— О, что это за любовь! — Любовь отверженного.
Профессор Тельман превосходно помнил день, когда началась эта глупая постыдная история: восьмое сентября, лекция у третьекурсников, только приступающих к изучению патологической анатомии. ...У него великолепное настроение с самого утра. Небо за окном аудитории блистает лазурью, шелестит листвой старый клен, ещё и не собираясь желтеть. На столе исходит паром чашка с кофе — профессорам разрешается использовать портативные плитки, лишь бы осторожно и так, чтобы не видели вездесущие студенты. Материалы к лекциям лежат на краю стола аккуратной стопкой, остается дождаться, пока все рассядутся — и можно начинать. Незнакомые пока юноши и девушки шелестят тетрадями, раскладывают карандаши и ручки, достают учебники. Помещение полнится гулом голосов — говорят приглушенно, уважая нового профессора — стуком и шорохом. Когда по коридорам громко раскатывается звонок, успокаиваются не сразу — усаживаются, ёрзают, поправляют письменные принадлежности, переглядываются. Только когда наконец наступает тишина, Тельман поднимается со стула. Он любит момент первого знакомства. Чувствовать на себе заинтересованные взгляды. Гадать потихоньку, кто здесь толковый, а кто не слишком, кто будет сдавать на пятерки, а кто ходить хвостом и канючить, канючить, канючить жалкую тройку на каждом экзамене. Перебирать лица, выхватывать отдельные черты, составлять ошибочное, основанное на фантазиях, первое впечатление. Именно в тот момент — выжидательный, долгий — он и наталкивается на взгляд незнакомого ещё черноволосого студента. Как натыкаются голой рукой на огонь — или лбом на стену. Юноша не красив в общепринятом смысле. Не те губы, не тот нос. Слишком пушистые брови, слишком широко расставленные глаза. В толпе мимо него можно пройти, не удостоив и взгляда. Но то, как он смотрит... Тельману кажется, что его прожигает насквозь. Что его взвешивают на весах и вот-вот найдут слишком легким. Что юноша силится отыскать в нем какой-то ответ и не может. Нужно усилие, чтобы отвести глаза и начать лекцию как ни в чем не бывало. Однако шагая вдоль доски, говоря, жестикулируя, профессор все равно чувствует на себе этот пристальный, вопрошающий, огненный взгляд и с трудом подавляет желание поднимать голову и смотреть на юношу снова и снова, и снова. Имя Тельман узнал в тот же день, в штатном порядке знакомства с новыми подопечными: Даниил Данковский. Словно занозой оно засело в мозгу, да так там и осталось вместе с насмешливым приятным лицом. Потом, с течением семестра, добавилось и другое — как закусывает карандаш, когда думает, как поднимает руку, когда собирается отвечать, как пишет почерком летящим, прыгающим и свободным. Как невыносимо точно отвечает на вопросы и как хлестко, метко и дотошно спрашивает сам: словно патологическая анатомия и лично профессор Тельман чем-то его оскорбили, спрятали от него большую важную тайну и не хотят ею делиться. Отметки у Данковского — Даниила — всегда были на высоте. Письменные работы выдавали блестящий ум и пламенную преданность медицине. Движения были порывисты и резки. Иронические замечания всегда к месту. Наблюдая однажды за тем, как он осматривает пораженную печень в попытках определить причину дегенеративного процесса, Тельман с удивлением ощутил, как наливается у него в строгих брюках эрекция. Именно в тот момент он осознал, что испытывает не просто восхищение перспективным студентом, но и сексуальное влечение. И после этого всё пошло наперекосяк. ...У Даниила хорошие губы: четко очерченные, не слишком узкие, по зиме в правом уголке болячка, он поддевает её ногтем, когда раздумывает или сомневается в ответе. Тельман смотрит на него украдкой — волосы аккуратно зачесаны, но нет-нет да выбьется прядь, брови то хмурятся, то иронически вскидываются, долетает шепот, пересыпанный латынью — и думает об этих губах всю лекцию. Он не знает, чего ему хочется больше: дать Даниилу заживляющий крем или поцеловать: сначала нежно, потом с жаждой. ...У Даниила хороший подбородок: не слишком тяжелый, вполне мужественный, с едва заметной ямочкой. Кожа чистая, юношеские прыщи уже сошли. Когда он устает, то упирается подбородком в середину ладони и слушает, прикрыв глаза, впитывая знания в чем-то вроде сосредоточенной дремоты. Тельман смотрит на него украдкой и думает: как приятно было бы подцепить этот подбородок пальцами, заставляя смотреть только на себя, как славно было бы сдавить его, насильно удерживая и поворачивая лицо по своему желанию. Как хорошо было бы скользнуть по нему губами, спуститься к шее, ласкать её языком там, где видна под кожей синеватая жилка. Теплые весенние дни — благословение. Даниил ходит с расстегнутым воротником. ...У Даниила хорошие руки: аккуратные, белые, без родинок и шрамов, ловкие и быстрые, когда нужно. Ладонь округлая, пальцы не слишком длинные и не слишком короткие, розовые полукружья ногтей — край всегда аккуратно подрезан. Он столько делает этими руками: касается бумаги, вертит ручку. Поправляет волосы, подпирает в скуке скулу. Вскидывает ладонь, вызываясь отвечать. В задумчивости постукивает по губам. Вертит очередной наглядный материал, ощупывая его не только взглядом, но и по-настоящему. Тельман смотрит на него украдкой и думает о всех тех замечательных вещах, которые ещё можно сделать этими руками, этими ладонями, этими пальцами. Например, расстегнуть пуговку на штанах, прожужжать молнией, прикоснуться и охватить. Можно связать запястья этих рук галстуком или веревкой. Прикасаться губами к выступающей на них косточке, проводить языком по венам, брать пальцы в рот: глубоко, жадно, растягивая удовольствие, лаская нежные подушечки, пока не прозвучит просьба о большем. На руки можно упираться, в ладонь можно задушено стонать, и все эти мысли — как электрические разряды. Лекции превращаются в настоящую пытку и каждый раз так тяжело прятать взгляд. ...У Даниила хорошие волосы: коротко остриженные, черные, всегда аккуратно уложенные в самом классическом из стилей. Даниил никогда не ерошит их, даже если нервничает. Всегда поправляет, если что-то случается с его прической. Тельман наблюдает за ним украдкой — особенно пристально в те моменты, когда группа пишет тест, и макушка Даниила, склонившегося над листом, все, что он может увидеть — и думает о том, как приятно было бы запустить в эти волосы пальцы, растрепать их, до боли сжать или нежно пригладить. Как славно было бы, если бы Даниил встал перед ним на колени, расстегнул молнию на брюках, и можно было бы задавать ему ритм, крепко взявшись за волосы на затылке. Насколько мягкие у него губы? Насколько нежный язык?.. По ночам Тельману снились горячечные сны и утром он вставал разбитым, невыспавшимся, злым, потому что Даниила не было с ним рядом в постели, а мастурбация не приносила облегчения. Умывшись, вставал у зеркала голым. Придирчиво рассматривал себя и каждый раз приходил в отчаяние. Его тело можно было разве что посолить и сжечь, как оскорбление всего миропорядка — живого, полного сил и неутолимой радости бытия. Ему было уже к сорока и лицо никогда не было красивым. Слишком невыразительный подбородок, слишком большой заостренный нос, неуловимо напоминающий о грызунах, слишком близко посаженные, слишком маленькие глаза невнятного цвета. Волосы уже начинали седеть. Седые пряди на висках разбавляли светло-русый, и казались отнюдь не серебряными, как положено благородным сединам, а покрытыми пылью, выцветшими и серыми. Хуже того, Тельман уже начинал лысеть. И так высокий лоб казался ещё выше из-за залысин. Волосы на макушке редели и лучше всего, пожалуй, было бы их сбрить, да не поднималась рука. Кожа на шее отвисала. На впалой узкой груди виднелись пигментные пятна. Осанка оставляла желать лучшего, маленький животик гордо выступал вперед, как будто мнил себя настоящим достоинством. Худые кривоватые ноги. Тощая задница. Седые волоски на запястьях и маленькая язва под коленом — картина приближающейся унылой старости была полной и окончательной. Тельман прислонялся разгоряченным лбом к холодному стеклу и закрывал глаза. Даже представлять это тело рядом с Даниилом — его прямая спина, его гордо посаженная голова, его чистая кожа — было неприятно. Картина получалась сюрреалистической и мерзкой, что-то про смерть, силящуюся одержать верх над жизнью, что-то про старость, силящуюся возобладать над молодостью. Тельман пытался представить ноги Даниила у себя на талии, его бедра — крепкие, шелковистые, нежные с внутренней стороны — у своих бедер и ему становилось муторно. Если бы не эти соображения, он бы, несомненно, попробовал бы хоть что-то предпринять. Конечно, даже просвещенная Столица поглядывала на связь двух мужчин косо. Конечно, преподавателю, связавшемуся со студентом, грозило увольнение, если не тюремный срок. Но это не имело бы значения, если бы был хоть один шанс, что мальчик согласится. Бесконечно прокручивая в голове эти мысли, Тельман одевался, завтракал и спешил на лекции, чтобы снова, и снова, и снова переживать свой личный ад. Была единственная надежда на освобождение — выпуск группы, до которого оставалось только дотерпеть, сцепив зубы. Если бы только все было так просто. ...Даниил хорош целиком и полностью — на выпускном он танцует с какой-то девушкой и смеется ей на ухо, наверняка шепчет на латыни. Тельману эта его привычка кажется очаровательной: словно в бесконечном ребяческом восхищении перед мертвым языком, Даниил пересыпает им речь свободно и не задумываясь. Красуется перед светом тайным знанием. Употребляет цитаты, иногда строит фразы сам. Тельман многое бы отдал, чтобы услышать, как он приглушенно стонет что-нибудь на латыни в постели, запрокидывая голову, выгибая аркой спину. Наливая себе уже третий бокал — на празднике есть алкоголь, как дань уважения тем, кто из студентов стал коллегами — Тельман гадает, отпустит ли его наваждение, когда Даниил, наконец, перестанет приходить на его лекции, задерживаться после, спрашивать и искать дополнительный материал. Ему кажется, что нет, что всю жизнь обречен он наталкиваться на это лицо и на эти руки в любой толпе. Алкоголь крепок, в мыслях начинает мутиться. Кто-то из коллег — кажется, с педиатрии — пытается завязать с ним ни к чему не обязывающий разговор, но не преуспевает. Тельман не способен сейчас ни говорить, ни думать о чем-то кроме Даниила, который, закончив танец, отходит к столам. Так славно было бы называть его не Даниилом, а нежнее, с пошлой сентиментальностью — даже не Даня, а Да-неч-ка, каждый слог сладок и каждый слог на выдохе... Когда Даниил — Даня — выходит в коридор, Тельман следует за ним, как пес на поводке. Завтра их пути разойдутся и больше они никогда не увидятся. Это — и острый нож, и манящее освобождение, до которого только дожить. С собой он берет два бокала с шампанским. Конечно, не споить — глупо даже думать о таком — просто не прийти с пустыми руками. Утром Тельман проснулся ещё более разбитым, чем обычно. Болела голова, но вечер помнился во всех подробностях — так, что хотелось застрелиться, лишь бы не вставать. Что-то подобное он переживал в пятнадцать, когда влюбился — некрасивый большеносый подросток с прыщами по всему лицу в самого красивого мальчика в гимназии, по которому сохли бы все девочки, если бы обучение не было раздельным. Тогда тоже было плохо, хотя и не так, как сейчас. Переживание собственной гомосексуальности накладывалось на острое ощущение ничтожности. Тельман писал объекту чувств письма будто бы от прекрасной незнакомки, царапал его инициалы на партах, чувствуя себя дураком, и каждый раз, засыпая, хотел никогда больше не просыпаться. У него не было шансов тогда, но хотя бы хватило ума понять это и молчать. На вчерашнем же выпускном он был пьян и, завязав с Даниилом совершенно нормальный, почти отеческий диалог о планах на будущую карьеру, думал только о его губах, двигающихся в такт словам. О том, как было бы хорошо, правильно и уместно накрыть их своими прямо здесь, в темном коридоре, у окна, претворяя в жизнь то школьное, неслучившееся. О том, что Даниилу все равно никто не поверит, даже если он решит рассказать. О том, что его язык должен быть похож на вкус на шампанское, а слюна ударять в голову не хуже самых крепких вин. А потом, в средине какой-то ничего не значащей фразы про блестящее будущее, Тельман вдруг снова натолкнулся на его взгляд — как лбом на стену, как голой рукой на огонь. Только теперь это был не вопрос, а презрение. Его мальчик — Даня, Данечка — всё понял и отпрянул в отвращении. Возможно, он знал гораздо раньше, просто не хотел об этом думать, чтобы не портить себе учебу и всю патологическую анатомию. Возможно, даже не был исключительно по женщинам, просто почувствовал потянувшуюся к нему тленную гниль. Возможно, если бы Тельман был чуть более трезв, он бы извинился сразу и сумел сохранить остатки лица. Но шампанское бурлило у него в крови, смешанное с более крепкими напитками, и он попытался объясниться — запинаясь, уместить в слова все эти четыре года, все сны, все фантазии, всю боль... Даниил ушел, не дослушав, даже не потрудившись проститься, и наступившее утро радовало Тельмана только тем, что лекарство от головной боли он припас ещё со вчерашнего утра. А ещё тем, что с Даниилом — Даней, Данечкой — он должен был никогда больше не встретиться. ...Через несколько лет утром Тельман открывает газету и видит то самое насмешливое, приятное лицо, которое до сих пор всплывает у него грезах и снах. Даниил позирует на камеру, улыбается такой знакомой улыбкой, которая ничуть не изменилась за все прошедшее время. Рядом, под фотографией, статья об организации, которая собирается победить саму смерть и о её первых успехах. Тельман проводит пальцами по тонкой бумаге — следы чернил остаются на подушечках — касается губ Даниила, его глаз, и думает, что теперь-то понимает что за личное было у того к патологической анатомии. Чтобы победить смерть, нужно хорошо изучить, как она работает. А потом статьи льются рекой и возле каждой всё то же лицо и всё те же глаза. И всё то же имя звучит в коридорах alma mater, в учительской, в разговорах досужих горожан.Даниил Данковский. Даня. Данечка.
Когда он уезжает в степное захолустье, травимый Властями, загнанный, как крыса, Тельман думает, что вот теперь-то станет легче. Но ошибается. Легче не становится никогда.