Я различал потому господина и рабов дома его, скажут люди, когда услышат про это. Нет лишнего хлеба для детей. Нет пищи для… сегодня! На что похож вкус сегодня?
Песок просачивался меж пальцев, щекотал ступни, колко врезался в кожу вместе с порывами раскаленного ветра. Плотный песок, склеенный смоляным раствором, возвышался резными стенами и балконами над головой. Песок волнами расходился до самого горизонта — и не было ничего, кроме него. Женщина, учившая Теману́р грамоте и некогда ходившая под парусом купеческого судна, рассказывала ей, что мир полон и других удивительных вещей — зеленеющих лесов, непроходимых джунглей, прекрасных цветов и трав. Наследница песчаного царства никогда не видела зелени кроме той, что росла в керамических кадках в углах царского дворца, и подобные рассказы будоражили ее пылкое воображение. — Расскажи еще, Ва́рдия! — молила она, устраиваясь поудобнее. Знала, что наставница ни за что не откажет — улыбнется, поправит изъеденную молью шаль и, угождая юной госпоже, заведет новую сказку, занимательнее прежней. Той ночью маленькой Теманур приснятся леса — прекрасные зеленеющие леса, которых она никогда не видела.* * * * *
У Гаарона, младшего брата Теманур, были алые волосы. В точности у их отца, царя Расу́рия, большую часть времени проводившего в военных походах вдали от родного Сунагарда. Не только алые волосы, впрочем, свидетельствовали о принадлежности к древней царской династии, но и ненависть, которую сын Расурия испытывал к людям. Никто не ведал природы этой ненависти. Говаривали, будто бы она — родовой недуг, передавшийся царям от их великих предков. Бесстрашных воинов, свирепых убийц. Звериной кровожадности наследника Сунагарда хотя и боялись, но почитали как знак власти и достойности, а потому никто не перечил, когда ему вздумывалось выпотрошить какого-нибудь несчастного слугу прямо на дворцовой лестнице. Теманур однажды узрела это. Узрела и застыла наверху, над спуском, потрясенно уставившись на разбросанные по каменным ступеням завитки кишечника. Тогда Гаарон не злился, лишь забавлялся. Он сжал один конец розоватой кишки в своей пухлой ладошке и сбежал вниз, чтобы посмотреть, как долго она сможет тянуться за ним. — Сколько локтей, Теманур? — спрашивает мальчик, обращаясь к сестре. Его красивое лицо спокойно и безмятежно. Кажется, он не замечает крови, измазавшей его руки и щеки. Теманур не может ответить ему — язык намертво пристает к небу. Она смотрит на разверзнутый рот Акбера, милого старого Акбера, присматривавшего за детьми царя с самого их рождения. Смотрит на его вспотевший лоб, на его вздымающуюся грудь и трясущиеся губы — и не может выдавить из себя ни слова. — Ответьте, госпожа Теманур, — вымученно просит Акбер. — Ответьте же вашему брату... Той ночью маленькую Теманур будут мучить кошмары о том, как она тонет, захлебываясь, в распоротом животе старика, без конца убеждающего ее дать Гаарону ответ, не имеющий, в сущности, никакого смысла.* * * * *
Канкурапи, старший брат Теманур, слыл большим любителем женщин. В свободное от упражнений с саблей время он распивал арак на кобыльем молоке и вовсю развлекался со своими тридцатью тремя наложницами. И тридцать три нестройных стона разлетались по просторам дворца, точно хоровое пение. Теманур привыкла засыпать под них с тех пор, как стала семилетней. Кормилицы твердили ей, что царевич Канкурапи делает в своих покоях с женщинами то, что всякий мужчина обыкновенно делает с женщинами, но не слишком пускались в подробности. Их дружное молчание, однако, лишь распаляло любопытство юной царевны. Одним вечером, когда за стенами дворца сгущалась непроглядная южная ночь, а его коридоры освещались тусклым светом масляных факелов, Теманур прокралась к покоям брата и осторожно заглянула за гобелен, скрывавший от посторонних глаз происходящее в их чертогах. Канкурапи восседал на подушках, проникая своим естеством в Эгинор, темнокожую рабыню из Кумогарда. Сама Эгинор обильно сочилась соками, развратно стонала и дрожала широко раскинутыми ногами. — Еще, мой господин! — кричала она, в кровь раскусывая толстые губы. — Глубже! О да, да! Канкурапи останавливается, вытаскивает член и нахально дразнится, водит им туда-сюда по разбухшим складкам. Рабыня тотчас протестует, обижается на хозяина за такую вредность. — Полно, верните его! Верните его в меня... Канкурапи самодовольно усмехается — и засаживает глубоко, куда глужбе и плотнее, чем раньше. Эгинор болезненно вскрикивает. Глаза ее враз делаются несмыслящими, будто бы одурманенными. «Что же она чувствует?» — Я с тобой еще не закончил, — неприязненно говорит Канкурапи. Он хватает рабыню за шею и прижимает к себе. Щеки, плечи и грудь молодого мужчины сочатся потом, он дышит тяжело и часто, но останавливаться явно не намерен. — Становись на колени, псина. — Да, господин! — скулит изможденная кумогардка, послушно сползая со своего повелителя. Но прежде чем она успевает принять заданное положение, Канкурапи вновь хватается за ее бедра и принимается ожесточенно вбиваться в раздразненное лоно, покуда сам не замирает, не вскрикивает и не изливается в его глубины, пробиваемый мелкой сладострастной дрожью. Той ночью маленькая Теманур будет всхлипывать, лаская и теребя себя между ног, в подробностях вспоминая то, что ее старший брат выделывал с похотливыми наложницами.* * * * *
Зелень не растет в песках, это известно каждому. В песках также не растут фруктовые деревья, овощи, пшеница и трава, способная накормить скот. Но жителям песчаного города нужно что-то есть. Сунагард добывал золото, посылая своих наемников во все части света, а затем покупал на это золото пропитание, ткани и рабов. Убийцы, взращенные в пустынях, отличались редкой выносливостью; впрочем, бывали и мирные времена, когда в их услугах никто не нуждался, и тогда казна начинала стремительно редеть. Мир для всего мира означал голод для Сунагарда. Иными словами, Сунагард питался от Войны, как сама Война питалась от человеческой алчности. Теманур с детства знала, что Мир ведет к голоду. Девочка пережила не один голодный сезон и научилась распознавать его приближение заранее. По тревожному лицу отца, что бывал в дворцовых стенах чаще обычного и тоскливо сновал тут и там; по затихающим улицам, по убывающим коням и рабам. По тому, наконец, что хлеб пропадал из кладовых. — Пришел Мир, папенька? — несмело спрашивала Теманур, запрокидывая белокурую головку и пытливо заглядывая правителю в глаза. Расурий в ответ печально улыбался и накрывал ее худенькое плечико своей большой мозолистой рукой — рукой, обыкновенно державшей оружие, рукой, способной выиграть в любой битве. Но ведь голод, как известно, битв не ведет. Голод, как и Мир — бесчестный палач. — Да, Теманур. Пришел Мир. Той ночью маленькая Теманур будет ворочаться в своей постели, раздумывая о надвигающейся смерти, о том, скольких они не досчитаются в этот раз.* * * * *
— Смотрите, кого я поймала! — радостно вскричала одна из наложниц, самая крупная, дебелая. Она больно схватила Теманур за руку и приволокла в спальный зал. — Негодница пряталась за гобеленом и подглядывала за вами, господин. Зал наполнился заливистым женским смехом. — Экая развратница! Вся в своего брата, точно в него!.. Канкурапи, как водится, полулежал на подушках. На его смуглом мускулистом теле не было ни одежды, ни доспехов. Юную царевну подвели ближе и поставили перед ним. — Скромничаешь? — вкрадчиво спросил Канкурапи, видя, что Теманур стыдливо отводит глаза. Словно издеваясь, он опустил руку к члену и принялся старательно надрачивать его. Девочка густо покраснела. — Не отворачивайся, сестра моя. Смотри. Этка, Себина, заставьте ее смотреть. Названные рабыни заломили ей руки и удержали голову. Теманур едва не умирала от смущения, видя, как брат растирает сочащуюся из конца смазку по всей длине своего члена, как он, этот член, на глазах раздается и вытягивается. Ощутив странное трепетание где-то внутри себя, она задышала чаще и прерывистей. — Поглядите, ей нравится! — зашептали наложницы. Они плотно обступили Теманур и наблюдали за нею, будто за зверьком. — Нет, какое все-таки прелестное дитя... Канкурапи неожиданно поднялся на ноги, и Теманур задрожала от ужаса — так он был высок и статен, грозен. «Настоящий великан!» — Ты знаешь, что царевны редко покидают дворец, Теманур? Они остаются при семье... — Канкурапи коснулся щеки сестры той же рукой, которой ласкал себя. Затем плавно очертил ее лоб, нос и губы, оставляя на коже дорожку склизкой смазки. — Сегодня ты станешь женщиной, Теманур. Моей женщиной. Ты узнаешь, каково это — когда мой член внутри. — Это приятно, — сказала Эгинор, неслышно приближаясь к ней сзади. Теманур инстинктивно отпрянула. — Подготовьте ее, — приказал царевич, возвращаясь на свое ложе. — Я хочу посмотреть на это. Наложницы изловили Теманур и вцепились в нее со всех сторон. Тщетно девочка пыталась высвободиться. Не внемля ни крикам, ни мольбам, женщины сорвали с нее платьице и принялись жадно ощупывать. — Прелестное дитя... — приговаривали они. Их пальцы блуждали по телу Теманур, губы холодили кожу. Кто-то из наложниц насильно развел ее ноги в стороны и коснулся языком естества. Девочка застонала и попыталась отползти назад, но ее грубо рванули на себя и стали обхаживать еще рьярнее. — Н-нет... перестаньте... — плакала Теманур, дрожа всем своим тщедушным тельцем, бросающимся то в холод, то в жар. Чужие языки плясали по ней, точно вознамерились зализать насмерть. — Не нужно, прошу вас... О, как ей было стыдно! Мягкие женские бока и налитые груди окружали ее плотным телесным ковром, прижимали сверху, притирались. Рассудок почти покинул Теманур. Ее попытки избежать этого нагого наваждения раз за разом разбивались о наслаждение, щекочущими мурашками пробегающее от промежности и сосков до затылка и кончиков онемевших пальцев. Когда наслаждение это, однако, стало совсем невыносимым, все оборвалось. Казалось, будто рабыни отступили. Неужели Канкурапи отозвал их? Неужели решил закончить это безумие? Приоткрыв глаза, Теманур увидела над собой старшего брата с возведенным наготове членом и поняла, что безумие для нее лишь начинается. Той ночью маленькая Теманур не заснет.* * * * *
— Ты не прикоснулась к отварному крестцу, Теманур. Что-то не так? Гаарон смотрит на Теманур исподлобья, и от взгляда этого ее пробивает мелкая дрожь. По какой-то неясной причине Гаарон не притесняет свою сестру, не мучит и не пытается расчленить, но окружает такой назойливой заботой, что сердцу становится тревожно. Недаром говорят Киригардские моряки: не так страшна ненависть демона, как его любовь. — Я... я не голодна, брат мой, — робко отзывается Теманур. В глазах маленького Гаарона — бесстрастный укор. — Этого раба я сам освежевал. Неужели ты не хочешь его отведать? Мясо рабов сухое, давкое и имеет неприятный сладковатый привкус. Теманур впивается в него зубами и отдирает от кости, морщится, шумно проглатывает — целиком, не жуя, лишь бы не чувствовать этой отвратительной сладости. Гаарон удовлетворенно улыбается и касается щеки сестры рукой, перепачканной в топленом жире и специях. — Я буду кормить тебя человеческим мясом столько, сколько придется, — обещает он с нежностью. — А однажды... однажды я и тебя съем, и мы станем частью друг друга. Внутри у Теманур все холодеет. — Что... что ты такое говоришь, брат? Гаарон обводит маслянистым пальцем скулы сестры, ставшие еще глубже с приходом очередного Мира, затем зарывается руками в ее волосы — мягкие, будто шелковые, пахнущие сушеными травами и эфиром. Губами касается ее губ, тискает их, ласкает язык языком. Теманур беззвучно плачет, но отвечает на поцелуй. «Не люби меня... — сбивчиво думает она. — Пожалуйста, только не люби...» — Я люблю тебя, Теманур, — шепчет Гаарон. — Я так люблю тебя, Теманур, что все переворачивается внутри! Он снова приникает к ней поцелуем, сладким от человечины и горьким от безысходности. У Теманур кружится голова, она слезает со стула и отступает к стене, но Гаарон ловит ее и целует опять, и опять, и опять. «Не люби же меня!» — Люблю Теманур, — Гаарон утыкается влажными губами в ее шею, обдает взволнованным дыханием. — Люблю, люблю... Той ночью маленькая Теманур будет надрывно плакать от страха неизвестности, не ведая, в самом ли деле младший брат собирается когда-нибудь съесть ее.* * * * *
Канкурапи находит сестру на балконах, когда та задумчиво смотрит на город и вместе с тем заплетает себе волосы. Он останавливается на пороге и неотрывно следит за ловкими движениями маленьких пальчиков. Обводит взглядом острые линии плеч и спины, узкие, еще не раздавшиеся бедра... Похоть, скопившаяся за время разбоя, сражений и скачек по бескрайним пустыням мгновенно приливает к низу живота. Теманур вскрикивает, когда ее платье хватают за полы и стаскивают через голову, ежится стыдливо, прикрывает руками едва проступающие груди. — Что же ты делаешь?! — Замолчи, — рыкает Канкурапи, грубо разворачивая ее к себе задом и поглаживая там, внизу, где податливая влажность и теплота. — Нет, только не здесь! Кто-нибудь может увидеть... Ожесточенное сопротивление Теманур вызывает в царевиче злобу, и он бьет ее ладонью по оголенному заду — раз, другой, третий. Девочка вскрикивает и послушно замирает, не желая вновь получить удар. — Разумница, — хвалит Канкурапи, растирая свежие отметины, алеющие на бледной коже. Царевна жалобно воет и вздрагивает, когда он касается их. — Теперь-то тебе будет хорошо, Теманур. Он входит резко, безо всяких прелюдий. О, сколько же пришлось ждать этого, вечность, если не больше! Слишком долго, чтобы растягивать удовольствие. Не прикасавшийся к женскому телу почти восемь месяцев, царевич сможет кончать много, много раз, и ему не нужно будет останавливаться, чтобы восстановить семя. — Канку-у... — всхлипывает Теманур, ерзая туда-сюда по каменному парапету, покуда он дерет ее сзади. — Ра-а-а... пи-и... Какая же она узкая и горячая, чертовка Теманур! Ни одна наложница, пожалуй, не способна была сравниться с ней. Оттого в пору последнего Мира Канкурапи отдал на съедение почти половину своего гарема. Ведь зачем он, когда есть царевна Сунагарда, рожденная через поколения отборных династических браков? Канкурапи хватает сестру за волосы и рывком поднимает на себя, находит ее нежный ротик, впивается в него жадно, точно желает напиться. Теперь спина Теманур прижата к его груди, а ее бедра он держит в своих руках. — Прекрати! — внезапно шепчет Теманур, и в трепетном голоске ее плещется паника. — Там Гаарон, он заметит! Точно заметит! Но Канкурапи не слышит. Или, быть может, не желает слышать. Он ускоряется, углубляется, судорожно прижимает к себе юное тело, сдавленно стонет и кончает бурно, как всегда бывает после долгой отлучки. Сама Теманур тоже не сдерживается — прогибается в спине, вся сжимается от удовольствия. Ей ведь нравится, когда ее заполняют целиком, когда член еще внутри, а извергающееся семя все равно отыскивает себе путь наружу. — Ты тоже все... — выдыхает Канкурапи. Его хватка понемногу ослабевает. — Стало быть, ты по мне не меньше соскучилась, сестрица... Когда Теманур, наконец, решится открыть глаза, помутненные послестрастной негой, она увидит, что царевич Гаарон, стоящий внизу, на площади, смотрит прямо на нее. Затем на член Канкурапи, по-прежнему обхваченный ее лоном, затем вновь на нее саму. Смотрит и... «Улыбается?» Той ночью маленькая Теманур будет терпеливо ублажать старшего брата, а думать о младшем — о том, почему он улыбался тогда, увидев их бесчинство на балконе.* * * * *
Лицо отца по обыкновению неподвижно и мрачно. Оно обточено ветрами пустыни, тронуто тревожными морщинами на высоком лбу и в уголках подведенных смолью глаз. То лицо человека, верно служившего Сунагарду последние двадцать шесть лет. «Спи, отец, — приговаривает Теманур по себя, вжимаясь губами в его шершавую щеку. — Ты заслужил спокойный беспробудный сон, а мы... а мы пока помолимся за тебя и присмотрим за всем, хорошо?» Гроб с уложенным в него телом могучего Расурия, правителя, воина и отца, позднее пустят по течению Аиры, единственной реки, омывающей песчаные земли и дарующей жизнь их измученным обитателям. Теманур проводит его взглядом, полным слез, и поплотнее закутается в черный виссоновый платок — символ ее скорби по навсегда ушедшему. Ведь скоро царем станет Гаарон, а значит, эпоха Расурия III подошла к концу. — Теперь ты только моя, — тихо произносит Гаарон, незаметно подбираясь сзади. Его ладонь, опустившаяся на плечо, кажется Теманур невыносимо тяжелой. — Не твоя, — поправляет ухмыляющийся Канкурапи, по-хозяйски похлопывая сестру по бедру. — Наша. Той ночью они поделят маленькую Теманур на двоих.