Heathers

Дорогой дневник, Знаешь, что самое удивительное в таком событии, как первое сентября? То, что каждый год ты наивно надеешься, что этот учебный год будет другим… Особенным. Может быть, в этом году ты поговоришь с девочкой, которая тебе нравится? Может быть, в этом году ты наконец подтянешь свои чёртовы оценки, например, по химии? Может быть, в этом году школьный хулиган наконец сломает ногу на очередной футбольной тренировке и ты на несколько месяцев освободишься от необходимости прятаться по шкафчикам? Может быть, в этом году ты наконец-то решишь то, кем ты хочешь стать и начнёшь упорно добиваться намеченной цели? Глупые мысли, согласен. Не то чтобы у меня не было идей по этому поводу. Даже наоборот — я на данный момент более чем горжусь собой, своими оценками, своими амбициями и своими планами. Но ведь не всем так везёт. В прошлом году какой-то выпускник выпрыгнул в окно прямо во время зачёта по алгебре и сломал себе позвоночник. "Выпустился" так сказать. Что стало с парнем, откровенно говоря, я без понятия, но это не отменяет смутной тревоги и надежды не стать таким же. Я, на самом деле, думаю, что я не плохой человек. То есть, серьёзно, разве могут те тесты по профориентации, которые я проходил этим летом, наврать мне?! Я к тому, что добро есть в любом из нас, и, наверное, именно это и является главной моей проблемой. В современном обществе такие идеалисты, как я, заканчивают либо в могиле, либо в психбольнице, третьего не дано. Но я отчаянно отказываюсь в это верить! Просто… ну… Я смотрю на всех этих детей, с которыми знаком уже не первый год… И мне просто интересно: что, чёрт возьми, случилось? — Двигайся, придурок! — какой-то парень, на вид младше Алекса где-то на год, больно толкнул его в плечо и протиснулся мимо, видимо, пытаясь добраться до класса вовремя. Алекс на это ничего не ответил, только крепко сжал кулаки, почувствовав, как мнётся в его пальцах обложка дневника. Формально, это был не дневник — Алекс не очень любил подобный пафос — а обыкновенная тетрадь с нарисованной на ней пятиконечной звёздочкой. Очаровательно, стильно, броско. Кладезь мыслей и провокационных идей — вроде предложения поставить в столовой второй кулер, тем самым уменьшив длину очереди на обеденном перерыве. Алекс гордился своим собранием сочинений, ласково именуя их «Записками федералиста». Этих тетрадей у него было уже штук восемь, и хоть «большой брат» постоянно грозился добраться до его коробки, где всё это собрание хранилось, пока что ничего непоправимого не успело произойти. Вообще, Алекс знал, что Джордж больше припугивает его, пытаясь воспитывать, и даже признавал, что в некоторые моменты у него это получалось — слишком уж он напоминал какого-то строгого, но справедливого генерала-начальника, который мог даже кошку заставить ходить маршем. В кабинете было душно и жарко — осень выдалась на редкость тёплая, даже для самого начала сентября. Алекс мог позволять себе кемарить на партах крайне редко, но в этот день не смог удержаться, за что получил очень визгливый нагоняй от самого доброго, чуткого, тихого и понимающего учителя во всей школе Вестербурга — Георга Уилльяма Фредрика Безфамильного, а также грубую подколку от капитана футбольной команды и клуба дуэлянтов — Чарльза Ли. — Что, Гамильтон, очередной бойфренд ночью спать не давал? — улыбнулся Чарльз улыбкой облезлого кота, когда они уже выходили из кабинета. Алекс на мгновение оценил возможный ущерб последующих действий, боковым зрением осмотрел коридор, где с непривычки учеников разрасталась огромная толкучка, и громко ответил: — О, Чарльз, ну не при всех же, проказник! Кстати, как твой копчик, милый, ты вчера здорово… приложился о мой подоконник… не болит? И, наслаждаясь своей форой в две минуты, пока до Чарльза доходил смысл ответа, Александр Гамильтон, костеря свою жизнь на все лады, выскочил в холл. … Пробираясь через разношерстную толпу своих собратьев по несчастью, Александр думал. Он любил думать, даже если это было не к месту и не вовремя, так уж привык. И отчасти наслаждался этим, — например, когда внезапно решал, как сможет сэкономить время на домашних заданиях, если засядет за них, ещё сидя на автобусной остановке, — а отчасти — ненавидел. Например, как сейчас, когда его уже в четвёртый раз кто-то настойчиво пихал локтем под рёбра. — Какого… — начал было Алекс, но мгновенно заткнулся, поняв, кого чуть было не послал в далёкие дали. — Чёрт, во имя всех святых и Че Гевары, приношу свои извинения! — Сколько ещё мне нужно прообщаться с тобой, чтобы наконец привыкнуть к твоему своеобразному красноречию? — улыбнулась Элайза, и Александр растаял. Элайза Скайлер была его лучшей подругой со времён, когда он ещё не был таким вот… болтливым, как сейчас. То есть, с самых яслей, наверное. Она была тем человеком, с которым Алекс мог спокойно смотреть ужастики и не притворяться, что ему нестрашно, мог обсуждать статью в научном журнале, даже тогда, когда Элайза не понимала и половины фактов, которые он ей озвучивал; мог смотреть с ней «Красавицу и Чудовище» и в открытую подпевать строчкам Бель… Они вместе ходили в кино и на выставки, делали научные проекты и отмечали дни рождения. Они вместе росли и тысячи-тысячи раз доказывали всем, внезапно воспылавшим крайним любопытством и навязчивостью, что не являются парой. Потому что это было правдой. — Я надеюсь, что в моих силах будет вечно оставлять тебя шокированной, — улыбнулся Алекс, и Элайза очаровательно рассмеялась, вновь намереваясь зарядить ему под ребро кулаком. — Не мечтай, — она заправила выбившуюся прядь тёмных волос за ушко и мягко опустила голову на плечо. — Ты так и не ответил мне вчера: собираемся сегодня всей компанией у меня? — Под «всей компанией» подразумевается наш клуб неудачников? — невесело хмыкнул Алекс. На самом деле, неудачниками их было сложно назвать. Скорее уж… отбитыми хорошими ребятами? Может быть. Их компания состояла из пяти человек, считая ещё парочку хороших знакомых, и Алекс думал, что ни на что в мире не способен их променять. «Клуб неудачников» (если угодно) включал в себя Алекса, его друзей с начальной школы, — Лафаетта и Герка — и младшую сестру Элайзы — Пэгги. Иногда на огонёк забегал двоюродный брат Алекса — Джордж и старшая сестра Скайлер — Анжелика. С каждым из них было связано непередаваемо огромное количество историй, которые Алекс, возможно, расскажет чуть позже. А возможно и нет. Они не были неудачниками, вовсе нет. Скорее, они были… странными? Иногда чрезмерно громкими, иногда наоборот молчаливыми и хмурыми, иногда слишком дружными, иногда — наоборот. Их сложно было понять, наверное, поэтому их предпочитали представлять козлами отпущения. Начиная с брекетов Геркулеса и акцента Лафа, заканчивая странными книжками, которые можно было постоянно увидеть в руках у Элайзы. И вишенкой на торте оставался парень из непонятной семьи, с огромным самомнением и верой в добро, иногда не умеющий держать язык за зубами, и словно всегда стремящийся огрести ещё больше, чем это было возможно. — Не люблю я тебя в такие моменты, — фыркнула Элайза, недовольно поджав губы. — Меня многие в такие моменты не любят, — улыбнулся Александр. — Но что поделать, если стольким людям противна правда? — Может быть, иногда бывает, что единственный, кто видит в этом правду — ты сам, хотя это объективная ложь? — о, да, Элайза тоже умела отвечать ему — навык, развитый годами совместного времяпровождения. — Может быть, — рассеянно ответил Алекс, посмотрев куда-то в глубь копошащихся в холле учеников. На самом деле, иногда ему действительно было интересно, какого это — когда твой голос что-то значит? Когда тебя по-настоящему готовы слушать, конструктивно обсуждать твою точку зрения и спорить — фразы типа «Да заткните кто-нибудь этого полоумного!» не в счёт. Когда тебя не готов избить каждый игрок футбольной команды, только за то, что ты не раз доказывал, что развитие мышечной массы не всегда прямо пропорционально хорошим отметкам по биологии… Когда в тебя не тычут пальцем или крутят этим же самым пальцем у виска. Когда тебя не обсуждают, называя чокнутым — за спиной или в открытую… Чёрт подери, Алекс многое бы отдал за хотя бы один день такой жизни. Жить… будучи нормальным. — Александр? — мягко позвала Элайза, видя остекленевшие глаза и дрогнувшую губу. Алекс перевёл на неё оттаявший за минуту взгляд, и она легко улыбнулась, вновь спасая его от очередного приступа рефлексии. — Ну так что? Кино или не кино? Он обожал её в такие моменты. — Спрашиваешь ещё… Глупая-глупая моя Элайза. … Школьная столовая — лучшее место, чтобы подумать о том, как же сильно тебя нагнула эта жизнь. Это Алекс знал не понаслышке, и хотя из принципа отказывался покупать в буфете что-либо, что хотя бы отчасти могло иметь предпосылки к эволюционному развитию, но составить компанию Элайзе, Лафу и Герку был всегда не прочь. Его в этом поддерживала Пэгги, которая каждый перерыв сбегала от своего класса, чтобы провести больше времени с сестрой. Алекс, правда, подозревал, что дело было не только в Элайзе, но и в одном безмерно очаровательном французе, который относился к Пэгги, как к настоящей маленькой леди, которой она, возможно, когда-то и была. Правда, свою мысль на этот счёт он озвучил лишь единожды, а после, замазывая синяк на колене зелёнкой, решил, что высказываться на этот счёт действительно себе дороже. — Вот, что я скажу, mes amis, — Лаф приземлился рядом с Алексом, ловко втискивая на стол свой поднос. — До тех пор, пока эти… недостойные не научатся печь хлеб, хотя бы отдалённо такой же вкусный, который пекла моя grand maman, я отказываюсь верить в будущее этой страны. — Не разгоняйся, — фыркнула Элайза, протягивая Пэгги коварно украденный пакетик сока. — Начни с разочарования нашей школой, а там уже иди по нарастающей. — Отличная идея, — хмыкнул Геркулес, одним движением ноги придвинув к себе всю скамью, — а я каждый раз буду воровать у него DVD с документалками, чтобы он разочаровывался в этой жизни ещё быстрее. — Чтоб я ещё хоть раз надеялся, что ты оценишь всё неповторимое великолепие революции 1789-го года, — беззлобно буркнул Лафаетт. Пэгги через трубочку от сока хлюпнула, пытаясь удержать смешок. — Я и оценил, — пожал плечами Герк. — Я оценил, как громко ты визжал, когда я незаметно спрятал диск себе в рюкзак. — Un bâtard… — только и ответил Лафаетт, подмигнув изучающим французский Элайзе и Алексу. Скайлер смешливо скривила губки, а Гамильтон только гордо дёрнул плечом, как бы говоря «твои жалкие попытки лингвистического юмора утомляют меня, жалкий смертный». … Внезапно весь гул в столовой полностью сошёл на нет. Казалось, даже работники буфета и учителя притихли. Алекс заметил, как занервничали ученики, начиная толкать друг друга, то и дело поворачивая голову к входу. Алекс чуть приподнялся, глядя на причину волнения. Ох, как-будто бы могло быть что-то другое? В нашей школе нет иерархии, как таковой. Точнее, не было. Когда-то всё казалось сложным, как будто бы мы были огромным стадом слепых овец, идущих вперёд без пастуха. И нам нужен был тот, кто сможет повести нас за собой, указать нам на наше место; дать нам почувствовать, кто где находится и кто какую роль играет в этой огромной постановке отборного бреда. Даже учителя безропотно приняли эти роли; иногда кажется, что эта школа всегда принадлежала им… Я каждый год вписываю их имена, как напоминание себе о том, чьё место я когда-то мечтал занять. Аарон Бёрр — председатель юридического клуба и лучший игрок в теннис, которого я когда-либо встречал. Я также не знаю, почему все говорят, что ему идёт жёлтый цвет, хотя, скорее всего, просто не разбираюсь в этом. Джеймс Мэдисон — заместитель клуба дебатов, в который, благодаря ему, я не могу попасть уже третий год. Занимается ведением школьного журнала. Местный серый кардинал, покровитель всех заблудших душ. Причём, серый — в буквальном смысле слова. И наконец… Чёрт бы его побрал… Томас Джефферсон. Председатель клуба дебатов; скорее всего, раньше занимался бальными танцами, потому что я не имею понятия, как он умудряется шествовать по школьным коридорам с подобной элегантностью в поступи и высокомерием в глазах. Кажется, нет такого события в этой школе, в обсуждении которого не может принять участие Томас Джефферсон. Всемогущий. И невозможный подонок. К этим людям невозможно относиться нейтрально, пусть я всеми силами пытаюсь. Но это чертовски сложно. Они слишком вызывающие; слишком самоуверенные; слишком… Бесконтрольные. Ты готов боготворить их в некоторые моменты, хотя я, честно, больше предпочёл бы иметь гастрит и язву одновременно, как, например, троюродный дядя Элайзы. Но иначе нельзя. Ты обожаешь их, ты ненавидишь их, ты избегаешь их, ты ищешь их… Ты… Ты просто невозможный кретин, Александр. «Хезерс» шли, негромко переговариваясь, и по лицу Джефферсона было видно, что будь его воля, он бы скорее предпочёл ужинать на кладбище, чем среди таких ничтожеств. Мелькнула ярко-красная вспышка — Алекс разглядел идущую рядом с Джефферсоном девушку в откровенно короткой юбке и струящейся блузке. Мария Рейнольдс. Дочка местного шерифа. Никто не знал, как именно она попала в эту компанию и почему их видели вместе так часто — того же Чарльза Ли (на секундочку, друга детства Мэдисона) видели в компании «всемогущих» гораздо реже. Это была уже та территория, на которую Алекс свои мысли не пускал и, надо сказать, правильно делал. — Иногда идея мировой революции перестаёт казаться мне слепым бредом, — прошептал Лафаетт, незаметно для себя кровожадно сжав руками булочку с джемом.- И это — именно тот момент. — Просто забей, — негромко фыркнул Алекс в ответ, отвернувшись от созерцания процессии. — К чёрту надо лезть на рожон и связываться с этими… Этими. — Если такое говоришь ты, значит, всё действительно плохо, — невесело вздохнула Пэгги. Она была права. … Было несколько вещей, без которых Алекс просто не представлял свою жизнь. К таким вещам относились, например, его дневник, плеер, рюкзак, подаренный ему Элайзой два года назад, чай, который заваривал Вашингтон по утрам, видя, как сильно выматывается Александр на занятиях, но порицая злоупотребление кофе… А также его таблетки, которые он таскал во внутреннем кармане рюкзака всегда. Всегда, но только не в этот чёртов день, когда ему стало плохо прямо на уроке, что даже мисс Превост — учительница литературы — едва не предложила вызвать неотложку. — Я в порядке, — улыбнулся Алекс, словно приговорённый к четвертованию мученик. — Можно мне выйти в туалет? Мигрень была для него делом не новым, и Алекс уже давно научился справляться с ней подручными средствами. Например, холодная вода помогала, пусть и не надолго, но Алекс считал себя крепким парнем, способным противостоять подобным напастям. Он почувствовал, как у него намокает рукав толстовки, когда услышал возню у туалетных кабинок, сопровождающуюся вполне недвусмысленными звуками. — Бога ради, Джеймс, я ведь предупреждал тебя — не пытайся обдурить свой желудок этой дрянью, — голос принадлежал Томасу Джефферсону и был полон такой злостной жалости, что Алекса даже на мгновение самого начало тошнить. — Может быть, не стоило отменять твой визит к гастроэнтерологу? — присоединился к Джефферсону голос Аарона Бёрра. — Мечтать не вредно, — пробурчал Мэдисон. — Со мной такое в первый раз, так что не надейтесь. — Исключительная твердолобость, мой друг, лечению точно не подвергается, а вот гастрит — вполне, — заметил Томас, и Алекс услышал звук спускаемой воды. — Какааая встреча, — пропел очередной голос, при звуке которого Алекс поклялся, что сегодня его-таки вырвет. — Джефферсон, Бёрр… А это кто тут ползает? Мэдисон! А я вот только начал гадать, почему же столь одарённые юноши отсутствуют на моём уроке? Георг прошествовал мимо Алекса, почти не моргая глядя на «Хезерс». Была в нём одна особенность, которая одновременно смешила и дико выводила из себя — когда дело не касалась его предмета — в нашем случае — истории — он превращался в самого настоящего флегматика, пред которым ученика мог спокойно загрызть медведь, но он остался бы равнодушен. Зато когда ученик отсутствовал на его уроке, не делал заданий, или позволял себе излишнюю наглость, Георг превращался в злобную, безумную фурию, грозу всего среднего звена, да, впрочем, и старшие классы его откровенно побаивались, хотя без смеха на некоторые его истерики смотреть было невозможно. Алекс часто злился именно на то, что один из его любимых предметов был у такого… удивительного преподавателя. — У Джеймса заболел живот, и благодарить за это вы должны ваших талантлевейших создателей ядов, которых здесь все почему-то называют поварами, — с профессионально поставленным сарказмом ответил Джефферсон. — Мы всего лишь посчитали необходимым оказать ему помощь и поддержку, если, конечно, в вашем словарном запасе присутствуют подобные слова. — Для подобных целей у нас есть медицинский кабинет, — елейно прощебетал Георг. — А вас, кажется, давно не оставляли на дополнительные часы после занятий… В тот момент Алексу действительно было интересно, что же, чёрт возьми, сподвигло его в тот момент вытащить из кармана толстовки тетрадь и сделать то, что он сделал. Это был маленький секрет Алекса, его талант, который он совершенствовал на протяжении долгих лет жизни и который в данный момент оказался в его арсенале так же кстати, как и сам Алекс оказался в том мужском туалете в тот момент. — Но сэр, — воскликнул Алекс, вклиниваясь в речь Георга с изяществом, достойным человека, у которого всего пять минут назад была жуткая мигрень, — они уже были в медицинском кабинете, и Джеймсу даже выписали направление к гастроэнтерологу, сэр. Прости, Джеймс, я совсем забыл отдать его тебе. Из рук Алекса бумажка переместилась в руки Мэдисона, а оттуда — в руки Георга. Учитель истории скривился, словно ему только что силой влили в глотку стакан лимонного сока с активированным углём. Он так же кисло улыбнулся, на секунду пристрелив Алекса злобным взглядом и, пробурчав что-то типа «пусть лечится, а сами не злоупотребляйте» вышел из туалета. Алекс замер в звенящей тишине, впервые не зная, куда деть свои глаза и руки. Все трое «Хезерс» смотрели на него с нескрываемым любопытством, а в глазах Джефферсона сейчас плясало такое дьявольское веселье, что даже Алексу становилось неловко. — Так вот значит как! — рассмеялся Томас, выхватывая из рук Мэдисона вернувшуюся бумажку. — Идеальная подделка, браво. Я всегда признаю талант, если таковой имеется. Значит, ты у нас… — Александр Гамильтон, — руки непроизвольно сжались в кулаки, Алекс стоял, приклеившись к полу, голова шла по кругу — ярко-лиловый костюм Джефферсона резал глаза. — Моё имя — Александр Гамильтон, и я только что спас того, кто не пускал меня в дискуссионный клуб чёртовы три года. — Да, Джеймс говорил мне об этом. Поразительное упрямство, — в голосе Томаса звучал иррациональный, не признаваемый им самим восторг. — Думаю, вопроса об этом больше не встанет, да ведь, Джеймс? Мэдисон тяжело вздохнул, одёрнув свой серый пиджак. — А я ведь слышал о тебе не только от Мэдисона, ты знаешь? — продолжил Томас. — Честно говоря, для маленького ничтожества ты довольно известен — то и дело слышна история очередного провала Александра Гамильтона. — Рад быть вашим поводом повеселиться, — почти ядовито ответил Алекс — диалог был ему явно неприятен, и Джефферсон это видел. — Ты мог бы веселить нас почаще, — улыбнулся Томас, и Алекс почувствовал, как его желудок полетел куда-то вниз. — Мы давно задумывались взять под крыло кого-нибудь из… низших слоёв, если позволишь. Поддержание авторитета, сам понимаешь. А тебе, я смотрю, есть что сказать. Мы отличные слушатели, можешь не смущаться. Алекс понимал эту схему лучше, чем этого хотел. Если он сейчас согласится, то окажется в ловушке, из которой едва ли сможет найти выход. Он станет зависимым от общения с людьми, которых избегал, ему придётся играть перед всеми равного им; малейшая оплошность, и удар будет невероятен, ошибка может буквально стоить ему жизни… Алекс представил себя рядом с ними. Он больше не фрик, не лузер, не безумец; он — авторитет, часть чего-то огромного, огромной системы, пирамиды, и он не мечется где-то внизу, он — во главе. И у него есть шанс что-то изменить. Алекс верил в то, что жизнь может быть прекрасной. Главное — не упустить свой шанс изменить её. Поймать удачу за хвост, и ты сам не заметишь, как взлетишь к самому солнцу, забывая весь тот кошмар, в котором жил до этого. Алекс знал, что означает жить в кошмаре. И Алекс упускать свой шанс не собирался.