Биполярность

Теплый ветер дул прямо в лицо, заставляя иногда морщиться от попадающих в глаза соринок. Погода была исключительно хорошей, словно бы намекала, что вот он, случай прогуляться под ласкающими кожу солнечными лучами, при этом не изнывая от душащей жары, что обычно стояла на улицах летом. Серый асфальт простирался вдоль ровной дорогой, отчетливо выделяясь на фоне темно-зеленых деревьев и различных по своей привлекательности домов. Вокруг сияли яркие вывески, почти везде были маленькие магазинчики, существовать которым в такое время, наверное, было довольно трудно среди неисчесляймого колличесва супермаркетов, а ларьки с мороженым стояли почти на каждом шагу, в силу популярности района для прогулок. Людей было достаточно много, что шли, весело смеясь, разными — веселыми и не очень — компаниями. А также были и те, которые просто неспешно брели, засунув в уши наушники, или же пары с детьми, что весело о чем-то говорили, широко размахивая руками и звонко смеясь. Шото шел спокойно, размеренно, словно в прострации смотря куда-то вниз. Его друзья, что шествовали рядом, сначала увлеченно беседовали, но после непродолжительного различия между взглядами на жизнь окоянную, начали спор, суть которого Тодороки потерял еще после второго умозаключения Мидории о чем-то глобальном и невиданном в своем великолепии. Иида на это лишь хмыкал и, сдвинув брови к переносице, доказывал обратное, приземляя все выводы парня фактами, будто своеобразным камнем, что не дает шарику взлететь вверх и взорваться, остатки которого неминуемо полетят вниз с огромной высоты. Вообще, Изуку часто любил рассуждать о чем-то подобном. Парень был очень начитан, в спорах на счет своей точки зрения не глуп и, начиная какие-либо беседы — да даже о квантовой физике, например, — которые, кстати, с его уст звучали настолько интересно, что даже человек, не имеющий ничего общего с какой-либо точной наукой вообще, невольно вникал в каждое сказанное парнем слово. Но у Мидории все же была своя небольшая странность, можно сказать, даже особенность: он, рассуждая и споря, мог в любой момент заговориться, предаться собственным мыслям, после чего, через некоторое количество времени, словно его холодной водой окатывали, резко поднимал глаза на собеседника и начинал извиняться, с виноватой улыбкой неловко потирая затылок. Казалось, что этот улыбчивый парень своей безвозмездной добротой и страстью к людям мира сего мог подружиться и найти общий язык с любым, кто бы не попадался ему на пути. Поэтому не важно, человек был это или же зашуганное жестокостью людей животное. И даже Тодороки не был исключением из общего правила. Иида же, в отличие от Мидории, рассуждать не любил, а опирался на строгие, беспрекословные факты и общие базовые правила. Хоть ты головой его об стенку бей, что, кстати, уже не раз пытались опробовать однокурсники, дабы убедиться: «У этого робота-защитника неприкословного закона и порядка есть кнопка выключения?». Иногда его строгость бывала настолько въедающейся, что все люди вокруг разом начинали ему твердить, что пора бы расслабиться и переписать программу хотя бы на небольшой короткий срок. Именно с этих слов всегда и начинались всеобщие гулянки, которые обычно заканчиваются не только приглашенными людьми из других учебных заведений. Шото и сам не знал, от чего у него не было настроения так же, как это легко и спокойно делали Иида с Мидорией, просто болтать о чем-то насущном, не обращая ни на что лишнего внимания. И вроде темы должны сами собой найтись, например, было бы полезно поговорить о новом докладе и римском праве, что сегодня задали учить в универе, или же о супер популярном на данный момент фильме, а может и новой видеоигре, что стояла на полках в каждом магазине и расходилась огромным тиражом в две тысячи копий. И иногда Тодороки от всего сердца просто проклинал эту свою дурацкую привычку: предчувствовать нечто такое, от чего по коже мурашки пробегают даже в настолько прекрасный и тихий день, а настроение опускалось на уровень подвальных помещений и вальяжно растягивалось в критической отметке «хуже быть уже не может». Шото тихо выдохнул, а после и слабо вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал теплую ладонь на своем плече, узнать которую было нетрудно. Ведь столько шрамов может быть только на руках Изуку, который, как когда-то рассказал, попал в ужасную аварию, благо, что все выжили, а Мидории сейчас от этих болезненных воспоминаний остались только глубокие и большие рубцы по всему телу. — Эй, Шото, ты в порядке? Выглядишь подавленным, — тихо проконстатировал факт Изуку, смотря на своего задумчивого друга, который с момента их ухода из универа только мельком вставил пару слов, благополучно откашивая от любых попыток втянуть его в обсуждемую тему. Тодороки, конечно, всегда молчалив, но сегодня это странно даже для него, хотя, кажется, поводов для такого поведения совсем нет, если судить по нескольким прошедшим дням. — Да, все в норме, — словно выйдя из пелены размышлений, не сразу ответил Шото и медленно посмотрел на Мидорию, который тут же что-то неразборчиво пробурчал, опустил голову и убрал руку, неожиданно уставившись на свои ботинки. Тодороки чуть удивленно хлопнул глазами и все же скептически осмотрел друга, который явно был недоволен ответом. Ведь с ним и правда все в порядке. Не считая липкого предчувствия чего-то нехорошего, которое словно окутало в своих толстых холодных цепях, будоража нервы непонятным беспокойством и рефлексом к побегу. Как у животных, когда те на своей шкуре ощущают неминуемо приближающиеся катаклизмы в природе. Или же, наоборот, бешено пищащий об опасности механизм. — Ты до сих пор из-за Яойорозу переживаешь, да? — нечто неразборчиво бубня, все же сделал более четкий вывод Мидория, сразу же серьезно уставившись на удивленного его словами Шото. Весь вид парня говорил, что тот был предельно серьезен и, как казалось, в своих словах более чем уверен, потому что, по его мнению, более вескую причину найти невозможно, не считая того, что недавно Ииде и Шото дали задание по подготовке универа к мероприятию. — С чего ты взял? — Тодороки был не в доумении, как такой итог напросился к другу в голову. Меньше всего сейчас хотелось заводить эту неприятную тему, что мучительно колола в самое сердце, будто там пару раз с садистским удовольствием поработали парой десяток иголок в порыве жгучей ненависти ко всему живому. — Так вы же недавно расстались, — вставил свое слово Иида, который до сих пор молча шел рядом. А после, будто и вовсе не осознавая, что словно вылил на голову и так не шибко радостного парня ведро с ледяной водой, начал дожидаться подтверждения нелицеприятно изложенного факта. Шото на это лишь многозначительно хмыкнул, слегка нахмурившись, будто от гудящей в мозгах головной боли. Как после пьянки. После пары десяток склянок с чистым спиртом. Сейчас было отчетливо видно, что ему, естественно, было как минимум неприятно об этом вспоминать. Максимум — совершенно невыносимо, хоть парень как мог и пытался делать вид, что его все устраивает и вообще «не нужно с ним нянчиться, в жизни случается всякое». Момо была его первой любовью, девушкой, которой Тодороки впервые смог полностью и безвозвратно открыть занавес глубины своих потёмков, будто навеки пожелтевшие страницы старого дневника умирающего моряка, что чувствует конец и решает вложить в записи частички своего догорающего пепла, чтобы тлеющую жизнь не забыли. Не выбросили на помойку среди тонны вонючего разлагающегося ила. Не сочли бесполезным или же не потеряли среди веков еще одну из тысячи витиеватых историй, проникающих и выедающих пороки, словно кислота человеческую кожу. Он мог доверить в её руки нечто очень важное, болезненное, пульсирующее разрывающимися гематомами и прошитое несколько тысяч раз заржавевшим гвоздем. Момо его приняла таким, какой он есть, со всем вонючем дерьмом внутри, гложущими сомнениями и маниакальными страхами, которые могли проступать только ночью от очередного панического припадка прямо посреди сна и невыносимой фантомной боли на лице — как очередной кипяток выплеснутых чувств; заботилась и любила, что, в свою очередь, сполна возвращал ей Шото, почти всегда крепко обнимая и целуя девушку в область виска, терпеливо ходя с ней за покупками, выступая в роли модного критика по части женской одежды или же просто водя ее на долгие вечерние прогулки, где она часто звонко смеялась и рассказывала Тодороки о прошедшем дне, детстве и просто о каких-то незначительных глупостях, слушая которые, другой человек давно бы устал, но не Шото, потому что его интерес только возрастал, а тепло в груди расползалось с невероятной скоростью, захватывая в свой плен все здравые мыли и оставляя лишь внимательный взгляд гетерохромных глаз на пухлых, растянутых в нежной улыбке губах девушки. Но полосы, как назло, всегда чередуют белое и черное. Ведь совсем недавно, — примерно, недели три назад, — Момо просто заявила, будто снег на голову в середине жаркого июля, что им нужно расстаться, и дело тут вовсе не в Тодороки. Просто так случилось. Всего одной фразой она вмиг разорвала все, что между ними бережно сформировалось за долгие три года, и отпустила красную нить неясной и мутной мечты Шото о счастливом будущем с любимой девушкой. Он был уверен: может быть, не сейчас, нет. Но когда-нибудь Тодороки мечтал завести семью в противоположность той, что видел в своей жизни каждый невыносимый день, возможно, детей, которые будут в праве выбрать свое будущее сами и, черт возьми, даже гребаную собаку, как делают все нормальные люди! Но парню, вопреки желанию возразить этому решению, пришлось покорно согласиться выбором Момо и упорно делать вид, что ничего страшного не произошло, когда изнутри его просто распирало душащее отвращение и немая резь в области груди от воспоминаний, которые еще недавно приносили лишь щемящее переполняющее края счастье. Предательство? Возможно. Невыносимая боль, как трупный яд через кожу мертвеца, пробиралась и проникала глубоко-глубоко в сердце, куда даже его владельцу было не добраться сквозь тысячу попыток и безликих улыбок в сторону очередного «все нормально?»; а засевшая в печенках обида, как хищный зверь на водопой, тихо крадется, с противной ухмылочкой усаживается еще плотнее и роется маленькими лапками, отчаянно копается, насмехаясь, скребет острыми железными когтями по стеклу, как величайший мастер в своем деле, кромсая, точа и разрушая по кусочкам и так израненную душу до хрипов в глотке в ванной и боли на бедре от собственно поставленных синяков в попытке убежать от жгучей реальности. — Все нормально, я уже забыл, — отстраненно проговорил Шото, словно отмахиваясь от этой неприятной темы, как от назойливой мухи. Если он вновь покажет свои переживания — его друзьям будет тоже больно. И меньше всего в мире Шото хотел, чтобы Иида с Мидорией начинали волноваться за него, ведь у каждого из этих ребят своих проблем по самое горло. Это будто вязкая трясина, в которой безвозвратно тонешь и тонешь без выхода туда или обратно. У каждого под занавесом есть кусочки дерьма, что они скрывают друг от друга, в надежде не сделать своими словами все только хуже. — Врешь же, — недовольно пробурчал Мидория, мол, «у тебя все на лице написано». Иногда Шото даже пугала эта способность Изуку — читать людей только по одному случайно брошенному на них взгляду. Пугала и восхищала. Потому что не всем хочется, чтобы в их душу лезли хоть и аккуратные, точные, словно у хирурга, что скальпелем быстро разрезает гниющую плоть, но все же чужие ловкие пальчики. Шото, как и всем, тоже не хотелось многого в себе обнажать, прикрывая внутреннее гниение бесполезными попытками в который раз перевести разговор или жалко недоотшутиться. Ведь в этом мусоре грязных чувств можно просто с легкостью захлебнуться. — Сказал же, что все нормально, — промямлил Тодороки, уже искренне желая стать слепоглухонемым и просидеть так в одиночестве года два, может, даже больше. Давай же, настроение, можешь падать в пропасть отметки ниже столба «отвратительно». И Шото даже против не будет, ведь сказать что-то наперекор собственным душащим эмоциям ни сил, ни желания нет, особенно, когда случайно встревоженные картинки вновь начинают появляться перед глазами, как со временем испортившаяся кинопленка. — Мидория, — серьезно проговорил Иида, смотря на зеленоволосого друга, — оставь его, мне кажется, это не лучшая тема для разговора, — как-то слишком понимающе проговорил Иида, устремляя свой взгляд на тут же притихшего Тодороки. Ангел спасения, отправленный Ками-сама, ты ли это? Но Мидория вновь начал говорить о том, что Шото его друг, и бросать его подавленным никак нельзя, а еще что-то о только ему одному понятном долге и светлых чувствах, но сам Тодороки уже не слушал и в суть тем более не вникал. Да даже если бы захотел — элементарно не смог бы. Все, что говорит это зеленоволосый парень, всегда настолько правильное и чистое, что Шото иногда кажется, будто он недостоин даже дышать одним воздухом с таким замечательным и до щемящей тоски добрым человеком, как Мидория. Такие лучики света должны обитать в волшебных сказках и дружить с единорогами, но вот, система оказалась сломана, и Изуку застрял здесь в попытках вернуть этому грязному миру его первородную красоту. Удивительно, но факт. Шото даже про себя усмехнулся. Но неожиданно парень почувствовал обжигающую вибрацию в кармане и, чуть помедлив, прикидывая, стоит отвечать сейчас или нет, все же решил достать телефон, видя на светящимся экране значок пришедшего сообщения. Поэтому Тодороки тихо, так, чтобы его никто не услышал, хмыкнул, тут же недовольно сдвигая брови к переносице, когда перевел взгляд на номер, с которого было отправлено сообщение. Его, по всему видимому, прислал отец, поэтому Шото, как бы его не соблазняла перспектива лишний раз насолить объекту темных мыслей перед сном, рисковать и игнорировать не стал. Энджи никогда в жизни не стал бы звонить или посылать сообщения без особой надобности, так что сразу было видно: случилось что-то важное. Или же в его отце проснулось чувство родительского долга и желания узнать, как обстоят дела у его «любимого» сына, но это — нечто из раздела фантастики в дешевом книжном магазине. Шото ткнул пальцем в экран на значок с сообщением, взглядом быстро пробегая по написанному тексту. Второй вариант его догадок отпадает буквально с момента мгновенного лицезрения первых слов «крылатого послания». Кто бы, черт возьми, сомневался. Это же Энджи, как никак, поэтому уже давно не стоило ожидать от него чего-то сверхъестественного. Несколько секунд стараясь обмозговать написанное, Шото не сразу понял, почему ему внезапно приказали идти домой, — почему-то парень был уверен, что это чертов приказ. Даже сейчас в голове, при чтении сообщения, невольно возникал грубый, требующий беспрекословного подчинения голос отца, что до мелкой дрожи в пальцах и кислой тошноты в горле был отвратителен всем своим существом. И человека, что довел его мать до сумасшествия, которая после плеснула ему в лицо кипятком; человека, что расписывает и контролирует, словно сталкер, каждый его, Шото, шаг; человека, который выел, отвратительно причмокивая, все его внутренности до основания голых костей — именно его парень все еще зовет отцом. Иногда, находясь в одиночестве четырех стен, слыша за стенкой дорогой квартиры элитной многоэтажки женские писклявые стоны наслаждения, что исходили из комнаты вернувшегося из очередной командировки отца, Шото уже не был уверен, что ему в руки вообще можно доверять режущие и колющие предметы. И даже самые отъявленные психи бы нервно бились в конвульсиях, если бы почувствовали на своей шкуре то, что в тот момент ощущал Тодороки, проглатывая душащий изнутри ком немого бессилия и шипы из тошнотворных звуков за тонкой стеной. Никто бы никогда не подумал, что у всеобщего любимчика и звезды лучшего гуманитарного университета их города вообще есть какие бы то нибыло проблемы. Разве что с общением, например, так как Шото в большинстве случаев постоянно отмалчивался на предоставленное ему внимание девушек и даже некоторых парней, которые хотели пообщаться и, возможно, куда-нибудь сходить только вдвоем, дабы утолить любопытство и наконец-то залезть в штаны известной «недотроги». В большинстве случаев Шото гордо игнорировал не только подкаты, но и любые способы взаимодействия с окружающими, от чего многие имели бурное желание разбить «шрамированную, самодовольную, ублюдочную» морду и наконец-то выдрать чисто-белые высветленные, как думали люди, на правой стороне волосы. Но все же, несмотря на такую безразличную реакцию на появление нежелательного внимания, многие девушки все еще подходят к нему лишь с одной фразой, оформленной в разных по своей культурности типах: «Эй, красавчик, не хочешь сегодня вечером смотаться куда-нибудь?». Но даже с таким напором Шото лишь вежливо приподнимает уголки губ, что даже на улыбку не бывает похоже, тут же резко отказываясь. Грубить не хочется, но и говорить все, что думаешь о накрашенных до невозможности на них смотреть куриц было, как минимум, неприлично. И все бы ничего, если бы ажиотаж на счет молчаливого, недоступного, красивого и богатого засранца утих на первых месяцах его обучения. Но, нет. Если бы все было бы так просто, Шото уже давно бы съехал с квартиры ублюдка Энджи, оставляя того жадно глотать слюни возмущения. И, как назло, весть о нем распространилась настолько быстро, что уже почти весь универ знал о «богатом красавчике», что своим молчанием презирал всех и вся. Для любителей трудностей это был настоящий квест: разговорить Тодороки пока тот не захлопнул свой учебник и быстро не свалил. А ведь Шото на самом деле далеко никого не презирал. Просто характер у него такой, с чем Тодороки давно смирился, не желая лишний раз с кем-либо общаться, кроме, разумеется, Момо, что училась на дизайнера не в менее престижном универе. Наверное, поэтому-то Изуку к нему тогда и подсел из чисто научного интереса, чтобы понаблюдать за тем самым знаменитым и немым презрением к окружающим, но, к своему удивлению, Мидория выкапал в глубине лишенной всякого рода эмоций оболочки настоящего человека и нашел только друга, который в любой момент был готов сорваться по одному его зову среди ночи, не заметив в Тодороки ни капли того, что о нем говорили в глупых сплетнях. После чего в добавок еще и свел необщительного парня с Иидой, которого все знали, как «машину для отчетов преподам», и лишь немногие видели в его глазах больше, чем позволяло плотное стекло очков. Поэтому Шото был действительно искренне благодарен этому шебутному зеленоволосому пареньку. Ведь без него Тодороки так и продолжал бы просто отмалчиваться день за днем, не познал бы всей радости полноценного общения, когда другой человек готов вступиться за тебя, рискуя репутацией или чем-то намного значительнее; а ты, в свою очередь, готов пожертвовать всем ради тех минут счастья, когда они всей небольшой компанией ходили в кино или же караоке. Сломаешь, раскрошишь зубы, вывернешься наизнанку, с отвратительным слуху звуком ломая хрупкие кости, но, черт возьми, поможешь друзьям, что благородно пытаются вытащить тебя из темных нефтяных недр каждодневного самобичевания и неконтролируемых приступов самоненависти наедине со своими мыслями. — Я пойду домой, — неожиданно тихо, даже для самого себя, проговорил Шото, прерывая образовавшийся между его друзьями разговор, тему которого парень в очередной раз благополучно прослушал. — Что-то случилось? — обеспокоенно проговорил Изуку, надеясь получить вразумительный ответ почему его друг так внезапно решил оставить их маленькую компанию. Чтобы там не говорил Тодороки, но Мидория, кажется, всегда безошибочно мог угадать, когда ему плохо и нужна поддержка. — Если что, то мы можем пойти с тобой, если нужно, — с энтузиазмом поддержал Иида, выглядя, что удивительно, не более спокойно, чем Изуку, что очень несвойственно его характеру строго, педантичного и всегда правильного старосты потока. — Нет, просто отец написал, что нужно идти домой, — чтобы не звучать так, будто ему на самом деле приказали это выполнять сию же минуту, проговорил Шото, но после, сделав секундную паузу, будто что-то обдумывая, добавил: — Кажется, у него есть ко мне разговор. Все это было лишь обманом наполовину. Потому что Шото действительно сказали идти домой. Пусть и не в такой мягкой форме, как ему хотелось бы. Все же проблемы с семьей — только его ума дело, а втягивать кого-то еще в эту непонятную вакханалию точно затея не из лучших, когда-либо вообще приходивших на ум. Шото быстро положил мобильный в карман и глянул на Изуку, во взгляде которого все еще читалась капля сомнения на счет сказанного, — иногда кажется, что он во всех словах ищет скрытый подтекст и даже в самом прямом разговоре читает между строк, — но зеленоволосый парень все же неуверенно кивнул, впиваясь своими невозможно огромными глазами прямо в душу, как бы показывая: «на этот раз твоя взяла, но в следующий ты мне все расскажешь». Поэтому быстро проговорил, улыбаясь настолько добродушно и ласково, будто в самом деле решил выполнить работу теплого солнышка и между делом осветить планету: — Тогда до завтра, Шото. А Иида, тоже чуть смягчив взгляд, кивнул, кажется, не заметив ничего криминального в словах Шото, чтобы начать всем известный допрос с пристрастием. Поэтому Тенья лишь посмотрел на Изуку, таким образом подтверждая слова друга и тихо добавляя: — Пока. — Ага, до встречи, — тоже проговорил Шото, ощущая, как взбунтовавшаяся внутри него тревога нарастает, но вместе с тем неминуемо плавится, словно масло на свежеиспеченном блинчике, тут же безвозвратно растворяясь в теплых и обнадеживающих словах от его лучших друзей. И даже то, что до сих пор казалось важным и ежесекундно выедающим мысли, Шото решил стойко проигнорировать, отдавшись и состредоточившись на том, что они все вновь увидятся завтра. Что завтра все вновь будет как обычно, а перемены в жизни невозможны даже с теоретической точки взгляда на вещи. Ведь есть то, что навсегда останется неизменным: солнечная улыбка Мидории и обнадеживающая педантичность Ииды. И с этими мыслями даже идти обратно домой стало гораздо легче.