Фабрика мёртвых идей

Мир, в котором соулмейты слышат слова друг друга во время измен. Понедельник очень скверный характером, в грязных бутсах на рваной подошве, в сдернутых под щиколотку дырявых, как в песенке, джинсах. Ему приходить сюда в тягость, как на цепь, к ногам, стыдно, муторно, неуютно и подставляться противно, до рвотных позывов и раскиданной мебели в номере дешевого отеля. На большее тратиться не нужно, настолько сутуловатый, безвкусно одетый Понедельник врос в чужие руки, держащие его за плечи, и в систему, насквозь прогнившую злостью в редкие минуты их встреч. Грязная, испачканная футболка, как всегда, останется висеть на люстре, неведомо, как туда заброшенная. Ваня, как всегда, ее достанет, постирает, погладит и повесит туда же, чтобы на следующее утро она исчезла и вернулась вновь редким вечером. Традиция, говорящая о том, что они знают о друг друге больше, чем каждому хотелось бы. Они знают о друг друге, когда Мирон молчит, не издает ни звука, без удовольствия наказывает - себя, Ваню, шлюх, верного Диму. Про Вторник он знает, что тот – Ванина тезка, что он «сумасшедший, потерпеть не можешь?» в гримерке после концерта, на диванчике, у стены, когда голоса настолько охрипли орать, что едва выходит полушёпот, полубормотание. Шутки про «марбл рэп» в такси, усталые головы, склоненные к друг дружке, как внезапно столкнувшиеся шары в боулинге, это «мы так не доедим домой», когда Ваня думает, что хуже уже не будет, но случается «только мой» на чужое ухо, в тон чужим вздохам, надрывное «вот так, молодчинка», хриплое «иди ко мне» в подъезде, в полутемной спальне, в тех, поистрепавших ему душу подушках, в одеялах и в смятых руками простынях. Улыбки, улыбки, смех, смех, Ваня только теперь понимает, что настоящая нежность не похожа на эту, что ненавидеть есть любить в основе мировоззрения, что будет хуже, несмотря на их поцелуи от дома до дома, появятся толчки в клубах, дороги смахивающие на снежные тропы, гудящие поезда, драки да наркопритоны. Среда, как короткая вспышка сверхзвезды, под аккопонемент дрязг, мата, хождения вокруг да около, по свинарнику в Выхино, в завале хлама, шмоток, марихуаны. Единожды «отвратительно» в прискорбно сказанной форме после гашиша, дважды «я вас придушу, как собак», трижды «дурак, куда столько?», много-много «дурак» в ссорах, в завываниях, в прощениях да прощаниях навсегда, кажется. Только Мирон возвращается, как откатывает тур, чистенький как стеклышко, хмурый точно небо над Сибирью, в вечные 18:00, как под заказ, с синяками под глазами и качаниями головой под заедающий бит, в кресле с телефоном и в новостях о передозе, случившимся всего за пару часов до его приезда. Ване кажется, что он не переживет, но Мирон выживает подобно дворняге в условиях похлеще дворовых, с огромным равнодушием в сердце, с жизнестойкостью вируса и влюбляется в патлатого мальчика Четверга уже на следующие сутки, наверное, чтобы просто хоть кого-то любить. Четверг ему ненавистен не более, чем очереди в банках за долгожданной получкой. Четверг ненавидеть все равно что ненавидеть эффект плацебо, лекарство в своем роде ото всех болезней и стрессов, валерьянку в таблетках, валиум в депрессивную фазу, в конце концов, любовь. И Ваня чуть расслабляется, когда видит улыбку на родном лице, наверное, искреннюю, когда слышит «малыш», «я уже скоро», «еду крышей от тебя». Даже если это попытка уверить себя хоть в каких-то эмоциях, Ваня ей рад, рад, что вдруг расстраивается, когда Мирон подбирает новенького Пятницу на панели, прямо на улице, просто так, от балды через сутки, на Петроградке в ожидании Четверга со студийки, который не дожидается. Четверг оказывается бесполезен, как глицин, как валерьянка, как дипломы юристов, но огорчается своей бесполезности не больше, чем Мирон. Оба воспринимают результаты их попытки во влюбленность, как неудавшийся опыт общения, обещают созваниваться - и не звонят. Пятница заебывает Все Дни Недели моментально, что даже Мирон от бесед об искусстве не переходит к автографу, брезгует квартирой на Ваське и сливается, раздраженный пустой тратой его времени, чтобы приехать в разбитую панельку на Апрельском и встретиться на вписке с ним снова, сталкиваясь и соединяясь как атомы в спорах, в высокомерных взглядах и честных разговорах о том, как заказать марку прямо сюда, в сюрприз на Ванин день Рождения. Но лучшим подарком, как Ваня понимает сравнительно позже, всего через сутки, было бы отсутствие этого самого дня рождения и отсутствие человека по имени Слава в мире, лучшим решением было бы отправить его в космос да оставить в кратерах Луны, пока Пятница улыбается, пишет друзьям и зовет праздновать на хату его, незнакомого ему человека, высунувшегося из окна с качающимися над восемью этажами ножками, иногда Ваня мечтает, что Слава спрыгивает и Мирон находит преподнесенного ему судьбой Никиту. Мирон въебывается в Воскресенье случайно, на повороте, в Субботу, когда Никита зовет его в коридоре танцевать, а Слава, прихлебывая стаканчик пива, сцепляется с ним полным отсутствием общих интересов, несоразмерными телами, несовместимыми характерами, квартирами на концах города, абсолютным непониманием друг друга и языками, в темноте, с ленцой, даже без желания, пьяные, дышащими друг другу в рот. И Слава просто появляется в жизни, как на фоне, рандомными встречами в клубах, на вписках, в ларьках, в попойках. Он не становится Воскресеньем ни на неделе, ни на следующей, ни через полгода, ни через год, основываясь в их жизнях миролюбиво, тихонько, бережно и ласково, как кот, легонько тронувший лапкой мокрый нос соседского пса. Слава уносит Мирона по кусочкам, тихо, медленно, неуловимо, вынося его в шахматах и овервотч, танцуя с ними ламбаду, коверкая его треки на свой лад, щедро отдавая ему каждую минуту, забирая его по грибы в Понедельник, засыпая с ним за просмотром фильма во Вторник, бегая с ним по утрам в Среду да уминая приготовленные ими в Четверг салаты, когда плотина, сдерживавшая говно, вдруг рушится. В новогоднюю ночь снится простенькое, без вычурных декораций, тупых диалогов довольно примитивное, скупое на события, артхаусное, низкобюджетное кинцо. Слава, склонившись в ногах, придерживает бутылку розового вина, пьяно дрыгая головой под «Розовое Вино», без улыбки глядя ему в глаза, целиком неся всего себя на блюдечке, готовое, свежеиспеченное Воскресенье, на ужин, брезгливому на веганскую кухню Ване. Броколли, с зеленью в челке, тощий в корне, уже высохший, давно просрочивший срок годности безобидный сельдерей, без пары в коробке, одиноко гниющий, сирый овощ, в свои двадцать девять добившийся лишь вахтовой работы в детском центре, мультика без его имени в титрах, убитой однушки в Купчино, ну и цирроза, спрятавшего голову в его печенках, как нарочно в этой бессмысленной жизни, в этих бессмысленных апартаментах. Броколли смотрит, нежно гладит внутреннюю часть чужой ладошки, а Ваня надеется лишь, что Мирон не вегетарианец. «Пойдешь со мной?» - говорит этот взгляд, щекотно скользнувший Мирону за полоску джинс. - В туалете есть свободная кабинка, хочешь? Ваня видит мгновение, когда Мирон безмолвно рассматривает веснушки на Славином носу, углядывает зеленые крапинки веток ёлки в голубых зрачках, убирает перхоть с его упавшей на глаза челки, наглаживает потрескавшиеся на холоде губы, представляет отметки своих зубов на длинной шее, чувствуя предостережение в воздухе и терпя невыносимое желание хотя бы просто стряхнуть с его плеча рукав футболки, чтобы потрогать родинку на ключице, не говоря уж о том, чтобы вжаться членом куда-нибудь ему в руки, в живот, в бедра. В это мгновение ему крайне необходим человек, который смог бы смахнуть с него опасное наваждение, необходим Ваня, спящий на другой стороне кровати, когда нужно никак не просыпающийся, не способный сейчас удержать его на этом обрыве. Он не понимает, почему судьба, сталкивая их столько раз, предостерегает его сейчас? Мирон в упоении выдыхает и закрывает глаза, чувствуя Славины губы у уха. - Ты сможешь сделать со мной всё, что только захочешь. Ну, пойдем? - Пойдем. Мирон сдается медленно, опуская напряженные плечи, когда, косясь на него из-под ресниц, осторожно, словно драгоценную хрустальную вазу, Слава берет его руку, отметая все его сомнения одним нежным прикосновением к коже, ненароком вызвавшим мурашки. Слава и мухи не обидит, он – не гамельнский крысолов, убеждается Мирон еще на повороте, в коридоре, когда Слава ведет его в действительно свободную кабинку туалета - он стонет, поддаваясь всем телом к его ладоням. «Тебе нравится?» «Да…» - орёт в башке, когда его вытряхивают из сна. Ваня просыпается от того, что задыхается в постели, в холодном поту, ни живой, ни мёртвый, ощупывая ещё теплую простынь, заходясь в кашле, сплевывая кровь на и без того нечистый паркет, когда в соседней комнатке под гудеж новогодних фейерверков смутно орут поздравления, услышав президентскую речь. Балкон, раскрытый нараспашку, пуст - дурак Сережа, сосущийся с кем-то, видя Ваню, выпрыгнувшего наружу в трусах и нестираной футболке, валится с перил прямиком в снег, не зная, где Мирон. Ваня знает, но до последнего не верит, подолгу перепроверяя все пустые комнаты, избегая ванных и толчков, пока избегать тупо не позволяет сердце, заходящееся в глотке, как на марафоне. Не нужно заглядывать внутрь, чтобы увидеть, как Мирон на радостях вбивается в Славин податливый рот, вцепившись одной рукой в его волосы, а другой в дверку кабинки, чтобы не упасть на слабых ногах, пока Слава запредельно нежно, кротко подворовывает чужие мгновения для себя. Ваня знает, что Слава сглотнет до последней капельки, крупно-крупно дрогнет, когда Мирон потреплет его по волосам, щекам, словно послушную сучку, обернется и уйдет, просто оставив его стоять там на коленях, вытирать уголки губ и поправлять взлохмаченные вихры. Он и не взглянет на вздохнувшего впервые за эту ночь полной грудью Ваню, просто переступит в рывке, словно, мусор. «Ну ты соска, Слав. Дал Бог». *** Кошка заводится в трёшке в Выборгском сама по себе, как заводится на кухонке, точно клещ, присосавшийся к Ваньке, с зубной щеткой в руке, в хипстерких шмотках и с айфоном шестым Слава, покореженный как девятка девяностого третьего, а исправно мурчащий, когда его гладят по копоту, все равно что трактор. И кошку, и Славу подбирают на лестничной площадке, когда на дождь жалко гнать, и обещают придержать свободным половик, пока Слава ищет себе, Кохе, приставке квартиру где-нибудь, лишь бы не в Купчино. С его бюджетом – это наисложнейшая задача, но Ваня не против; пока в очередных гуляниях с новой пассией отсутствует Мирон, изрождается глубокой ночью Коха, одарив их семерыми котятами, и они от скуки забывают один другому астму да факт попытки увести человека из семьи. Новая строится, когда Слава ставит Ване будильник на семь утра, встает в шесть, готовит оладушки с Филей на руках, под присмотром Кошки, наполняет водой и кормом их блюдца. - Вы, гляжу, спелись против кого-то. Меня. Враг моего врага – мой друг? Напомнить, что это моя квартира? – жужжит Мирон, как пчелка, в одно счастливое утро залетев в их уютное гнездышко по пути с девочкой на концерт. Диля, преразумная женщина, ждет его за чашкой кофе, пока он ищет в шкафах любимую рубашку. Слава, согнувшись у раковины, как только можно согнуться, если занят мытьем посуды, усердо делает вид, что его здесь не существует, пока Ваня хозяйничает за пирогом в духовке, из вредности не говоря, где необходимая соулмейту вещь. Странно, вот он с ней и ебется, и споры преинтересные ведет, а его здоровью, ныне поправишемуся, хоть бы хны, но только Славе словцо безобидное скажет, посмотрит как, даже равнодушно, Ваня быстро тащит ко рту ингалятор. - Кстати, Мирон, а почему ты со мной в постели всякими грязными немецкими словечками не балуешься? Диля, что, особенная? – отвечает вопросом он на вопрос, намереваясь подлить Диле еще кофейку в чашку, когда из-за нового вспыхнувшего приступа кашля, разливает каплю на тумбу и бросает на Мирона, просто отодвинувшего руками Славу от верхнего шкафчика, нервные взгляды. - Тебе бы в больничку, а не о сексуальных грезах думать. Я здесь от силы минут десять, а ты уже весь искашлялся, бедный. Или – что, хочешь разорвать между нами связь, раз пыхтишь под нос яростно? – Мирон только издевается, без скрытых мотивов, но Ваня заступоривается весь как часы, сурово дребезжащие, и отводит его по пути к печке в объятиях подальше от Славы. Тот лыбится, как будто не замечает этих манипуляций, и поддается в родные руки, точно подставивший брюшко пёс. - Как? – теплеет голосом Ваня, когда видит, как Филя лижет Славу в щеку, сидя на его плече. - Я читал про Кембриджский эксперимент лет пять назад, давно, но основные пункты простые, вроде как соулмейту, который разрывает связь, плохеет… Или что-то подобное, ну и определенный алгоритм действий необходим, - Ваня вдруг неосознанно радуется тому, как они просто беседуют с друг другом, без склок, даже позволив себе опустить момент, когда Мирон тоже чуть заглядывается на Славу, что жмурится от непритворной ласки котёнка, как самый счастливый человек в Солнечной Системе, как минимум, не считая ещё не летящих по их души инопланетян. Правда, Мирон-человек тоже на человека не похож, скорее на вылупившую глазки на последнем издыхании рыбку. Сомиха эта исподтишка любуется Славой, почти как самой собой в зеркале, поэтому Ваня уже не удивляется тому, что падает плашмя, чуть не ударившись виском об угол стола, даже ждет спокойно, пока снова не сфокусируется картинка быстро метнувшейся к нему Ди после того, как резко потемнеет в глазах. - Просто подскользнулся! – отказывается от помощи Ваня, не спеша вставать. – Что за алгоритм? - Да какие-то слова! Особенные. Прикосновения. Иногда Ваня мечтает, что в этот момент обухом прикладываются к его голове, что новенький, блестящий мерс никогда не останавливается на платной парковке поодаль их подъезда, а домофон не пиликает в их некогда уютной тишине, перебиваемой лишь мяуканьем сонных котят. Потому что Мирон догадывается даже быстрее, чем он сам: уставившись друг на друга, оба не желают замечать в комнатенке большого взволнованного слона. Слава топчется на месте, пока не спохватывается о пироге в духовке и не кидается спасать, наверное, уже изрядно подгоревшую корку. День испорчен, залит под бетон и забыт, как не лучшая попытка начать все сначала. Часы отстукивают одиннадцать, затихают под приглушенный смех детей на улице и лишь тогда Ваня подымается с паркета, скрепя зубами от боли в лодыжке. Не нужно быть врачом, чтобы диагностировать вывих, разбитое сердце и просранные надежды на нечто новое, светлое и хорошее – нечто большее, чем просто интрижка. Дружбу. - Мирон, я вспомнил, я ж стирал твою рубашку. Она в ванной, Слава погладит, пусть Ди пока спускается, а я в спальне полежу, наверное, ты прав, надо наведаться в больничку, пока совсем худо не стало, - беспечнее человека, чем Ваня, трудно представить, когда он еле ковыляет на своих двух до кровати, старательно не вслушиваясь в происходящее за дверьми, но все равно слыша Славины неуверенные шажки, гудение утюга над доской и чужие затяжки в окно. Тогда же он понимает, что измена – слишком зацикленное на сексе понятие, хотя изменять можно не только телом и словами. Ваня закрывает глаза, не удивляясь прозвучавшему в черепной коробке простому «Спасибо». Из-за перемены слагаемых сумма не меняется. Слагаемых сыскать просто, как свиней на убой, на трассе, в темных улочках, на пешеходном переходе, за кассой в H&M, в кабинках туалета и назло в неприметном велопарке, грозящем закончить существование в жопе Ленинградской области. Ему здесь доставляет атмосфера, далекие луговички и улыбчивый в вспотевшей футболке, причудливых шортиках и аирподсах, необыкновенно благодушный на Ванины эксперименты Мирон. Следующий экспиренс Ваня чсит, не задумываясь, когда Мирон теряет управление на крутом повороте, царапая коленку до крови о выступивший валун. Царапинка, а Ваня подрагивает, капнув на ранку перекисью и подув на нее чисто для собственного спокойствия. Мирон все равно лыбится, засиживаясь с Ваней на камушках у склона за наблюдением смирно вышагивающего за мамой олененка. Улыбку теснит вдруг едва заметная морщинка на его лбу, но Ваньке слишком хорошо, чтобы думать за ее причины. - Мужики, у вас все нормально? Не поранились? Когда Мирон молча отхлебывает минералки, Ваня понимает, что отвечать повелено ему. - Порядок. А теперь иди, куда шел. С велосипедным шлемом на голове, детским рюкзачком с рисунком Пикачу и взволнованным, глупо вытянутым в попытке оглядеть серьезность травмы лицом Слава выглядит потертым мишкой, жалостливым, нелепым, неопасным. Ваня понимает чувство безотчетного страха в его глазах, всего ничего назад сам ему поддавшись, тянет руку подтянуть штанину, пока Мирон усердно делает вид, что ему интереснее опушка леса с дубом на краю горизонта. Если первому слагаемому стало жалко одинокое третье, то каково второму, спрятавшему лицо от солнца за выгоревшими от жара руками? - Правда, все хорошо, - успокаивающе хрипит посаженным от недавней простуды голосом Мирон. Слава кивает, поджимает губы и утаптывает с великом, как громоздкий великан, в свои долины. - Все правда хорошо? – Ваня не совсем уверен, что говорит про ранку. - Зависит от того, какой ответ ты хочешь услышать. И Мирон, похоже, догадывается, под собирающийся дождик спеша в сторону деревушки. Ваня выныривает из воспоминания, крупно вздрагивая от громкого звука удара за дверьми.