Фабрика мёртвых идей

Конец догорает, как на сигарете в его пальцах, огонек переливается десятком оттенков закатного, белое смешивается с угольком на поверхности паркета, пепел осыпается на ткань джинс и так же быстро смахивается рукой, ранее тусклые губы после очередного поцелуя девицы кажутся мякотью сливы, язык скользит по верхней, затем по нижней и вбирает в себя оставленный сок, похоже, жвачка в ее рту и вправду имеет вкус ягоды; край ядовито желтого платья беззастенчиво задернут и вторая его свободная рука придерживает ее за зад, тянется вверх по открытой спине, держит за яркую палитру волос, они не спешат, не видят и не хотят замечать. Хозяин прячет нос в ее кудрях. Лестница скрипит, когда по ней идут, когда не идут и даже когда просто за пару километров обходят ее стороной, с четвертой ступеньки чуть повыше хорошо наблюдать, правда рано или поздно на минуту-другую обзор загораживает компания пьяниц, облезлых как кошки и более медлительных, чем пара улиток, покрасневших от изрядно выпитой доли алкоголя и явно протухших на героиновом пути, бродячий цирк подобно этим запоминает разве что координаты сортира, борделя и дома барыги, где неплохо снабжают всем сразу, отсюда не выходят, а едва волоча ноги, если везет, ползут на мягкую, видавшую виды мебель, располагаются поудобнее и испускают дух. Хозяин ведет костяшками пальцев по ее щеке. С кухни доносятся заливистый смех, нецензурная брань и стоны местных давалок, где-то заваривают гадкую по запаху и явно не качественную гашишовую смесь, но старые клиенты радуются как пара гиен. Хозяин прикрывает глаза. За окном назревает метель, зима лютует вовсю, ветер воет, осень отбывает, лето так и не появляется на свет, впрочем, никто и никогда не расчищает ему дорогу в эту забытую всеми блеклую точку на старой карте, а внутри здания все бытует неизменяемое мироздание — чем ниже этаж, тем хуже обслуживание и товар, тем ничтожнее вероятность лучших перспектив. Хозяин тихо стонет. Залы утопают в неоновом свете красных ламп, шелковая обивка диванчиков в коридоре на пути в рай приятно ласкает кожу, между тем тела хозяйских знакомых ходят ходунком по вылизанным до блеска куклам с глянцовых обложек, с настенных картин взирают такие же стеклянные статуэтки заключенных в рабские оковы богинь, двухспальные кровати едва выдерживают натиск их страстей, отовсюду летят звуки хлопков и стенаний. Разом все кончается. В одну минуту она дрожит всем телом, растекается как масло по сковородке, подобно белому снегу тает весной, а в другую уже уверенно снова восседает на его коленях, держит в руке бутылку пива и делает по глотку в перерывах между смехом — смехом необыкновенным и приятным. Слава и не знал, что смех может быть ярким как звезда. — Что это было? — Это? — девушка почему-то даже не смущается, а наоборот весело улыбается, точно играя в только ей понятную игру. — Это оргазм, мальчик. — Оргазм? — Ага, — кивает она, но увидев, что он все равно ничего не понял, объясняет, — это такое чувство. Знаешь, как будто бы тебя укусил комар, тебе не дают почесаться, и когда ты наконец чешешь, наступает нехилый восторг. Слава понимающе хмыкает. — Должно быть, это кайф. Хозяин вдруг смеется. Девушка чуть удивленно озирается, как при встрече с давно вымершим динозавром, точно не веря в источник смеха, а Слава, по ее объяснениям ранее, можно сказать, почти ловит оргазм, настолько растекается как желе от одного лишь этого звука и вылезшей на хозяйское лицо улыбки, что осмеливается протянуть руку в знак приветствия первым и сглатывает, когда при соприкосновении их пальцев по его коже вдруг мельком проходится дрожь и ухает где-то внизу живота, как эхо в горах. Тело снова подводит его. — Уже ночь на дворе. Тебе не пора спать? — в ту же самую секунду раздражение захлестывает его как волна, и все хорошее при звуке ее голоса забывается, смех ее неожиданно кажется слишком сладким и терпким, а желтый до того ядовитым, что появляется желание отвести глаза и закричать. — Нет, — буркает он едва слышно и отворачивается. Хозяин будто бы не замечает. — Взрослый парень, да? — девушка поднимает руки в знак поражения. — Теперь она — твой друг? — Что? — Теперь она — твой друг?! — Чего орешь? — не успевает Слава подумать, что все испортил, поддавшись сомнительным эмоциям, как хозяин мягко кладет ладонь на его плечо и поглаживает большим пальцем руки открытый участок кожи у ворота старой, дырявой кофты, злость на неведомо кого проходит быстро и бесследно, в груди разрастается тепло и плечи сникают вниз точно под весом свинца, он становится шелковым и сам удивляется, с чего это его вдруг — так. — Не знаю. Прости меня, — отвечает тихо Слава. Самое обидное то, что девушка даже не обижается. — Какой из меня друг? Что ты? Я всего лишь-то пару раз в недельку утаскиваю его в свою постель, — она улыбается, но делает только хуже — Славу почти выворачивает наизнанку, когда ее бедра демонстративно приподнимаются и опускаются, а хозяин застывает с сигаретой между пальцев и едва-едва слышно испускает свист через ряд плотно сжатых зубов. — Благодари Бога, что не раз в полгода, — шипит Слава еще тише. Но в этот раз хозяин не делает вид, что не слышит. Он снова смеется. Правда, уже почти навзрыд. — Мирон? Все в порядке? — Кать? — вовремя доносится чей-то женский голосок из коридора. — Что? — Слава удивляется, когда так называемая Катя рявкает, что сторожевая собака. — Там твоя. Молчит, ни слова не говорит, без тебя идти отказывается. Стоит услышать, как она ругает трехэтажным матом шепотом всех. — Я быстро, ладно? — Катя надевает лучезарную улыбку на лицо. И — бам! — ее как не бывало. — Что ты вредничаешь? — он все еще улыбается. — Ничего, — бурчит Слава поначалу, но его уже ведет, а потому он не задерживает списка своих жалоб долго на языке. — Ничего! Пропадаешь на недели, месяцы, а потом приезжаешь с очередной девицей, и я должен быть рад? Я должен тебе ноги целовать за то, что ты вообще соизволил появиться? — Вредина, — хозяин не прекращает улыбаться. Слава настолько злится, что даже замахивается кулаком, правда, вызывает еще больший шквал смеха, и валится прямиком на его колени, оказываясь лицом к лицу и до того громко фыркая, что привлекает внимание. — Фу, — он отворачивается. Мирон изгибает бровь. — Что? — От тебя несет. Фу. Сколько ты выхлебал этого дрянного алкоголя в баре? Весь, что ли? А сигарет сколько выкурил? Ты весь ими провонял. Ты хоть не кололся с утра пораньше? А еще этой Катей пахнешь. Это вдвойне противно. Ты хоть не был за рулем? Почему ты всегда приезжаешь пьяный? — Такая у меня жизнь, — он со смехом пожимает плечами. Слава фыркает еще громче. — Как она вообще так долго терпела? — Она без ума от меня, — Слава закатывает глаза, упрямо хватается за его ладонь и тянет на себя, после чего потихоньку утаскивает в сторону душевой. Теперь ясно почему Катя была сверху. Мирону стоит огромных трудов удержаться на ногах. — Лампочка не работает, — возвещает Слава, усадив его у раковины и попытавшись включить свет, так и оставляет дверь немного открытой. Общими усилиями они перебираются в ванную, душ включается резко и стреляет по ним — обоим, свалившимся внутрь — струями холоднючей воды. — Блядь! — громко орет, пытается вылезти и снова падает Мирон. Слава аж шарается. — Тихо. Вроде замолк. Обойдемся без душа? — душ странно молчит. — Что за хуйня? — Мирон будто бы спросоня оглядывается в поисках выхода, настает очередь Славы пожимать плечами, он выбирается наружу и помогает ему доковылять до стены и усесться около нее, не без проблем находит зубную щетку и зубную пасту и вручает это с таким видом, что вешайся. Пока первый занимается чисткой зубов, второй оглядывает его руки и громко чертыхается, когда находит-таки стародавние, правда, но следы иглы. — Не беспокойся, а? Я уже давно помаленьку слезаю с этой вот гадости. — Я не за тебя беспокоюсь, а за себя. Все-таки ты мой работодатель и если ты умрешь, мне станется умереть с голоду, — Слава снова пофыркивает. Мирон кивает, берет в руки любезно предложенный ему стакан воды, опрокидывает его залпом, ополаскивает рот и выплевывает сразу в раковину. — А кем это ты у меня работаешь, если не секрет? — Твоим секретарем! Да наркоту я делаю ту, что ты продаешь. Мирон снова кивает. На сей раз с неким виноватым видом. — Все? — Футболка. У тебя нет другой одежды с собой? — Я не остаюсь здесь дольше, чем на несколько дней. Никто в этой дыре добровольно на долгий срок не остается, — Мирон покачивает тут же головой. — Хочешь мой свитер? — Это дырявое старье ты зовешь свитером? — Да, старье, а у тебя есть из чего выбирать, кроме мокрой одежды и моего свитера? Впрочем, как видишь, он мне великоват, а под ним у меня есть еще футболка, но если ты хочешь простыть и умереть от пневмонии… — Спасибо, — в конце концов цедит Мирон сквозь зубы в свитере. Он оказывается ему как раз, будто у него его когда-то и стырили. — Пожалуйста, — в ответ шипит Слава. Впрочем, его злость быстро улетучивается. Свет в гостиной тухнет по мере их задержавшегося молчания, вода умиротворяюще продолжает капать несмотря ни на что, а вставать не охота. — Мир? — М? — Почему ты не можешь быть таким всегда? — Каким? — Более… Живым, что ли, — не успевает Слава подумать о правильности своих слов, как уже мысленно бьется головой об стену и ждет возвращения строгого хозяина, безмерно далекого для него, из другого мира, где ему не место. — Я имею в виду, я никогда не видел и не слышал, чтобы ты злился, ну, или был раздражен… Ты всегда спокоен. Это дико раздражает, знаешь, а? — Не спокоен. А безразличен. — Есть разница? — Огромная, Славик, — в темноте Мирон кажется еще более недосягаем. Но это привычное «Славик»… — А давай каждый скажет по одному секрету? Мой взамен твоего. — Какие у тебя могут быть секреты? Ты — открытая книга. — У меня полно тайн! — снова фыркает от злости Слава под глумливое поддакиванье. — Да ну? — Например… Я никогда не целовался с девчонкой. Ну вообще. В смысле даже желания не возникало, — Слава ощутимо краснеет даже в темноте, замолкает и добавляет, — В смысле девчонки классные… но… — Но тебя они не интересуют? — Ну да, — наконец выдыхает он. Мирон лишь хмыкает. — Промокла почти вся, — оповещает все-таки он, вытаскивая из джинс пачку сигарет и выкуривая с помощью серебристой зажигалки сигарету за другой, когда надежда на ответ уже иссякает, говорит: — Это по моей части. Слава ворочается. — А у тебя было много женщин? — Едва ли это прибавило мне опыта, — все-таки отвечает Мирон. Кафельная плитка, кажется, трещит по швам, ровным строем блудливых тараканов и крыс мимо пробегая, когда зажигалка в очередной раз освещает комнату, в обзор мельком попадает его фиолетовая от синяков тощая коленка, она чуть покачивается из стороны в сторону, свет вылезшей на ночной пъедестал луны полосует в зебру его плавно текущие ножки, словно бы, вода, пока пальцы разминаются между собой, толкаются вперед в стену, гуляют по ней как по земле, а его шортики больше напоминают трусы. — А можно ещё вопрос? — Валяй, — Мирон пожимает плечами. Слава же молчит, раздумывает, в скором блике света как на полотне вырисовывается его автопортрет из неровных линий и нескладных черт, он весь как одна большая синеватая клякса на чистой бумаге, половинчатое дерево, как будто кто-то размельчил и рассыпал графит из яркого карандаша, а наметить рисунок и добавить другие цвета — позабыл, оставив в создании чего-то совершенного одни лишь ошметки в мусорной корзине, куда и пошел вскоре недоделанный эскиз, и всего-то розоватого цвета обрубок в виде языка ведет по его нижней губе, перебирается чуть погодя на верхнюю, нос как большая плюха от комариного укуса закрывается его правой рукой — кто? Кто он? Просто местный ангелочек сей черной дыры, этакий единственный лучик света в темном царстве, лопоухий котеночек, безобидный щеночек или мелкий гадливый крысенок — дворняжка, в скором будущем малютка Куджо? Притаившаяся в тени змея? Кто? — Что ты делаешь? — Слава задает вопрос, но не тот, главный так и задерживается на его языке, пока за неистовым желанием залезть в голову мальчишки, Мирон не обхватывает ее руками и не сжимает, как бы проверяя орех на прочность, вот только мальчик не боится, даже не вздрагивает, лишь сжимает губы в тонкую полоску, смотрит уверенно, дерзко и как нельзя ярко. Солнце может ослепить. Носи очки, Мирон. Ему больно до первых слез на ресницах, он смаргивает их, прикрывает глаза, как на репетиции какого-то защитного ритуала, легко и неспешно поправляет упавшую на лицо челку и в этом простом движении столько простоты и смирения, столько молчаливого достоинства, что злости уже нет. Ведь это же просто ребенок. Ребенок. Не зверек из книжек и зоопарков. Человек. Это Мирон сам — правда в другом обличье. — Спрашивай, — он отшатывается, прислоняется вновь к стене, чуть ведет плечом, когда оно соприкасается с рукой Славы, едва заметный рядок царапин на его запястье вызывает флешбэки собственных шрамов и ранений. Но Слава молчит еще дольше. А затем: — Можно ли быть сиротой при живых родителях? Мирон выдыхает. — Мою маму изнасиловали. Из-за меня ей был запрещен вход во все приличные заведения, ее перестали принимать в обществе. Муж запер ее в подвале, кормил оставшимися с ужина ошметками и не выпускал, покуда я не появился на свет. Даша рассказывала, это были тяжелые роды. Я едва ли не умер, как чуть не умерла мама. Когда она проснулась и узнала, что я выжил, то прокляла меня и возжелала моей смерти. Она пыталась меня убить. Неоднократно. В первый раз, когда ей дали подержать меня на руках, она чуть не разбила мне голову об стену. Она пыталась задушить меня подушкой, перерезать ножом мне горло, скинуть с балкона, утопить в реке и корзине для белья, заморить меня голодом. В конце концов, Даша потеряла в нее веру. Это моя старшая сводная сестра. Это она вырастила меня, а не отец и мать. Она увезла меня от них. В городе мы жили впроголодь, но как никогда счастливо. Я работал всеми — от чистильщика обуви до разносчика газет. Я хотел учиться, а ребята со двора и учителя в школах хотели вешать на меня ярлыки лодыря, бездаря и тупицы. Ты думаешь, я тупой? Наверняка думаешь. Может, думал. Неважно. Я и вправду глупый. Ведь верю в то, что у мира есть будущее. Что у меня есть шансы не сдохнуть в этой, как ты сказал, дыре. Очень верю. Вообще, многие верят, если поглядеть. Даже скептики и пессимисты так или иначе верят в радугу и хороший конец. Ведь иначе зачем жить? Ради чего? Скажи, ради чего живут люди? Ради денег? Славы? Любви? Мирон молчит. — А ради чего живешь ты? — Я не знаю, — отвечает он тихо. — Не знаешь? — Да, блядь, я не знаю! — в конце концов взрывается Мирон. — Каждый день я играю в ебаную игру. Если выпадет решка, я продырявлю себе голову пулями 30-го. Если выпадет орел, заглатываю пару пачек димедрола. Но монетка в моих дрожащих руках после очередной дозы герыча всегда куда-то ускользает — под диван или кровать, а вытаскивать лень. Каждый день я играю в игру. И каждый день я проигрываю. Револьвер ли всегда неисправен, но я выживаю, а пара ребят, на которых я пробую это, умирают. Веревка, как бы туго она не была затянута, в итоге не выдерживает моего тощего тела, пусть я хоть вешаюсь на проволоке, пусть падаю в канавы и канализационные люки, пусть падаю с крыш, пусть шлюха разносит по мне СПИД и сифилис. Пусть дети умирают от рака, не выкурив и сигареты, а мои легкие дымятся от никотина и по венам растекается мышьяк, пусть я опаздываю на рейс и сегодня же этот гребаный самолет, улетевший без меня, терпит крушение, никто не выживает, кроме меня, ведь Господу Богу похую! Слава медленно покачивает головой подобно старой доброй неваляшке на распродаже, в темноте зрачки его прищуренных голубых глаз кажутся по-кошачьи хитрыми, искусственно вырезанными из пластика и наложенными вкривь и вкось, как детская поделка — его кожа напоминает желтоватого цвета картонку, волосы сооружены из старой ваты и при соприкосновении походят на черствое и сухое сено, готовое сию минуту развалиться на части, а длинное худое тельце сделано из переломанных сосновых веточек и кедровых шишек — и умрет он сам, когда острые ребра прорежут себе путь на свободу, когда бумага окрасится в ночное небо без звезд и никакой иной цвет не нанесется на эту чернь, когда от голода перекосится и истеряется его лицо. Слава тянется лишь кончиками пальцев. Боязливо. Неуверенно. Легкомысленно. Он вздрагивает, но не оставляет своей затеи, когда с порывом ветра хлопает окно в соседней комнате, холод гуляет по улицам и спальням, а ладонь мальчишки – странно теплая, шереховатая, только чуть огрубевшая на тяжелой работе, неизменно нежная и осторожная – в итоге она обрушивается в пустоту и сжимается до белизны костяшек в грозный маленький кулачок – так в уголке комнаты и в его лёгких прорастает плесень. Слава закашливается. На чужбине ждут золото песка и блеск переливающихся всеми оттенками голубого волн океана, зелень высоких пальм и папоротников, загорелые словно выточенные из мрамора женские тела, блюда известнейших шеф-поваров и разливающаяся по вытянувшимся вдаль береговым линиям музыка – спокойствие, красота, тихая и роскошная гавань. Пейзажи как во сне. Коленки трогательно прижимаются друг к дружке, раскачиваясь из стороны в сторону и напоминая безмолвное стучание колёс поезда по путям железных дорог, по карте шрамов, царапин и гнойных ран можно вычислить координаты поражений и оставленных форпостов. Мальчишка умрёт – это решенное дело. «Это не твоё дело». Он дышит рвано, сбивчиво, неумело, ртом хватая воздух, едва слышно воет от тоски и вдруг резко подаётся назад, доверчиво утыкается носом в грудь и беззвучно плачет без слез, ухватившись за края своей кофты. Мирон гладит его по голове мягко и ласково, чуть затрагивая большим пальцем висок, прохаживаясь вскользь по шее к острым, как стрелы, позвонкам, и это объятие – больше чем прикосновение, поцелуй, оргазм. Свет погаснет. Выселят жителя. Слава закроет глаза, улыбнется и прошепчет: «Знаешь, у тебя руки на самом деле – холодные. Ледяные, как будто ты их по сто раз на дню окунаешь в прорубь. Ты похож на того зомби из рекламы про жвачку – ходячий мертвец. Я их грею, грею своим дыханием, и все кажется, что без толку. Кажется, что ты умрешь. Умер. Тебя просто нет. А потом ты делаешь вдох, и я возрождаюсь вместе с тобой. Ты худой. Иногда мне думается, что тебя запросто можно проткнуть иглой, и ты сдуешься как шарик – был и нет. Ты как я. Весь испещренный вечными шрамами. Но если бы я мог, я бы отдал тебе всю свою кожу. Если бы тебе понадобилось сердце, я бы отдал своё. Если бы ты больше не мог дышать, я бы отдал тебе свои легкие».