The Beach — The Neighbourhood
***
— Руки… Мы Можем сходить в город? — И зачем же? — Я просто на стрижку записывалась… — Попрошу кого-нибудь из Сакамаки. — Спасибо…***
— Эй, свинка! — и от этого голоса передергивает. Лука резко опускает растянутые рукава и оборачивается, теряясь. Он как обычно хмурый, даже злой немного, смотрит в упор. — Не хочу, чтобы ты шла с кем-то из этих аристократов-ублюдков. — И это совсем не забота. — Особенно, если Руки приставит к тебе Шу. — Юма фыркает, подходит ближе и садится на кровать, хлопая рукой по своему колену. — Что стоишь, иди сюда. Лука неуверенно подходит и останавливается, думая, что лучше сбежать. Сбежать и ненавидеть Муками, тихо сидя в уголочке, а не будучи к нему так близко, с диким желанием придушить и чертовым осознанием невозможности. Она не понимает, что ему нужно… она даже представить боится. Юма цокает языком и резко сажает Ороку себе на колени, принимаясь развязывать бинт на шее. Девушка жмурится, отворачивается, но Муками аккуратно разворачивает её к себе полностью, разглядывает, до конца снимает бинт и задумчиво смотрит на два тонких глубоких пореза. Он попросил Руки сказать Ороку, что ускоритель регенерации кончился, хотя его и осталось полным-полно. Юме просто хочется смотреть на это, безумно хочется. — Теперь я ещё долго не смогу кусать тебя здесь, — задумчиво тянет он и усмехается. — А что, что-то мешает? — спрашивает Лука, и Муками на секунду замирает — так пусто становится, как будто внутренности исчезли, рассыпались, сгорели и осели пеплом на изнанке кожи. — Да, мешает, — фыркает Юма и толкает Луку на кровать. Он ждал реакции. Сопротивления, пощечины — чего угодно. Но получил только взгляд мёртвой рыбы: пустой, холодный. Лука, казалось, вообще была не здесь, от неё словно осталась только оболочка, только мешок мяса и костей… как он и говорил, как он и хотел. А сейчас почему-то резко расхотелось. Ведь вчера было так интересно, когда она кричала, плакала… когда она хотя бы тут была и можно было получить маленький огонек эмоций… Юма не знает, первый ли это раз для неё, не знает, хочет ли она этого, есть ли у неё кто-то. Ему даже думать об этом не хочется, потому что он целует её как еще даже ту не целовал, потому что то, как она бьёт своими маленькими кулачками ему по груди, то, как старается выползти из-под его натиска, то, как она пытается укусить его — так приятно, так по-настоящему. Ему нравится, он придавливает её руки к кровати, подавляет последние попытки сопротивления, и продолжает, потому что Лука вкусная, потому что Муками любит вишню. Но почему-то, стоит Юме услышать первый всхлип, как он отрывается. С секунду смотрит на Луку, у которой в глазах скапливаются слёзы, и уходит.***
Лука медленно сворачивается клубочком на кровати, сжимает одеяло и пытается понять, зачем он это делает. Зачем он обращает на неё внимание? Если она нужна ему, чтобы пить кровь, так пусть пьет! Пусть, чёрт подери, пьёт до последней капли, если ему нужно! Лука плачет, уже второй раз за последние сутки. Ей так больно от того, что её первый серьёзный поцелуй отнят не тем, от того, что последние капли её мнимой силы растоптал такой, как Юма… ей просто чертовски больно… Растянутый рукав снова закатан, любимое лезвие снова в руке, и тихо хлопает дверь, когда она входит в ванную. Она, вероятно, никогда не вскроется — слишком слабая для этого шага. Но лучше пусть царапины на запястьях и жжение отвлекут ее, чем трезвый ум будет терпеть события последних дней. Как давно был последний порез? Может, год или два назад, - Лука не помнит. Да и порезами это назвать нельзя было, так, царапинки. Но белые тонкие полосы, которые держались по несколько месяцев, Лука любила. Они казались ей красивыми, эстетичными. Мазохистка ли она? Нет, не сказать. Совсем нет, если точно. Потому что каждый её порез - это маленькое ознаменование пустоты и боли, замена слезам, когда неистово хочется плакать, когда трясет в немой истерике. У Ороку слишком слабые нервы, - она это знает. Она настолько истрепалась в последние пару лет, что, может, уже и не похожа на себя, какой должна быть в шестнадцать. На кого угодно, но не на себя. В ней ведь должна быть хоть капля светящегося счастья, да? А его нет. Нет ни счастья, ни несоизмеримой грусти, нет ничего, кроме холодной апатии, которую для других она может и скроет, но от себя не спрячет никогда. И Лука себя жалеет. Плачет ночью от собственной беспомощности, от осознания никчемности, и хочется хотя бы день провалятся одной в кровати и поплакать, просто по-человечески поплакать навзрыд, без перерыва. Пожалеть себя, выпустить уже это в пустоту, но такого дня всё нет, и нет… и нет… Ороку поднимает глаза на зеркало и в который раз видит там что-то… не себя. Не такой она должна быть, совсем не такой. Лука бросает лезвие на пол и по стене съезжает вниз, потому что ей плохо, плохо, черт бы его побрал, не из-за Юмы, не из-за особняка, ей из-за себя самой плохо, тошнит и блевать хочется при виде этого мятого отражения, похожего на зажёванную принтером фотографию. Всегда, с самого детства мечтать быть сильной, мечтать, мечтать, а потом начать гноиться изнутри, бить себя в живот, чтобы всю эту дрянь вытрясти и так и не суметь… не суметь ни черта.***
Brett Anderson — Back to You
Ороку, так ничего и не сделав, возвращается в комнату, закрывается на защёлку и ложится на кровать. Как будто так станет легче… как будто… Внезапно на талии оказываются чужие руки, а Лука всё лежит, не шевелится, и только в глазах скапливаются слёзы, тяжёлыми каплями срывающиеся с ресниц и медленно текущие по щекам. Юма холодный, от его прикосновений медленно ползут мурашки, а пошевелиться не получается, за последние два дня уже просто сил нет. А Юма смотрит на это окаменевшее лицо с блестящими дорожками слёз и не знает, что ему сделать, чтобы извиниться. И тем более не знает, почему для него это так важно. Он аккуратно поднимается, садится, отодвигается к стене и загребает Луку в медвежьи неловкие объятия. — Не плачь. Всё будет хорошо, только не плачь, — шепчет он, надеясь, что Ороку уткнется ему в грудь. И если бы он знал сам, почему так этого хочется. И Лука делает. Неуверенно кладёт голову ему на плечо, Муками чувствует, как она рвано и несмело дышит ему в шею, как слёзы капают на его старую кофту, и как мелко дрожит хрупкое тело в его руках. Что он может сделать? Что он может сделать, чтобы маленькие пухлые ладошки не сжимались в кулачки с такой силой? Что он может сделать, чтобы под тонкой белой кожей не взбухали, от страха, вены? Что он может сделать, чтобы перестать чувствовать эту необъяснимую, непонятную, щемящую боль? Юма снова смотрит на два пореза, тонких и глубоких, которые оставил он сам. Красиво… безумно красиво. И так же безумно страшно, что лишний миллиметр, лишний рывок — и в луже крови, содрагаясь, мучаясь, умирала бы маленькая девочка Лука. — Не дёргайся сейчас, пожалуйста, — произносит Юма и почти невесомо целует шею рядом с порезами. Он чувствует, как в его руках напрягается маленькое, хрупкое и такое красивое тело. Муками не может себе позволить. Не может себе позволить ни прижать её, не может позволить не почувствовать, насколько она мягкая — девочка-зефирка. Только поэтому, конечно не потому, что Юма уже второй день мечтает об этом, одна его рука скользит по пухленьким красивым ножкам, а вторая аккуратно сминает бочок. Юма ненавидит каждую тощую девушку. Ненавидит каждую девушку с плоским животом, тонкими ногами и руками. Он ненавидит, когда можно одним только взглядом пересчитать рёбра, когда ключицы почти нездорово обтянуты кожей. И пусть ему неприятно смотреть на толстых, эстетику пухлых мягких бёдер и скруглённых плеч поймёт для себя только он. Юма чувствует, как Лука пытается спрятаться, слегка дёргается, чтобы отстраниться, но он ей этого не даст точно. — Пусти… — Тебе же нравится. — Муками слегка усмехается, видя, как она прячет глаза и мотает головой слегка. — Посмотри на меня, маленькая… Ороку поднимает голову, но тут же снова смотрит вниз и потирает друг о друга ладошки. Юма не знает почему так: почему он хочет прижать ее сильнее — а лучше стянуть эту дурацкую мешковатую кофту и только потом прижать, - почему хочет навсегда забрать себе. Это же неправильно, он же почти не знает её, это же просто порыв, по крайней мере, на это остается надеяться. С ним никогда такого не было, даже с той.***
В ту ночь, ясную, светлую, когда месяц слегка освещал землю, было невероятно тихо. И в этой тишине громыхали только мысли в голове Муками, сон, рокот которого походил на тот, что предвещает в очередном дешёвом фильме ужасов что-то непонятное, вязкое, страшное. И если бы Юма и понимал, что ему всё-таки снится, он бы никогда этого не остановил. Заснув в пустой комнате, раскинувшись на кровати пластом, он думал только об одном — собственной безумной зависти. Как же он бесился, понимая, что Юи не в его правах, что выбран Адам, и что планы Хайнца уже на утро должны прийти в исполнение и исполнит их, к сожалению, не он. Вот только стоило солнцу осветить угол его комнаты, как крики заполнили дом и Юма услышал ругань Карла, Руки и безбожно визгливые завывания Коу. Ничего не будет хорошо. Вообще ничего не будет… потому что её уже нет. И последнее, что Муками помнит о том дне — слёзы. Как он первый раз за такое безумное количество лет плакал, завывал и никого не подпускал к себе, даже братьев.***
— Я боюсь тебя. — И Юма смотрит на смущённую, розовеющую Луку, непонимающе хлопающую глазами. — Боюсь, что ты сделаешь со мной. — Что я могу тебе сделать?.. Ты же в любую секунду можешь вскрыть эти глупые порезы и оставить меня так. На секунду Юме становится ещё страшнее. От того, что он сам может с собой сделать, если просто коснётся её не так. — Поцелуй меня. Сама. — И это не приказ, а что-то умоляющее. — Целовать можно только по любви… — мямлит невнятно Лука в ответ, и Юма, прижав её ближе, проводит пальцами по волосам и утыкается в них носом. — Маленькая дурочка, разве ты сама не чувствуешь? — Чего?.. — Что я, кажется, тебя люблю. — И стоит Муками это сказать, как «кажется» в его голове превращается в «абсолютно точно», осознание обрывает всё внутри, без того почти отсутствующее биение пропадает… это ведь первый и последний раз. Он ведь умрёт окончательно, если она не ответит… Ороку начинает вошкаться, копошиться, и Юма боится, что она пытается отползти, но отпускает. Убирает руки с талии и ножек и смотрит на Луку так забито и напуганно, а она подается слегка к нему, и только он хочет отшатнуться, как она аккуратно оставляет поцелуй у него на губах и тут же прячет личико за ладошками. У неё розовеют уши, Юма слегка усмехается, обнимает её, и шепчет: — Приму это, как «я тебя не ненавижу». — На его лице проскальзывает какая-то лёгкая тень улыбки, Лука всё ещё прячется, и, наверное, Муками чувствует себя вполне счастливым, прижимая к себе ещё ближе залитую краской девушку.