***
Боль появилась до того, как тебе удалось оглядеться. Нельзя сказать, что она возникла непреднамеренно, — скорее она была там всегда, а ты её просто не замечал. Так бывает, когда привыкаешь к чему-то и перестаёшь обращать на него внимание, пока кто-нибудь невзначай не напомнит, не ткнёт пальцем, не спросит, удовлетворяя свое любопытство. Боль появилась, и сразу захотелось завыть, но ты помнил, что делать это, по меньшей мере, опасно. Ты не знал где находишься, не мог навскидку определить причину боли, не видел и не слышал её источник. Выть хотелось сильнее, но ты терпел, лишь сильнее стиснув зубы. В детстве тебе хватало мозгов хвастаться высоким болевым порогом, но что-то подсказывало, что сейчас тебя не спасёт даже это. Так вот, боль. Она появилась, но пелена перед глазами спала лишь на минуту позже, и когда ты узнал, что происходит, горло завыло как-то само. Было холодно. Холодно, но ещё больше больно и как-то по-звериному страшно, так что на обдумывание ситуации было не больше мгновения. Сперва ты попробовал освободить руки. Руки были связаны за спиной, и казалось, что вернуть их себе не будет слишком уж сложно — ошибся. Ты услышал хлопок, и только после этого понял, что ударили в общем-то по тебе, но это, по-твоему, совершенно не было важно. Нужно было освободить руки, потому что иначе освободиться не было бы шансов вообще. Кажется, ты заплакал. Ты заплакал от боли, но со стороны, видимо, выглядело, что от бессилия, и кто-то за твоей спиной грубо сказал: «Не реви». Ты не ревел — ты пытался придумать, как выбраться, вдруг понимая, что вовсе не должен был приходить в себя. Те люди явно рассчитывали, что твоя бессознательность кончится после того, как избитого и оттраханного тебя вернут в руки отцу, но, судя по всему, они не слабо так просчитались — стоящие у тебя за спиной явно не собирались заканчивать, тебе ли не разбираться в этом. Напрягая память в поисках всего, что ты знал о БДСМ-практике, ты без толку играл в гадание, пока не понял: безопасностью, разумностью и добровольностью тут даже не пахнет. Впоследствии ты сможешь смело рассказывать, что был участником боёв без правил, тактично опуская тот факт, что происходящее по сути своей являлось элементарным изнасилованием, но тогда ты в очередной раз лишь безуспешно пытался выбраться… безуспешно. Дёрнулся, получив несильную пощечину, поднял взгляд, но сфокусировать его было слишком непросто. Тебе загнали член в глотку. Ты задохнулся бы, если бы доступ к кислороду не вернулся так же быстро, как и пропал, но теперь ты знал, к чему надо было готовиться, потому расслабил челюсть, чтобы её ненароком не вывихнули. Дергаешься снова, и до ушей доносится тихий треск, и тут же огнём обжигает руки — жаль, если содрал кожу с запястий. Воешь, захлёбываясь собственными слезами, но их не вытереть, и они свободно заливаются в горло, капают на пол. Чувствуешь чьё-то прикосновение, и этот кто-то почти ласково возвращает твои руки на место; да, так безусловно куда менее неудобно — ты благодарен. Он действует почти ласково, но очень быстро, чтобы никто не заметил, и ты думаешь, что когда это закончится, прошепчешь ему «спасибо». Прошепчешь «спасибо», если закончится вообще. Тебя заставляют сосать. В своей жизни ты делал это полторы-две сотни раз, и последние сорок, вроде бы, все оставались довольны. Тебя никто не учил, да и твой опыт едва ли можно назвать богатым, но ты сосёшь хотя бы потому, что альтернативы изящнее пока не найдено. Главное — прикрыть зубы губами и не забывать дышать — это сложно, если принять ко вниманию забитый соплями нос. Описываешь языком какие-то фигуры, но он не слишком-то слушается, заплетается, навряд ли принося удовольствие, но ты упрямо продолжаешь стараться. Пытаешься заглотить член целиком, но не можешь, пытаешься вновь, и снова мимо. Мужчина толкается сам — расслабляешься: так значительно лучше. У тебя едва ли достаточно места и свободы действий для мало-мальски приличной манёвренности, и тот факт, что часть работы он забирает на себя, заставляет проникнуться и к нему тоже — спасибо. Ты должен им во всём потакать, и тогда не будет так мучительно больно. Ты понял давно, что чем лучше стараешься, тем больше свободы действий ты получаешь, а значит, наверняка можешь сам контролировать хотя бы когда дышать. Слышишь невыносимо пошлые хлюпы в районе своей промежности, морщишься. Люди снова меняются, и, если честно, шея уже затекла, но ты знаешь: чем сильнее стараешься, тем быстрее всё это закончится. Двигаешь языком быстрее, и мужчина чуть ли не с корнем выдирает у тебя на затылке волосы, и ты почти задыхаешься, когда его посещает идея без предупреждения кончить тебе в рот. Прямо в горло, если добавить точности. Он отходит. Второй — тот, что предпочёл иррумацию, — разукрашивает спермой твоё лицо, последний же кончает тебе куда-то на спину. Не сказать, что приятно, но немного тревожно: это все? Точно? Правда не будет продолжения? Тебя развязывают. — Эй, парень? — кто-то сильный поднимает тебя на руки и куда-то несёт. — Ты в порядке? — киваешь, не особо задумываясь о смысле услышанного. Конечно в порядке, даже больше. Если тебя отпустят, ты сможешь претендовать на звание самого счастливого человека планеты. Тебя трясёт, и ты оседаешь на пол, подставляя лицо теплым каплям. Всё болит. Болит, словно тебя на куски порвали, но проверять, есть ли открытые раны, нет никакого желания, потому попросту смотришь на воду (когда тебя успели отнести в душ?): крови нет, и то ладно. И эти слёзы — не наигранные. Чувствуешь себя растоптанным. Вроде, понимаешь, что никто тебе ничем не обязан, и всё равно чувство словно тебя предали, жестоко так, без раздумий о том, что потом с тобой будет, воспользовались, будто только для этого ты и нужен, хотя ты верил. Как дурак верил в тёплые чувства по отношению к себе и испытывал в ответ то, что зовут «любил по-настоящему», а о тебя попросту вытерли ноги. Одеваешься, не желая заставлять отца ждать, выходишь в коридор, и вы вместе садитесь в машину. Дом выглядит для тебя спасением. Если бы тебе разрешили изменить только одну вещь в мире, что бы это было? Без раздумий ответил бы: факт своего рождения.Пролог
25 января 2018 г. в 12:40
Приходится признать: ты — придурок.
Сегодня ты посмел забыть шарф, и это было слишком большой ошибкой: в городе пурга, и снег залетает под рубашку через малейшие щели. На улице достаточно холодно, чтобы желать раздеться, дать льдинкам облепить всё тело и тихо замерзать, не думая ни о чём. Но нет, позволить себе подобную роскошь ты, увы, не можешь, потому, щурясь и боясь вдохнуть, приходится идти по улице, и остаётся лишь молиться, чтобы навстречу никто не шёл. Ни черта не видно, потому спасает лишь память, чётко диктующая через сколько шагов поворот.
Ты только что переломался. В третий или, быть может, четвёртый раз в своей жизни, и это почти уже стало привычным: блевать чистой жёлчью по десять-пятнадцать раз в сутки, кидаться на стены, будто это они виноваты в хронической нехватке порошка, не отдавать никакого отчёта собственным действиям… абсолютно никакого. Ты не наркоман, конечно, но напоминать себе, что каждый самостоятельно делает свой выбор уже осточертело. Азбука морзе твоих зубов настойчиво просит о помощи.
Сегодня ты впервые вышел из дома. Впервые за месяц, ведь у отца, как ни странно, ещё остались тёплые чувства к сыну, и он запер тебя в четырёх стенах, изредка выдавая ужин. Ты ничего не ел, но продолжал блевать жёлчью, и он это знал. Знал, но упрямо хотел накормить, и вот сегодня тебя наконец выпустили на волю, дали возможность вдохнуть полной грудью, и насрать, что снег мгновенно забивается в рот. Зеваешь. Ты бы не сказал, что тебе хоть немного холодно и хочется вернуться домой, но отведённый прогулке час прошёл, и, если не вернёшься, будет значительно хуже. Хуже, чем если замёрзнешь прямо здесь и сейчас, как девочка в старой сказке — та, что со спичками. Уверен, что, стоит тебе переступить домашний порог, услышишь, что для тебя уже появилась работа: у отца никто не сидит без дела. Кроме него самого, но вслух этого никто не скажет. Как обычно.
Поскользнувшись на очередной луже, позволяешь себе матернуться и хватаешься за решётку забора, капканом окружающего парк, в котором тебе вздумалось прогуляться. Не лучшее место для прогулок в темноте. Останавливаешься, чтобы вытянуть перед собой пальцы уже синеющей ладони, ждёшь одну, две, четыре снежинки: они не тают — у Вселенной для тебя крайне плохие новости. Подумываешь сложить из них слово «вечность», но чьи-то шаги за спиной вынуждают сжать пальцы, сосредоточиться, чуть ли не сгруппироваться, чтоб быть готовым бежать в любую секунду — ещё немного, и антропофобия перейдёт в диссоциальное расстройство личности. Оборачиваешься, услышав приглушённое снегом «Эй, юноша!», выслушиваешь вопрос о наличии сигарет в твоих карманах и, проверив их, отрицательно качаешь головой; извинившись, мужчина уходит туда, откуда пришёл. Странный он. А, быть может, странный не он, а ты, просидевший месяц в четырёх стенах и напрочь забывший о том, что такое курение. Ухмыляешься, мысленно добавив ломке плюс один. Домой всё так же не хочется, но ты идёшь, потому что надо. Надо, и всё тут, и тебя не спрашивают. Это привычно — не расстраиваешься — просто идёшь.
От этого парка до вашей улицы по хорошей погоде минуты три пешком, но, если поскальзываться через каждые пару метров, расстояние неведомым тебе образом растёт как минимум вдвое. Странно, что время то тянется, то летит, но очередная лужа категорически мешает пожалеть его. Куда только дворники подевались?
Чувствуешь себя как-то странно, словно ты — не ты вовсе, словно ты отколовшийся кусок айсберга. Люди полые внутри, а ты — нет. У тебя внутри льдина из замёрзших чувств и воспоминаний, эмоциональных связей и кровных уз, и она не даёт тебе взлететь, и, ты уверен, не даст и всплыть, если вдруг окажешься на дне водоёма. Но всё же она есть, и от неё чересчур холодно, даже несмотря на то, что температура на улице явно больше твоей собственной, — температуры твоего личного кусочка льда, коим ты по глупости стал. Отгоняешь от себя гнусные мысли, но, кажется, они намертво вросли в твою черепную коробку. Остаётся смириться — смиряешься.
Дети не выбирают родителей, дети не выбирают в принципе. Думаешь об этом, услышав «Для тебя есть работа», стоит ноге пересечь порог. Говоришь, что хотел бы переодеться, но молчишь о том, что от голода сейчас грохнешься в обморок, — это вовсе не то, что ему бы стоило знать, — и тихо скрываешься в лишь недавно покинутой клетке; оглядываешься. Обои цвета заношенных джинсов, стол, заваленный какой-то одеждой вперемешку с книгами и бумажками, перевернутый стул, кровать. Та самая, на которой ты вздумал лишиться девственности, и это вряд ли было менее болезненно, чем едва прошедшая ломка — разве что длилось все меньше часа, а никак не несколько недель. Морщишься, обходя предмет не самых приятных воспоминаний. На тебе обычная клетчатая рубашка и свитер, самый-самый простой чёрный свитер без узоров и вообще всего, что только можно бы выдумать; свитер притягивает, как если бы ты был гвоздем, а он — магнитом. Натягиваешь его прямо так, чтобы хоть немного согреться. Холодно. Всё ещё слишком холодно, но хотя бы зубы перестали стучать, и это не может не радовать. Спрашиваешь, есть ли у отца сигареты, прекрасно зная, что он услышит тебя отсюда, ведь стены тут тонкие, разве что не картонные, потому лишь незначительно повышаешь голос, и через минуту на кровать за тобой падает целый блок. Прошептав «Аллилуйя», потрошишь упаковку, запихивая пару пачек в карманы. Надо бы душ принять. Нехотя раздеваешься и, в чём мать родила, проплываешь мимо родителя по коридору, зачем-то запираешь за собой дверь в ванную комнату и, с ног до головы покрывшись мурашками, включаешь горячую воду. Почти кипяток. Приятно. В детстве ты любил плескаться часами, но с возрастом, к счастью, эта привычка ушла, и последние несколько лет ты проводишь в душе не более десяти минут; около получаса только по особым случаям. Как сегодня. Выключив воду, выжимаешь непривычно длинные волосы, лишь сейчас замечая, что из-за клубов пара тебе практически ни черта не видно. Глядишь на часы, не представляешь, когда и зачем отец повесил их напротив унитаза, — они показывают начало девятого, потому спешишь вылезти и, не найдя своего полотенца, мокрым возвращаешься в спальню, чтобы одеться; в коридоре слышится звон ключей. Ты едешь не один? Неожиданно.
Отчаянно хочется закурить, но в машине тебе подобное не позволят, да и по пути до неё получится вряд ли — придётся терпеть. Вылавливаешь взглядом свое отражение в зеркальной поверхности коридорного шкафа и, мягко говоря, остаешься шокированным: волосы цвета сажи, что, насколько ты помнишь, должны быть куда короче, хотя, быть может, дело лишь в том, что они так и не высохли после душа и теперь мокрыми патлами липнут ко лбу. А ещё ты значительно похудел. Отвратительно. Мысленно обещаешь себе начать есть сразу же по возвращении.
— Алек? — оторваться от зеркала слишком сложно, заставляешь себя.
— Да иду, — слишком тихо, чтобы он услышал.
Снег бьёт в лицо, заставляя поёжиться. Ты почти уверен, что домой вернёшься уже с температурой под сорок, потому что ты так и не достал зимнюю одежду, ведь до этого последний раз выходил на улицу в ноябре, когда ходить можно было и вовсе без куртки, ибо никому нет дела — заболеешь ты или нет. И тебя в том числе это тоже не сильно волнует. Немного тошнит, но тебе ли не знать, что это от голода, потому игнорируешь, внимательно смотря под ноги — мама всегда напоминала об этом, когда вы ходили куда-то вместе. Оглядываешься на окна, ожидая, что она выглянет и помашет вслед. Не выглядывает.
Садишься в машину. Ты с детства любишь сидеть прямо за водителем, но сегодня выбираешь оставшееся место спереди, вероятно, в надежде, что отец заговорит, но он молча включает музыку. Задаешь ни к чему не обязывающий вопрос, он коротко отвечает — разговор не клеится — послушно замолкаешь, переведя взгляд на стекающие по стеклу капли, догадываешься, что когда-то это был снег. До Рождества, если тебе не изменяет память, чуть меньше недели, но вряд ли отец решит отмечать, а привычку заводить друзей тебе, к сожалению, не привили, так что, возможно, проведёшь этот день с кем-то из отцовских мальчиков — вы просто выпьете и как обычно поиграете в настольные игры, не больше — ведь они часто тебя куда-то зовут. Согласишься, наверное, хотя всегда есть шанс, что планы как обычно изменятся. Ты мог бы попросить отца отпустить тебя, однако для этого надо начать разговор, а это, как правило, тебе не слишком уж удаётся, потому молчишь, разглядывая подсвеченные дорожными фонарями капли. В них целый мир — маленькая Вселенная, маленькая копия Земли в перевёрнутом виде, и жизнь мелькает там, как кадры довольно странного фильма в ускоренной вчетверо перемотке. Выстукиваешь пальцами по колену мелодию, но вспомнить, какую конкретно, к сожалению, не успеваешь.
Вы приезжаете куда раньше, чем ты рассчитывал, и отец покидает машину, а мысли о времени тут же сменяет нервирующая боязнь неожиданности: такого в твоей практике не было. У тебя не шибко-то большой выбор, потому вылезаешь следом и без вопросов идёшь туда, куда он ведёт, искренне надеясь на то, что отец не решил неожиданно продать тебя кому-нибудь в рабство. Чем больше думаешь об этом, тем меньше подобная мысль кажется глупой, особенно если учесть тот факт, что он так просто выпустил тебя на улицу — неужто дал насладиться свободой в последний раз в жизни? Останавливаешься на секунду, чтобы схватить языком падающий с неба снег, но вовремя напоминаешь себе: перед смертью дыши — не дыши — не надышишься. Ускоряешься, чтоб он не заметил, что ты отстал.
Нельзя задавать вопросы. «Правила твоей жизни», пункт 4, правило 12. У двери лежит коврик с радушным «Добро пожаловать», но приятнее от этого ничуть не становится, и вряд ли менее боязно. Отдаешь отцу куртку, чтобы последовать за ним внутрь здания по длинному коридору, молча удивляясь тому, что он точно знает нужное направление.