В кроличьей норе

— Это как наркотик: один раз попробуешь и уже не остановишься, — Рэйчел улыбается и поглаживает кончиками пальцев цветы на предплечье у Хлои. Панси задумчиво хмыкает и ещё раз окидывает взглядом серебристого дракона, что узкой лентой свернулся и спит на бумаге. Мой серебряный. У дракона глаза цвета острой стали — прожигают насквозь презрением, у дракона рисунок чешуи светится, горит пламенем. Паркинсон опускает ресницы, позволяя себе вспоминать тощего то ли мальчишку ещё, то ли уже почти мужчину — морозного, колкого; с белыми, как снег, волосами и очами-океанами (северными). Вот только руки у него всегда были тёплыми и обнимали ласково, прятали от всего мира. Это было шестнадцать лет назад (или всего пару месяцев?), но она не забыла. — Панс? Волшебница стряхивает грусть, словно паутину снимает, и легкомысленно пожимает плечами: — Хрен с вами, уговорили. — Это на всю жизнь, подруга, — пугает, хитро щурясь, Прайс, и Рэйчел толкает ее в плечо. Но Панси твердо решила сделать татуировку. Подруги спускаются в малоприятный подвал, и аристократическая, еще не до конца умершая, часть Паркинсон морщит носик на слоями отваливающуюся со стен краску и мерзкий запах сырости. Она оглядывается на Хлою и выразительно округляет глаза. — Что? — возмущается Прайс. — В салоне тебе не набьют татуху, пока не станешь совершеннолетней. А мой приятель — набьет. — И даже не занесет тебе рак крови, — хихикает Эмбер, с любопытством перебирая разбросанные по столам эскизы. — Ну, нам повезло, по крайней мере. Не очень обнадеживает, правда? «Я сильная, я смелая, я потомственная ведьма, я справлюсь», — бормочет Панси как мантру. — Эй, девчонки? — Приятель Хлои выглядит, как и любой другой приятель Хлои: неприятный, в наколках и кожаной куртке. — Че бьем? Рэйчел и Хлоя договариваются с ним сами, пока Паркинсон пытается унять дрожь в пальцах, сидя в кресле. Ей нравится в 2013, нравятся местные развлечения и чувство безнаказанности, нравится сама идея сделать тату, хотя это так по-маггловски. Но… страшно? Еще один шаг сродни курению и узким джинсам, что пропасть между ней и прошлым увеличит. А вдруг однажды она просто не сможет вернуться? Не вспомнит, кто она такая и кем была всегда? А вспоминать-то хочется ли? — Не трясись, красотка, — подмигивает мужчина, веря в разные стороны рисунок с драконом. — Куда бьем? Губы едва шевелятся, Панси, оказывается, больших иголок не переносит. — На руку. Левую. Эмбер сидит рядом, не шевелясь, вдохновенная и завороженная процессом; Хлоя дымит сигаретой поодаль (как хочется тоже), сверкает голубыми глазами — не ссы, мол, подруга, прорвемся. Паркинсон закрывает глаза и представляет спокойную озеро с прозрачной водой, чтобы не заорать от боли. Заорет — будет стыдно. Она же волшебница нахрен. Она просто не будет думать об этом всем, она будет думать о доме, о школе, о обедах в Большом зале и ярких звездах Астрономической башни, под которыми было так потрясающе целоваться. Сердце стучит так быстро и больно; Панси 2013 нравится, но без Малфоя — будто кусок души вырвали, и Нейтан его не заменит. Лучше не надо. Вспоминать не надо. Лучше еще разок мысленно пережить первую поездку в пикапе, первую вечеринку и звезды-наклейки в комнате Рэйчел. И Нейта, да. Его вымученную, но искреннюю улыбку, его фотографии, его неуклюжие попытки быть не_грубым. Ради него она почти готова завести телефон. — Ва-ау, — в голосе Эмбер неподдельное восхищение. — Охуенно будет, — кивает Хлоя. И Паркинсон открывает глаза. У нее от ключиц вниз по руке кольцами тонкого белого кружева вьется дракон с глазами-льдинами — пока еще только наметка, пока еще совсем пунктирно, но он уже… практически дышит. Он для волшебницы совсем живой уже. Мой серебряный. Панси опускает рукав черной футболки и уголком губ усмехается самой себе в зеркале. А оценит ли ее серебряный то, кем она теперь стала?