руки чесались отправить Чана домой, приведя к родителям за покрасневшее ухо. — Ступай в дом, — наказал Чонин, — поможешь моему мужу во всём, о чём попросит. А как рассветёт, решим, что с тобой делать. Но твой папа в любом случае с нас всех три шкуры спустит.        Чан совершенно по-взрослому кивнул и вошёл в дом, притворив за собой дверь, а Чонин, взлохматив волосы, обернулся волком и поспешил к дому Сехуна с Кёнсу. Хуты в селении не было — застряли с мужем у родственников из-за пурги, а его спокойный голос и слова утешения были бы сейчас определённо кстати. Но он ещё в день отъезда говорил что-то о безвременье. Потому что сейчас Чонину мерещилось что-то тёмное и страшное и ничего хорошего, будто наступила вечная ночь в мыслях, а весны не видать.        Пробираясь сквозь сугробы, Чонин старался отогнать видение из далёкого прошлого, что, казалось, давно погребено под другими воспоминаниями, но именно сейчас, в утренних сумерках просилось наружу, прогрызая в сердце дыры. Чонин стиснул зубы и качнул головой в тщетной попытке прогнать видение изморози на детском лице с остекленевшими глазами, покрытыми мёрзлой поволокой смерти. Мальчишка по глупости сунувшийся в лютый мороз и в метель из тёплого дома ради того, чтобы выиграть дурацкий спор, потом ещё долгое время преследовал участников в кошмарах. Тогда дыхание в груди почти остановилось, а сердце при этом колотилось с бешеной силой, губы отказывались подчиняться, и Чонин видел только мёртвые глаза и скрюченную вмёрзшую во время фигуру. Он тогда замолчал на долгие недели, и если бы не папа-шаман, мог не проронить и слова до конца жизни.        Он снова качнул головой. Чана загнали в дом. Это было куда правильнее, чем отправить домой. Зная непробиваемую твердолобость Чана, что досталась ему от родителей, тот скорее всего просто отошёл бы подальше и стал ждать, пока Чонин уйдёт, и только небо ведает, что было бы дальше. Стал бы он таким же кусочком зимы, как и тот мальчишка из прошлого, или же свалился бы с жаром и лихорадкой, что определённо могла грозить в такую стужу, хотя Чан и отличался устойчивостью к морозу не меньшей, чем сам Чонин. Ведь был таким же асаи. Да вот только Бэкхён опекал сына, не позволяя щеголять смолью волос на морозе в отличие от Чонина, которому всегда было жарко, и переспорить его не мог никто, ни родители, ни Минсок.        Безудержная дрожь поселилась под кожей. Будто истлевающий фитиль дорогих свечей трепыхалось сердце. Голова полна мыслей. Душу захлестнула волна суматошных чувств. Он едва не повернул назад, потому что впервые в жизни всё его естество пропитало страхом. Таким, какого он ещё не знал и не ведал о том, что подобное бывает. Даже в самой безумной схватке с росомахами он не ощущал ничего схожего с этим. Даже пребывая на грани, даже будучи тяжело раненным. Видимо, вот такая она любовь, как и говорил папа. Просто раньше он считал, что страх за других схож с его словами, но лишь сегодня понял, насколько ошибался. Возможно, потому что Минсок не болел никогда, а все недомогания были лёгкими и совсем не пугали. Заботили, да, но не пугали до колик. Даже когда его губами говорили духи, такого не было. Чонин даже не думал, что умеет так бояться.        Улицы селения казались бесконечными, как и сугробы, лежащие на пути. Чонин грудью прокладывал себе путь, пока мыслями метался, словно птица над разорённым гнездом. Когда он ввалился на порог, Сехун хмуро посмотрел на него и молча посторонился, пропуская в дом. Таким его не видел прежде никто, может, потому Кёнсу стоило лишь бросить на него взгляд, чтобы начать собираться. Чонин не успел даже слова сказать, когда тот был почти готов. Омега наказал мужу присматривать за проснувшимся Хёнджином, который спал чутким сном, присущим всем Косулям, да и их маленькому асаи передался, и вышел вслед за Чонином. Они шли проторенной его волчьей грудью тропой в напряжённом молчании.        — Прости, что разбудил.        — Пустое, — Кёнсу тронул его локоть скрытой в тёплой рукавице рукой. — Хёнджин проснулся раньше всех, разбудил Сехуна, а потом уже меня. Я в последнее время сонным стал совсем, сплю помногу, как всегда бывает на последних сроках. А ты знаешь нашего сына — он у нас душа тонкая, даром, что на вид асаи. Ну, и ты не пришёл бы в такую рань, если бы не что-то важное. А таким дёрганным асаи я вижу только в одном случае — подошёл срок.        — Тебе помощник нужен?        — Да, — задумчиво пробормотал Кёнсу, глянув на него. — Жаль, что Хуты нет, было бы спокойнее. Можем к Бэкхёну заглянуть, Ханя не стоит дёргать, он устаёт с этими тремя, кхм, четырьмя, — сам себя поправил Кёнсу, — чёрными волчьими хвостами, пусть доспит, сколько дадут.        Чонин уже хотел было предложить, что он проскочит к Бэкхёну прямо сейчас, но оставлять омегу на последних месяцах беременности в предрассветной мгле одного не стоило, даже несмотря на то, что Кёнсу на сносях в прошлый раз на рога едва не поднял сунувшегося к ним кабана. Потому они сначала дошли до их с Минсоком дома, и лишь потом Чонин метнулся, обратившись, в сторону дома Бэкхёна. Разбудив своим появлением друзей, Чонин стал свидетелем переполоха по двум поводам. Первый — Минсоку требовалась помощь, второе — Чан пропал.        — Чан в порядке, он у нас.        — У вас? — зарычал Бэкхён. — То есть ты хочешь сказать, что этот негодник слинял, пока мы спали и по ночи шлялся непонятно где и непонятно зачем? Да я ему уши надеру! — продолжал злиться Бэкхён, бросая в корзину только ему ведомые предметы. Они сыну никогда не задавали трёпку, хотя грозили не единожды. И то не ему, а другим. — Он у меня присесть не сможет! Чанёль, что ты стоишь как истукан? В деревянные идолы заделался? Скажи что-нибудь!        — Что он будто смолой приклеился к Минсоку?        Чанёль выдал явно совсем не то, чего ожидал Бэкхён. Он, видимо, ждал, что Чанёль пообещает проказнику-сыну кару страшную и поучительную. Бэкхён споткнулся на ровном месте и странным взглядом посмотрел на мужа, застыв посреди комнаты. Чонин напряжённо замер, разглядывая замолчавших супругов. Они все заметили, что с момента, когда Минсок понёс, Чан стал хвостом ходить за ним, помогать по мелочам или в любую свободную минуту просто находиться рядом. Хута лишь таинственно улыбался и пожимал плечами на все вопросы. В лучшем случае отделывался фразой «придёт срок — отлипнет». Но было нечто тёмное в подобных случаях, о чём думать вовсе не хотелось.        — Ты думаешь, с ребёнком что-то не так? — дрогнувшим голосом спросил Бэкхён. — Как у…        Чанёль с Чонином одновременно сплюнули через плечо, сложив пальцы в защитном знаке. Чонин не хотел думать, что они могут потерять долгожданного малыша, как порой случалось с другими парами. Ведь тогда каждый раз кто-то из детей словно хвост ходил за беременными омегами. Это событие переживали тяжело как омеги, потерявшие жизнь, что носили у сердца, так и альфы. Но боль альф вряд ли бы могла сравниться с болью омег, которыми занимался Хута и с помощью Минсока вытягивали то, до чего не достать простыми словам и, лишь губами, что шептались с духами, лишь руками, разминавшими травы, можно было облегчить боль утраты и страх зачать новую жизнь.        Стоило Бэкхёну озвучить страх, как Чонин не мог перестать думать о том, о чём не хотел и боялся. Они и так очень долго ждали появления первенца, чтобы... Он поспешил выйти на улицу, набирая полные лёгкие обжигающе холодного воздуха, что немного развеяло дымку в его голове, словно он перебрал хмельного вина. Следом за ним вышел Бэкхён с задумчивым Чанёлем, который молча запер дверь и, подхватив корзину, взял мужа за руку, потянув за собой. Бэкхён шёл будто на деревянных ногах, и Чонин ковылял следом, ощущая, как немеет всё тело от ужаса озвученных слов.        В доме у жарко растопленной печи возился Чан, выполняя поручения Кёнсу. Кёнсу задумчиво помешивал горячий настой в глиняной чашке, Бэкхён вымыл руки и уже занялся растиранием в ступке каких-то остро пахнущих трав или ягод, на которые указал Кёнсу, неотрывно глядя на Минсока. Чонин вошёл в дом с бешено колотящимся сердцем. На постели с распахнутыми глазами сидел бледный Минсок и держался за живот. Чонин опустился перед ним на колени и развязал его пояс, как и обещал в третий день свадьбы, что коснётся его в следующий раз только, чтобы пропустить малыша в мир.        Выступившая на лбу испарина, потемневшие от растерянности глаза, судорожно сжатые пальцы — таким он не видел Минсока даже в те дни, когда в лихорадке метались дети или взрослые их селения. Он всегда был сосредоточен и спокоен, хотя потом порой и плакал на его плече от чрезмерных переживаний. Но сейчас он выглядел точь-в-точь как Хань, которому подошёл срок рожать близнецов, или как Чан со стрелой, впившейся в предплечье. Который, кстати, до сих пор так и не признался, чьих рук дело, хотя все и подозревали, кто мог стрелять в неположенном месте.        — Солнце встало, — зачем-то констатировал вошедший в дом Чанёль. Кёнсу вскинул на него глаза, но промолчал, продолжая помешивать настой. Бэкхён поджал губы и сердито глянул на сына, который вряд ли что-то замечал, кроме дел, которыми его нагружал Кёнсу, придумывая на ходу что-то новое и не давая поднять голову. Чонин не знал, за что взяться под суровым взглядом сосредоточенного Кёнсу, потому предпочёл присесть рядом с мужем, касаясь ладонью колена в успокоительном жесте, в котором они нуждались оба. Он даже не пробовал задавать вопросы или предлагать свою помощь.        — Тебе бы походить, — обратился Кёнсу к Минсоку. — А вам бы, альфы, найти, чем заняться вне дома, ваша помощь не потребуется ещё некоторое время. Чан, тебя пока что это не касается.        Чонин зыркнул на мальчишку, который по какой-то неведомой причине мог остаться в доме, в отличие от взрослых альф. Бэкхён тоже явно был недоволен, но не стал спорить с Кёнсу, который взял на себя роль повитухи с первой беременности в селении. Чонин помог подняться Минсоку, чья хватка показалась каменной, даже затрещали в суставах пальцы, и лишь потом молча вышел за дверь, следом поспешил Чанёль, что так и застыл на пороге, нервно взъерошив волосы, и лишь потом натянул шапку, глядя невидящим взглядом в искрящийся от восходящего солнца сугроб.        — Мне как-то не по себе, — честно признался Чанёль.        Чонин ничего не ответил. Он смотрел на бледное, будто больное солнце, что неожиданно быстро поднималось в сером небе. Сизые облака словно застыли на одном месте, перестав шевелиться, в то время как солнце продолжало прожигать их белесым светом зимнего светила. Селение уже зажило привычной жизнью, но молчали собаки и скот, не щебетали синицы, словно воздух стал плотнее в предчувствии чего-то. Даже ветра не было, хотя всего несколько часов назад шумел, ломая деревья. Мир погрузился в густую смолу в ожидании неведомого.        Постояв на пороге дома, они отправились проверять дозор в молчаливой задумчивости. Их напряжение не осталось незамеченным, оттого Хань с Чунмёном потащили их к себе, своим спором, к кому всё-таки идти, едва не напугав детей. Победил Чунмён. Не потому что омега из рода Зайцев упрямее омеги из рода Оленей, а просто потому что снова пришёл черёд Ханя сторожить детей во время сбора хвороста и снежных игрищ. Конечно, с ним отправились ещё и трое альф, но он разочарованно надулся, когда вспомнил о своих обязанностях. Явно хотел узнать все новости из первых рук, но судьба оказалась хитрее. В который раз.        Чунмён заварил успокоительного чая, стараясь не переусердствовать с мятой во избежание альфьей неспособности. Если Чонину в ближайший месяц это не играло роли, то если на него с упрёками наскочит Бэкхён, никакая сила рук костоправа не спасёт. Чонин смотрел в чашку, не видя ничего, кроме испуганных глаз Минсока. А Чанёль отвечал коротко, сам ничего толком не зная, чем не мог унять любопытства омеги. И если Хань завидовал костоправу, то зря. У Чунмёна альфы всё равно не задержались — на улице в один голос взвыли все собаки и раздались крики. Они выскочили наружу и замерли, глядя в небо.        На белесый кругляш солнца набежала тень. Тучи сгустились, воздух стал тяжелее, словно плотный комок хлопка в коробочке, мороз значительно усилился, хотя обычно становилось холоднее к ночи, особенно к утру, а уж никак не посредине дня. Собаки выли, не жалея глоток. Хотелось и самим вскинуть голову к небу и взвыть от переполняющих чувств. Чонин вздрогнул, когда понял, что тень совсем не тучка — а тёмный диск луны, закрывающей светило.        — День без дня и ночь без ночи, — прошептал он и кинулся домой.        Хута говорил о том, что в день без дня и ночь без ночи, замедлит свой бег время, наступит час безвременья, и случиться может всё, что угодно, и что решится судьба не только отдельных людей, но и целых кланов. Чонин был предупреждён об этом, но не думал, что это будет именно в этот день, когда Минсок разбудит его на рассвете, непохожий сам на себя. Чонин не знал, бежит ли за ним Чанёль или нет, но это было и неважно. Его заботило лишь одно — солнце скрывалось в пелене темноты, и он до зуда под кожей боялся потерять мужа. Он боялся, что Минсок может погибнуть, боялся, что малыш может так и не родиться, послужив остатком платы обмена, клял себя за это и ненавидел, но понимал, что Минсока потерять он боится гораздо сильнее. Что проще потерять жизнь, чем лишиться омеги, который стал его сердцем.        У порога дома не находил себе места Чан, всё мял и мял шапку в пальцах, всхлипывая от волнения. Увидел бы Бэкхён, точно уши открутил бы, но ему явно было совсем не до этого, как и самому Чану, который вряд ли ощущал холод. Завидев его, Чан ткнулся носом Чонину в бок, обнял так крепко, как только мог, и заплакал. Сердце Чонина пропустило удар, а потом застучало так, будто в кузне Ифаня одновременно работали несколько кузнецов, выстукивая молотками. Он опустил подрагивающую руку на чёрные вихры и осторожно погладил, прикладывая усилия, чтобы голос не дрожал.        — Что случилось?        — Выгнали.        — С Минсоком всё в порядке?        — Когда уходил, всё было под неусыпным надзором, так сказал дядя Кёнсу. Но сейчас всё затихло, и мне страшно. Дядя Чонин, всё будет хорошо?        — Конечно. Конечно, будет, — пообещал Чонин, напряжённо глядя сухими до боли глазами в окна дома. Кого он успокаивал больше? Себя или дрожащего в его руках мальчика? Так они простояли долго, начали замерзать ноги.        — О, солнце великое! — послышалось из дома, и сердце Чонина замерло.        Рядом, тяжело дыша, стояли Чанёль и Сехун, Чунмён встревожено приложил ладони ко рту и почти не дышал. С Тао на руках тихо подошёл Ифань, он носился со своим сынишкой, будто тот был совсем маленьким. Но Тао просто обнимал отца крепко-крепко и в отличие от других не стыдился, когда отец расставлял руки, предлагая поднять высоко над землёй. Ему можно было позволить такую вольность. Потому что Тао был единственным ребёнком-омегой в селении, а Чондэ, в случае чего, мог надавать обидчику по зубам. Даже родителям можно было не говорить. Просто шепнуть брату и всё. Он никогда ни на кого не наговаривал, но и спуску другим не давал.        Неспешно все те, с кем они прошли через многое, пока каждый обрёл семью и свой кров, собрались у его дома, и волновались не меньше самого Чонина, переживая за его мужа, как за родного. Чан задрожал сильнее, спрятав лицо в складках одежды Чонина. Пришлось мальчишку обнять покрепче, чтобы не раскис совсем. Но стоять и безмолвно ждать непонятно чего он попросту не смог. Кивком намекнул Чунмёну на Чана, и тот обнял мальчишку, с трудом отцепив его пальцы от чужой одежды. Чан всхлипнул, но пальцы разжал, хотя наотрез отказался уходить. Чонин вздохнул и потрепал его по голове.        — Сейчас всё разузнаю и сразу вернусь, а потом… — Чонина прервал вывалившийся из-за дома Хута с раскрасневшимся от мороза и явно долгого бега лицом.        — Фу-у-ух. Едва успел. Погоди, вождь, не спеши, нужен знак, что можно входить в дом, иначе всё пойдёт не так, как нужно.        — При всём уважении к тебе, шаман, я… — Чонина снова прервали. На этот раз это был детский крик. И не один. Чонин удивлённо перевёл глаза на хитро улыбающегося Хуту. — Ты знал. Ты всё знал!        — Я знаю куда больше, — Хута игриво подмигнул Чонину, не теряя весь налёт таинственности и сверхъестественного, таким был Минсок, когда ещё говорил с духами. Видимо, такой был удел всех шаманов — Белых Лисов, обладать чем-то невозможным и манящим. Звякнули колокольцы да бубенцы в ушах и на концах кос, отозвались дрожью в сердце. Хута кивнул на дом и улыбнулся шире. — А теперь твой час — стать частью большого будущего твоей стаи.        На нетвёрдых ногах Чонин вошёл в дом. Чуткий нос учуял запах крови, и волк в нём зарычал, но его тут же осадил Кёнсу, лишь взмахнув смазанной чем-то ароматным ладонью перед лицом. Кровью пахло, но её он нигде не видел. Видимо, Бэкхён сгрёб всё в корзину, чтобы не было желания грызть горло всем, кто мог причинить боль его мужу. И пусть он понимал, что без него этого дня не было бы, внутреннего волка было непросто успокоить, когда на загривке поднялась шерсть, а в груди зародился рык.        — Стягивай верхнюю одежду, запаришься же, — фыркнул Бэкхён, выглянув из комнаты. Чонин как завороженный стянул одежду и разулся.        Кёнсу остановился в дверях, пропуская Чонина к постели. Бэкхён нерешительно замер, глянув на Чонина, а потом на Кёнсу и вынес прочь корзину, но перед уходом набросил на таз с водой плетёную крышку. Явно скрывая остатки следов. Чонин оказался прав, омеги не хотели его пугать, хотя и знали, что для асаи — омеги высшее сокровище. Минсок был бледным, будто полотно, в котором спали два малыша. Два маленьких чуда, которых они принесли в этот мир. Чонин прижался щекой к ладони мужа и протяжно выдохнул:        — Двое.        — Погляди на них внимательнее, — прошептал Минсок.        Чонин неохотно отпустил руку мужа, напоследок прижавшись к ней губами, сердце затрепыхалось в груди, словно у неопытного волчонка, который впервые идёт на охоту. Когда и интересно, и страшно одновременно. Скольких Чонин качал на руках, но понимание, что это ИХ дети, творило с ним невообразимые вещи. Он не чувствовал, что взгляды всех омег устремились на него, он не слышал, как скрипнула дверь. Он просто затаил дыхание, когда склонился над детьми в люльке. Одна головка была с чёрными волосиками, как и у всех асаи, но вторая…        — Белоснежный.        — Белый Лис, — с улыбкой подтвердил Минсок. — Не знаю, как… но…        — Час безвременья на исходе, нужно дать имена, — подсказал подкравшийся Хута, и Чонин вздрогнул, будто не он выслеживал врагов, будучи незамеченным.        — Одно имя должен дать ты, — сказал Минсок Хуте и попытался сесть, но его угомонил Кёнсу, властно положив руку на лоб. Минсок вздохнул и смирился. Чонин даже не представлял, насколько муж устал, чтобы безропотно подчиниться и улечься обратно на вышитые подушки. В комнате запахло травами — Бэкхён внёс два ковша и поставил оба у люльки на невысокий табурет, на котором обычно стояла кадка для теста. Один ковш слева, второй — справа.        Застыв, Хута слушал кого-то невидимого, слушал внимательно, и лишь потом согласно кивнул, улыбнувшись Минсоку, но Чонин всё равно успел заметить вздрогнувшие пальцы, когда шаман макнул руку в тёплый настой и начертил на лбу малыша с белыми волосами защитный знак. Тот проснулся и наморщил нос, чтобы заплакать, но лишь закряхтел, когда Хута дал ему имя:        — У Белых Лисов месяц в почёте, он тоже омега с белоснежными волосами, он тоже ведает то, что сокрыто от альф, он знает, когда поют травы и когда шепчут духи, мы называем его тем именем, которое не в ходу у других кланов. Мы называем его — Сан, этим же именем я нарекаю тебя, малыш, родившийся в безвременье. Тебя, кто не должен был родиться, потому что проклятие асаи ещё сильно. Тебя, кто станет следующим шаманом своего рода. Тебя, кто объединит ещё больше кланов под своим крылом. Пусть значение, которое дают этому имени асаи, и значение, которым наполняют его Белые Лисы, защитят тебя от тёмных духов и нападок врагов. Пусть месяц служит тебе помощником и защитой от невидимых врагов, а горы служат тебе защитой от врагов из плоти и крови.        И лишь когда Хута договорил, малыш заплакал. Бэкхён переложил его к Минсоку под бок, и тот потихоньку успокоился. Чонин понимал, что второму малышу — обычному чёрному волчонку, урождённому асаи, имя придётся давать ему. Он никогда прежде не думал, что это так волнительно, никогда не задумывался, почему Чанёль с Бэкхёном так радовались, когда Минсок согласился назвать их сына, становясь его хранителем в тонких мирах. И тут Чонину в голову пришла идея. Он обмакнул пальцы в травяной отвар для новорожденного альфы и начертил на лбу сына защитный знак. Тот поморщился и недовольно закряхтел.        — Я хочу назвать тебя Джуёном, — Минсок на имени прищурился, явно пытаясь отыскать в закромах памяти значение, а после улыбнулся, когда вспомнил. Значит, Чонин не промахнулся и споров не будет. — Чтобы ты был крепким и сильным, и чтобы ты сам был защитой для брата и нашего рода.        — Возьми обоих малышей, — посоветовал Хута. — Пусть напитаются теперь силой отца, ведь папа их хранил столько месяцев, прежде чем явить миру. Он пахнет родным, они его знают. А тебя знают лишь по голосу, они должны привыкнуть к твоему запаху и к твоим рукам. Это дополнительно защитит их. Именно близость отца с малышами и мужем у асаи дают лучшую защиту в первые дни.        Чонин не был уверен, что вспомнит всё, то происходило потом, потому что началась какая-то круговерть с окуриванием травами, с питьём настоев и наставлениями омег, которые навели порядки в доме и удалились, так никого и не пустив внутрь. Утром он проснулся не от детского плача, а от того, что кто-то настырно скрёбся в дверь. Осмотрев спящее семейство, он соскользнул с постели и поспешил к двери, за которой обнаружился Чан. Опять без шапки, которая торчала из кармана, и наверняка снова сбежавший из-под родительской опеки.        — И что теперь мы скажем твоим родителям?        — Что я приходил познакомиться с тем, кого и быть не может в роду чёрных волков, — слишком серьёзно заявил Чан.        — Проказник, — со вздохом качнул головой Чонин. — Раздевайся и руки мой. Заодно позавтракаем. Ты же голодный?        Ответом послужило бурчание в чужом животе, красноречиво подтвердившее подозрения. Чонин тем временем выставил на стол хлеб, соль, мёд, вяленого мяса и кувшин молока с чашками. Сладкого или солёного захочется, всё будет на выбор. От их копошения проснулся Минсок и осторожно сел, наблюдая за тем, как Чан подкрался к люльке и осторожно туда заглянул. Минсок вскинул глаза на него, и Чонин кивнул — он тоже отметил, как дрожал маленький альфа, когда держался за краешек люльки и смотрел на малышей.        — Завтрак? — тихо спросил Чонин. Минсок покачал головой и накрылся одеялом, намереваясь ещё немного поспать.        Чан стал частым гостем, несмотря на недовольство родителей, которых пришлось увещевать едва ли не всей стаей. Бэкхён ругался, а Чанёль молчаливо супил брови до тех пор, пока в дело не вступил шаман, потрясая посохом с бубенцами и с осколками дуба, в который попала молния. Пусть им и не нравилось, что сын совсем от рук отбился и почти живёт в чужом доме, волю говорящего с духами им пришлось принять. Когда же Бэкхён с Чанёлем ушли, Чонин подошёл к Хуте, чтобы задать почти тот же вопрос, что волновал родителей Чана.        — Я хотел…        — Всё нормально, Чонин. Чан не сделает зла малышам. Особенно Сану.        — Только не говори, что он на сына моего запал, — процедил сквозь зубы Чонин. Его пугала мысль, что маленький альфа старше его сына на восемь лет, хотя почти та же разница в возрасте с мужем совсем не пугала.        — Не скажу. Ты сам всё сказал. Вспомни, как он сторожил Минсока, чтобы с ним ничего плохого не случилось. Как переживал, когда смешались день и ночь. Вот тебе и ответ.        — Так бывает? — с сомнением уточнил Чонин, задумчиво растирая перемычку между большим и указательным пальцами, сам себя подловив на том, что волнуется не на шутку.        — Так тоже бывает, — усмехнулся шаман. — И это не во вред, так что не беспокойся почём зря.        Жизнь шла своим чередом, малыши росли, и Хань уже несколько раз спрашивал, не держат ли они головку, но его со смехом перебивал Кёнсу, напоминая, что ещё и двух месяцев не прошло, потому рано ещё задавать такие вопросы, но Хань был непреклонен и рогат, задавал вопрос за вопросом, веселя этим и Минсока, и Бэкхёна, что вызвался помогать по хозяйству, хотел ещё и за Чаном одним глазом присматривать, потому что омеге из рода Рысей упрямства тоже было не занимать.        Чонин смотрел, как Белый Лис рассекал лёгкими лапами последние перед весной снежные кучугуры и был похож на стрелу, пронзающую время и пространство, связывающую воедино давнее прошлое и будущее, которое появилось у асаи. Духи шамана молчали или же попросту Хута не вмешивался в предстоящее. Он как-то сказал, ежели если даст некоторые ответы, то всё, что он видел, не случится, потому отвечал лишь на те, какие считал нужными. Хотя порой ответы были завуалированы настолько, что многие считали, будто шаман посмеялся над ними. А муж носился по сугробам, вздымая снежные искры ввысь, будто юный лисёнок.        Минсок не позволял себе долго резвиться, оставив детей на него, но каждый раз возвращался, будто наполнившийся жизнью. С алыми щеками, с кровью, прилившей к искусительным губам, с сияющей зеленью глаз. Он падал в объятия Чонина всего на миг, чтобы потом сразу заняться сыновьями, но Чонин таял, будто позабытый на солнце кусочек вощины. Он был счастлив. И был рад, что смог сделать счастливым и своего мужа, который в один миг стал так важен для него, даже несмотря на то, что когда-то омега его откровенно боялся и вообще был обещан другому. Но прошло время, и жизнь повернула так, что беловолосый и зеленоглазый омега, пленивший его сердце, вошёл в его дом и стал его Синей Звездой.        Хута показал всего лишь на мгновение то, что ждёт впереди, но этого было достаточно, чтобы Чонин почтительно и благодарно склонил голову перед говорящим с духами. Их шаман был мудр и понимал, что и когда стоит сказать или показать. И то, что Чонин увидел в маревной дымке грядущего, стоило всех тревог и сомнений, потому что перед ним открылось то, ради чего стоило выгрызать свою жизнь. Теперь Чонин знал многое, сокрыв в сердце открытую ему тайну.        Ещё придёт время представить детей Синему Камню, назвав их имена, когда обратившись в звериную форму, они подойдут к хранящему их род упавшему с неба Звезде. Пока что они лишь показали Камню крохотные комочки в объятиях тёплых одеял, попросив защиты для малышей. Ещё придёт время думать, что отвечать Чанёлю с Бэкхёном, когда Сан войдёт в пору, а Чан будет охранять его пуще волкособов, оберегающих хозяев. Чонин ни на секунду не засомневался в словах Хуты, и нынешнее поведение Чана тому доказательство. Ещё придёт время, когда Джуён будет посвящён в охоту. И станет одним из охотников, а после и лучших воинов племени, взяв себе в мужья омегу из Белых Лисов. Ещё придёт время, когда…        Всему придёт своё время. А пока Чонин обнимал Минсока, качающего колыбель с их малышами и тихо шептал ему на ухо слова, что пришли в его сердце задолго до часа безвременья, когда день смешался с ночью. Они пришли в его сердце, когда его отыскал юный омега, не устрашившийся зимы и смерти.        — У каждого волка должен быть талисман. У каждого асаи должен быть хранитель, особенно когда волк теряет свою тропу. С самого детства мне казалось, что у меня нет ни того, ни другого. Свою жизнь я выгрызал пядь за пядью. Потом я считал, что мой талисман — это память, а хранитель — мой нож. Но утратил хранителя и талисман весьма потрепался. А теперь… теперь я с уверенностью могу сказать, что я обрёл истину. Нашёл свой талисман и своего хранителя. Это — ты, Минсок.