Биполярность

Относительно спокойная жизнь закончилась как раз в тот роковой день. В тот самый момент, когда Шото, придя домой, неожиданно узнал, что у его отца, оказывается, есть еще один внебрачный сын на стороне. Который еще, вдобавок ко всему, абсолютно нагло приперся к ним домой с полностью ублюдским поведением и твердой уверенностью в возможности на свое проживание; который действительно невероятно взбесил еще в ту секунду, когда до шокированного сознания парня наконец дошел полный смысл сказанных Даби слов в их первую встречу, а в голову неожиданно ударила отчетливая, ничем не прикрытая чертова издевка в его тоне; который, что неудивительно, если взглянуть на все со стороны совершенно непредвзятым взглядом, невероятно раздражает до сих пор, во все стороны плеская ядом из примесей дурацких шуток и отчетливым сарказмом при каждом малейшей появлении Тодороки в его поле зрения. Кажется, что весь мир в ту секунду и до сих пор, не намериваясь останавливаться даже под дулом пистолета у виска, замедлил свой ход, очень умело сосредотачивая все внимание только на обдумывании всех плохих моментов, которые только и мог достать из подкорки сознания нездоровый мозг. Шото точно не знает, сколько уже прошло времени. Три дня, четыре? А может, больше? Ведь даже часовые стрелки, которые должны работать автоматически без сбоев, в отличии от внутреннего ощущения времени, будто вдруг разом решили возненавидеть бедного парня, передвигаясь на циферблате настолько медленно, что Шото, за неимением других вариантов, решил уже и вовсе не смотреть на часы, дабы не расстраивать себя еще сильнее обычного, чем в последнее время только и занимался с завидной переодичностью. Ведь ощущение, что собственный дом — теперь уже точно является полем для ожесточенного боя, не давало покоя даже ночью, заставляя в который раз задыхаться от бессонницы под гнетом произошедших событий и собственной глупости. И, наверное, все бы ничего, и Тодороки мог бы примериться с нахождением в этом адовом логове еще одного человека, что было бы очень логично, учитывая сложившуюся ситуацию, но, будто назло, везде и всегда всегда есть свои непроходимые преграды, в данном случае, в виде самого Даби. Он, будто специально, каждую секунду постоянно мельтишил перед глазами Шото, когда тот был вне своей комнаты, и постоянно вставлял свои неуместные и всегда колкие комментарии по поводу всего, что делал или только пытался начать делать Тодороки, как выглядит и смотрит на вещи, в прямом смысле: то с абсолютно ироничным выражением лица заметит, что у Шото, недостаток сна у которого в последние дни привышает часы его здравого бодорствования, на штанах расстегнута ширинка, от осознания чего после Тодороки просто хотелось провалиться под землю, то подстебнет по поводу зачастившихся походов на кухню к кофеварке, что уже без преувеличения стала его лучшим другом, и с насмешкой посоветует якобы хорошего невролога, потому что такая зависимость потягивает на наркоманскую. А еще больше бензина в разгоревшийся пожар, потому что эту войну от слова «никак» нельзя было назвать холодной, добавил тот факт, что Даби поселили в бывшую комнату Натсу, — родного старшего брата Шото со стороны и отца, и матери, который уже как год закончил школу и, по его словам, не желая больше проводить в этом доме ни секунды, всего за пару дней вывез все свои вещи с непривычной для него нервозностью и поспешностью. И после уже вскоре переселился в общежитие в другом городе, находившееся как раз недалеко от места, где был его медицинский универ, в котором тот учился. Шото на самом деле тогда по-настоящему удивил факт, что отец никак не пытался остановить старшего сына в отчаянной задумке своеобразного побега от жгучей реальности, как наверняка поступил бы с ним, если бы тот же трюк захотел провернуть и его младший сын, и лишь только презрительно смотрел на Натсу фирменным взглядом пренебрижительного отношения к его поступку, кажется, даже испытывая в некотором роде облегчение, что теперь в его доме станет просторнее и на один «мешок с мусором» меньше. Поэтому Шото в тот момент еще более искреннее возненавидел бесчувственность и эгоизм Энджи по отношению к собственной семье. Как раз наперекор словам когда-то любящей матери, что постоянно ждала. Надеялась. Любила. До последнего не утрачивала кусочки размытых иллюзий, сжимая зубы и веря, что все наладится. Обязательно наладится. И они будут жить как одна большая чертова семья, вроде тех, из проектов излишне идиализированной американской мечты. От части возникшая из ниоткуда, сжирающая все положительные чувства и испепеляющая изнутри ярость была обусловлена тем, что Шото и Натсу были довольно близки, ведь парень, будучи самым младшим ребенком в семье и воспитанным в особой строгости, никогда толком и не имел каких-либо друзей, с которыми мог бы разделить хоть половину того, что еще тогда проламывало хрупкий внутренний стержень. Наверное, поэтому старший брат, связанные руки которого были бесполезны в попытках хоть как-нибудь повлиять на отца, наблюдая за медленным трещанием мальчика по швам, не мог дальше молча по приказу терпеть, совершенно неосознанно заменяя маленькому Шото всех друзей на свете, с гордостью выполняя свой долг защитника, перенимающего часть полученного урона на себя и, отдавая скопившуюся любовь, отчасти стал для братика настоящим заботливым отцом, которого у него, по сути, никогда и не было то. А вскоре, с дрожащими от ужаса руками наблюдая то, как мать потихоньку сходила с ума от тяжело навалившегося стресса, постоянных нервных переживаний и непрекращающейся хронической депрессии, старшая сестра Шото, Фуюми, также самоотверженно, как и ранее постарался Натсу, дала надежду и заменила младшему брату еще и мать, когда та совершила непоправимый поступок, в один миг изуродовав не только лицо, но еще и искалечив душу маленького Тодороки всего парой необдуманных действий и целой горой непреодалимой ненависти в некогда мягком и нежном взгляде прекрасных серых глаз. Конечно, как изначально и ожидалось, долго эта игра в дочки матери с участием Натсу и Фуюми не продлилась, пересекаясь на корню рычагами давления Энджи и его умелым обтачиванием доведенного до ручки Шото. Ведь даже самые стойкие и терпеливые люди, на подобии его брата и сестры, не могли так долго вынести каждый имитированный удар поддых, скрипя трескающимися зубами от немого бессилия в беззвучных мольбах о помощи в глубине гетерохромных глаз. Они отступили. Пришлось. Заставили. Поэтому сразу через пару месяцев, после отъезда Натсу в университет, старшая сестра Шото тоже твердо решилась покинуть этот дом, не смея больше даже мельком взглянуть в глаза своему младшему братику. Фуюми, особенно не раздумывая, незамедлительно вышла замуж за своего одноклассника, с которым они тайком встречались уже очень долгое время. Сразу же съехала в квартиру мужа, а после, насколько сейчас знает Шото, не давала ничего о себе знать, кажется, полностью вычеркнув всех своих родственников из новой жизни. И сейчас наверняка проводит время в безопасности без каждодневных актов домашнего морального насилия. И даже тот весомый факт, что Фуюми без раздумий сменила известную по всей стране фамилию, не заставил отца одуматься, а лишь еще больше, по его мнению, «убедиться» в том, какое отродье он воспитал. Ведь все это время Шото где-то в глубине души знал, но отчаянно не хотел признавать: Энджи считал своих двух старших детей дифектными. Мусором. Ничтожными насекомыми под огромной подошвой дорогого ботинка. И это еще больше усилило пронизывающее до костей ощущение, что парню, как сделали это его брат с сестрой, теперь уже никогда так просто не сбежать из-под строгого контроля отца, и, больше не дождавшись свою отчаянно искомую решимость выбраться, оттыскать какой-нибудь другой выход, лишь навсегда останется под раскаленным пресом, захлебываясь среди сотен тысяч каждодневных переживаний. Проживая все жалкое оставшееся время с надеждой наконец-то избавиться от удушающего поводка, плотно засевшего на самом чувствительном месте в спазмах сжимающейся глотки. Убежать от зорких глаз, так похожих на один из его собственных, чтобы больше не ощущать приливы неконтолируемого гнева к совершенно бесполезному телу и к жалкой трусливой душе. К самому себе. Чтобы больше безрезультатно не надеяться и не ощущать жжение алой боли на передней части бедра от бережного прикосновения острого холодного стекла. Нет, Даби в этой собранной из вечных обид перамидке определенно занимает самую незначительную часть — верхушку. Ведь верхушка не начинает строительство каркаса. Верхушка не поддерживает основную часть. Верхушка лишь довершает общую картинку из уже по порядку сложившихся пазлов прогнившего лего. Однозначно, Даби — самая последняя проблема. Даже несмотря на то, что какой-то кусок в этой смутной истории после многочисленного обдумывая не давал Шото покоя, будто неподходящая деталь в почти законченном и чрезвычайно длинном пазле. Как свет неожиданно заработавшего фонаря в кромешной тьме, который уже примерно полвека не должен функционировать, ведь после осмотров десятками мастеров вердикт один — ремонту не подлежит. Парня, на самом деле, смущало довольно многое с его минимальной имеющейся информацией и стойким желанием узнать что к чему на самом деле без всяких утайн. Во-первых, почему женщина, родившая от Энджи, так долго скрывала существование сына? И даже если учесть, что она на самом чрезвычайно добра, а отец козел и вообще абсолютно все ее мотивы без двойного дна довольно понятны, то почему же сам Даби только сейчас решил заявиться, а не раньше? В историю, рассказанную отцом про пожар, верилось с трудом. Да и, насколько знал парень, мужчина далеко не дурак, чтобы так просто поверить неизвестно откуда взявшемуся человеку. Но все таки, если закрыть глаза на все несостыковки, потому что существование человеческого фактора отметать никак нельзя, и принять его слова на чистую веру... Возникает второй, не менее важный вопрос. Почему Даби, как он представился, не называет Шото своего настоящего имени? Ведь Энджи, судя по реакции, его знает, но... Неужели, оно значит нечто важное? Голова раскалывалась от многочисленных догадок, но все они были, как минимум, неважны, потому что толку в этих бесполезных раздумьях не было, если настоящая правда скрыта за плотной красной простыней. И Тодороки на самом деле уже точно не уверен, в отличие от нескольких дней назад, чего хочет больше: чтобы Даби съехал как можно скорее, дабы вконец совершенно не свихнуться от дополнительных постоянных перепалок и новой информации, неожиданно свалившейся на его плечи, или же все таки свалить самому, рискнув последним, что у него вообще осталось, потому что о гордости речь уже никак не шла — жизнью. На самом деле, последнее время Шото вообще ни в чем не уверен, действуя лишь на устоявшейся автоматике собственного тела и наивно полагаясь на намертво прибитые жизнью инстинкты в глубине своей черепной коробки. Похожий сюжет можно узнать на страницах фантастической книги в глубине серого сознания пьяного, наверняка талантливого, но в реальной жизни неудавшегося писателя: раскидывается красивыми словами, охотно верит в придуманные миры и надеется завтра не умереть от голода. В тех книгах есть интересные сценарии: почти полностью механизированные люди — киборги, иванационные технологии, а также волнующая интрига про захват мира говорящими тостерами. Вот киборгом Шото себя сейчас и чувствует. Или же самым примитивным видом животного. Потому что действия, что он выполняет особо не задумываясь, ничего общего с нормальной человеческой жизнью не имеют: пытаться спать, есть, сходить в университет, попытки постоянного отмалчивания, когда друзья со своей врожденной деликатностью пытаются выяснить в чем дело, и снова спать. Будто неудавшейся день сурка. Только даты на автоматическом календаре в закиданном сообщениями телефоне сменяются, более чем красноречиво утверждая об обратном. Шото уже подташнивает от приевшегося вкуса снотворного, запитого горьким и до отвращения сладким кофе, дабы хоть как-то удержать себя на плаву и, больше не особо брезгуя, уже даже с помощью химической реакции в теле на глюкозу поднять уровень работоспособности. А может, настроения. И то, и другое. Тодороки уже мысленно смирился со своей участью, обрисовывая компульсивными толстыми черными линиями клеточку внутри рядом с пунктиком про сон, незримо выцарапывая неаккуратную галочку. Сказано — сделано. Шото без особого желания вышел из комнаты, надеясь, что хоть сегодня не увидит Даби, ведь именно для этого парень встал на целых два часа раньше, чем обычно, от последующей безысходности не придумав лучшего варианта. Это, скорее, была временная мера, чтобы немного успокоиться и наконец-то кое-как взять себя в руки. Ведь тактика избегания всегда дает трещину, и Шото очень не хотел, чтобы эта брешь появилась в самый неподходящий момент. В квартире было на удивление тихо, что до недавнего времени казалось нормой, но сейчас как будто непривычно, поэтому Тодороки даже про себя вознадеялся на успех, но тут же на секунду осекся, застыв в дверях кухни. Радужные мысли тут же обрели форму страшных чудовищ из детских ночных кошмаров, а тело незримо напряглось, будто ожидая нападения прямо в спину. Около плиты, что было просто невероятно, стоял Даби, скучающе рассматривая закипающий на огне чайник. Стоял в одних шортах, запустив ладонь в волосы, словно обдумывая нечто важное. И даже так его ублюдочное лицо, как по щелчку, вызывало в Шото прилив злости и нежелания общаться с этим человеком, даже если они останутся единственными людьми на земле. Тодороки нахмурил брови и переступил порог, тем самым привлекая внимание своего недо-брата, недо-сожителя. А тот факт, что как только Даби заметил пришедшего, на его лице появилось выражение «а вот и жертва подоспела», заставил Шото еще больше насторожиться и пересилить в раз навалившееся желание уйти. Поэтому Шото прошел дальше к шкафчику, чтобы достать с верхней полки кофе, которого, как оказалось через пару секунд, на привычном месте не наблюдалось. Парень тихо выдохнул, не вовремя вспоминая, что вчера забыл его купить, и под тихие смешки за спиной развернулся, кидая в сторону Даби недовольный взгляд. — Лицо по-проще, и люди к тебе потянутся, — пожав плечами, прокомментировал Даби, и выключил чайник. Тут же взял его в руки и наклонил, наливая кипяток в черную кружку, а Шото, наблюдая за дымящейся водой, резко передернуло. — Своим же советом воспользоваться еще не планировал? — парировал Тодороки, наблюдая за манипуляциями парня, и только сейчас заметил легкий запах свежезаваренного кофе, очевидно доносившийся от стоящей неподалеку кружки. Класс, приехали. Теперь этот ублюдок и его еду ворует. — Я тебе не нравлюсь, — как-то слишком буднично заметил Даби, нарочито медленно помешивая черную жидкость в кружке. — Знаешь, был бы я более ранимым, мог и розочароваться в своем новом братике, принцесса. Шото недовольно выдохнул, словно жгучую кислоту выплевывая раздраженное "придурок", ведь вступать сейчас в дискуссии то же самое, что самому рыть себе могилу, потому что мозги этим ранним утром, как и парочкой предыдущих, неработали от слова совсем. Поэтому Тодороки быстрым шагом поспешил удалиться, короткими ногтями расчесывая ожог на левой стороне лица, пытаясь на отмершей коже вокруг глаза почувствовать хоть что-либо. *** — Сегодня еще три лекции, — невесело проговорил Изуку, как бы подтверждая, что сегодня так скоро домой им точно не попасть. Сбежать с пар тоже не выход, ведь все еще отчетливо помнили тот раз, когда Каминари, ведомый желанием не пропустить свидание со своей новой девушкой, пытался сбежать с универа, так неудачно попавшись преподавателям в двух шагах от ворот. Вот тебе и веселая студенческая жизнь. — У меня еще совет после, — Иида с капелькой упрека посмотрел на друзей, как бы намекая, что им нужно быть более трудолюбивыми. На что Изуку лишь неловко улыбнулся и почесал затылок. И Тенья, будто что-то вспомнив, вновь обратился к молчащему Тодороки. — А еще, Шото, ты же помнишь про мероприятие? К нему обязательно нужно подготовиться. Парень, услышав свое имя, резко дернулся, и, после некоторой паузы, все таки кивнул, вновь уставившись в пол. Сейчас у Шото не было сил не то что нормально разговаривать, а даже сдержать какой-то непонятный уголек злости внутри себя, который с каждой минутой разгорался все сильнее, вот-вот грозясь сжечь все внутри до тла. Сейчас больше всего на свете хотелось, во-первых, забыть обо всем том, что происходило в его и так несладкой жизни, а во-вторых, нормально выспаться хотя бы раз за всю бесполезно потраченную неделю. Вдруг Шото резко оторвал глаза от пола, когда услышал тихое болезненное «ай» со стороны, где шел Мидория. Сейчас его друг потирал плечо, а рядом с ним стоял Бакуго Катсуки — еще один из самых надоедливых ублюдков на памяти Тодороки, которых хлебом не корми, дай только кого-нибудь унизить и втоптать в грязь, щедро обмазывая словестным поносом, — сейчас стоял и презрительно осматривал Ииду и Изуку, словно увидел нечто отвратительное, вроде крысы, с причмокиваниями жрущую своих сородичей. Шото все еще был удивлен, как такой, как он, смог поступить в этот университет, не прибегая к запугиванию властей всех мастей. Как бы не хотелось признать, что Катсуки — просто еще одна сволочь из миллиона похожих, сделать этого никак не получалось. Потому что, засчитывая тот факт, что Бакуго довольно неглупый, проблема явно уходила своими корнями куда глубже, чем простое желание «выделиться». Но все равно Тодороки до зубовного скрежета выводило из себя, что этот мудак постоянно задирал Мидорию, выставляя этого милого и доброго парня полным ничтожеством. И даже, насколько рассказал Изуку, Бакуго дал ему прозвище, «Деку», означающее «бесполезный». — Эй, задрот, окончательно ослеп? — высокомерно проговорил Катсуки, прожигая внимательным взглядом неожиданно сжавшегося и напрягшегося Изуку, который нервно выдавливал из себя улыбку, пытаясь таким образом показать, что все нормально, и сгладить колючие углы конфликта, ведь эти двое, кажется, были друзьями детства, если такое когда-либо было возможно. Шото и сам часто поражался неконфликтностью друга, который был готов терпеть до последнего издевки над собой, но когда задевали его друзей, Мидория часто становился более жестким, пытаясь присечь такое поведение с близкими людьми на корню. — Прости, Каччан, я не заме... — начал оправдываться Мидория, теребя пальцами край своей рубашки, скорее всего, пытаясь привести мысли в порядок, чтобы хоть как-то успокоить взрывного друга детства. — Вообще-то, — недовольно перебил друга Иида, пряча взгляд за плотным стеклом очков, как поступал всегда, стараясь сохранить самообладание, одновременно с этим избавляясь от отрицательных и ненужных в данный момент чувств, сразу же включая режим строгого старосты, — ты, Бакуго Катсуки, первый толкнул Мидорию Изуку, так что извиняться в данном случае должна далеко не пострадавшая сторона. — Иида, не надо... — тихо проговорил Изуку, догадываясь, что такое поведение еще больше взбесит Катсуки. А взбешенный блондин — то же самое, что атомная бомба замедленного действия, которую Изуку боялся до поджимающихся пальцев на ногах и дрожащих коленей еще со времен начала средней школы. Злой Каччан со жгучей ненавистью в алых глазах вызывал в нем далеко неположительные триггеры, от которых деревенело тело, словно налитое свинцом, и перехватывало дыхание, как будто глотку до кровавых синяков сжимали крепкие пальцы. Но попытки испуганного Мидории так никто и не заметил, от чего парень еще больше сжался, надеясь, что все само упокоится. — А ты, я вижу, нарываешься, — сквозь зубы процедил Катсуки в сторону старосты, с силой отпихивая от себя Мидорию в стену, как ненужный мусор, приближаясь к Тенье, после чего сразу же схватил его за грудки, притягивая к себе, — еще один вяк, и ты будешь читать свой кодекс справедливости асфальту лицом вниз в предсмертных муках. Усек? — Катсуки кровожадно ухмыльнулся, встряхивая парня, как тряпичную куклу. — Каччан, пожалуйста, не на... — вскрикнул Мидория, получая уничтожительный взгляд в ответ. Иида, кажется, тоже хотел что-то сказать, но его сразу же заткнула еще сильнее сжавшаяся ладонь на одежде, которая уже довольно сильно сдавливала тело, вызывая не самые приятные ощущения. — Замолкни, Деку, сраный ты кусок ничтожества, — вновь рявкнул Бакуго, чуть ли не отшвыривая Ииду в сторону, словно нашкодившего котенка. Шото, правда, не хотел вмешиваться. Потому что знал: сейчас, подстегнутый неконтролируемым раздражением и злостью, бессонницей и стрессом, он мог, не сдержавшись, сделать, что угодно. Но когда до него дошло, что Бакуго не только нагло оскорбляет самых дорогих ему людей, но и применяет физическую силу, Тодороки сорвался, будто голодный пес на кусок свежевырезанного мяса из ранее живой плоти, резко и сильно хватая агрессивно настроенного парня за руку, которой он удерживал его друга. — Отпусти, — ровно и безэмоционально приказал Шото, начиная сильно сжимать руку Бакуго, таким образом заставляя его отпустить Тенью. Хотелось лишь одного — чтобы это ублюдок подавился собственными зубами и сгнил где-нибудь в канаве, где его труп выжрут голодные крысы. — Двумордый, как же ты меня бесишь, — Бакуго, ухмыльнувшись, резко отпустил Ииду, от чего тот от неожиданности упал, несильно врезавшись в стену, и почти сразу вырвал руку из хватки Тодороки. После чего кинул взгляд на Мидорию, обращаясь уже к нему, словно к какому-то грязному и склизкому червяку под массивным и дорогим ботинком. — Смотри-ка, уродец, какой рыцарь пришел тебя спасать, сам Тодороки Шото собственной персоной. Эй, двумордый, — Катсуки вновь перевел взгляд на непроницаемое лицо Шото, — скажи, зачем ты с ним возишься? Шото сомкнул зубы, стараясь сдержать себя в узде, и также сжал кулак, впиваясь в еще незажившие ранки от ногтей пальцами настолько сильно, что по костяшкам вниз потекла кровь, а боль ударила по мозгам, как кувалдой по расскаленному до красна железу, немного отрезвляя заплывший злостью разум. До этого момента этот способ привести мозги в порядок работал, как часы. До этого момента. — Неужели, ты его ебешь? — продолжал Бакуго, стараясь словестно унизить Шото и вывести парня под названием «я-чертовов-кусок-льда» на реакцию. — И как тебе сучка Деку в постели? Может, поделишься? Я думаю он не так плох, если сейчас ты за него так активно заступал... — дальше Катсуки недоговорил из-за сжатого окровавленного кулака, резко врезавшегося прямо в щеку. Блондин по инерции слегка отшатнулся, на автомате приложив ладонь к покрасневшей щеке, и ухмыльнулся, рассматривая во всей красе в конец раздраженного Тодороки, на напряженном лице которого выступили жевалки. — Ты первый начал, двумордый, — возбужденно проговорил Катсуки, быстрым шагом приближаясь к Шото и резко ударяя того в солнечное сплетение таким образом, что парень, даже если бы и был очень внимателен, не смог бы уклониться. Тем временем студенты, ранне проходившие мимо из-за мысли, что эта ссора далеко не зайдет, начали один за другим останавливаться около бьющих друг другу морды парней, не очень доброжелательно перешептываясь друг с другом. Некоторые и вовсе достали телефоны, снимая все на видео, скорее всего догадавшись, что этих двоих точно отведут к ректору, если они сейчас же не прекратят. И, видимо, никто прекращать вовсе не собирался, поэтому заснять — казалось лучшей идеей. Ведь в этом университете драки были такой же редкостью, как вислоухие британские котики на южном полюсе в погожий спокойный день. А Мидория с Иидой же, как-то незаметно отошедшие на второй план, пытались докричаться до друга, чтобы тот не натворил глупостей, но ни Бакуго, ни Шото этого не замечали, продолжая свои разборки, которые с гордостью можно было оклеймить бесполезной детской дракой. Тодороки, почувствовав сильный кулак, сразу же закашлялся, ведь у него на секунду выбило весь воздух из легких, а живот пронзило резкой болью, проходившей, словно током по проводам электропередачи, от напряженных до предела мышц к самым костям. Но парень, ведомый инстинктом самосохранения, все равно быстро постарался выпрямиться, тут же хватая неожидающего такого поворота событий блондина за воротник и опрокидывая его на пол с такой силой, что тот хорошо приложился затылком о стену, негромко выругнувшись. Боль от сильного удара в живот чувствовалась до сих пор, острее, чем должна быть, расползаясь по посиневшей от многочисленных старых синяков коже до самого позвоночника, оседая и въедаясь тупой резью. И Шото, подгоняемый адреналином в кипящей от гнева крови, оседлал бедра лежащего на полу Катсуки, после чего резко и сильно начал наносить удары в лицо один за одним, иногда промахиваясь из-за пытающегося скинуть его Бакуго и разбивая побелевшие костяшки о пол. Но Шото крепко удерживал его ногами, бил почти не глядя по дезориентированому от раны на голове противнику, расслышивая лишь в подкорке сознания отчаянные мольбы Изуку остановиться, хорошо заглушаемые шумом крови в собственной голове и гадкими словами, засевшими в мозгу плотным гнойным комомом. Но неожиданно студенты, наблюдавшие за потасовкой, начали расступаться по обе стороны, пропуская в перед черноволосого мужчину средних лет, лицо которого сначала выражало флегматичную усталость, но после того, как он увидел, что происходит, преобрело окраску крайнего нервного недовольства и разочарования. — Что здесь происходит? — до жути спокойным, но требовательным голосом проговорил Айзава, внимательно рассматривая образовавшуюся картину перед собой. Тодороки, которого минуты две назад никак было не остановить, замер, словно от звонкой пощечины, с занесенным для удара избитым кулаком над искареженным синеюще-бурым от синяков и ссадин лицом Бакуго, не решаясь хотя бы двинуться, но его кровь с разбитого носа, в который заехал со всей дури Бакуго, когда пытался скинуть с себя Шото, все равно до сих пор капала на лицо Катсуки. И даже блондин, когда услышал властный голос, тоже тоже остановил попытки сопротивнения, расслабляясь на полу, потому что его голова нещадно трещала, а затылок и кожа на лице безжалостно ныла от ушибов и синяков. — Тодороки Шото, Бакуго Катсуки, жду вас через тридцать минут в кабине ректора, — через минуту общего молчания, грозным тоном объявил профессор Айзава, но после будто бы очень устало добавил, делая одолжение, — и сначала сходите в медпункт. Толпа, скопившаяся за все время, лишь молча наблюдала, а Мидория, первый сообразив что к чему, быстро поднялся на ноги и подбежал к Шото, хватая того за руку и стаскивая с Бакуго, после чего повернулся к профессору, с вымученной нервной улыбкой заверив, что сам проследит, чтобы эти двое вновь не подрались, и лично каждого за ручку отведет к ректору. И Айзава, кажется, поверив, тяжело и шумно выдохнул, как бы намекая, что от них один геморой, после чего объявил, чтобы все остальные шли на пары, так как до начала оставались считанные секунды, после чего ушел, скорее всего, докладывать о проишествии ректору. И даже толпа студентов, принявшая слова профессора в пристальное внимание, тоже быстро рассосалась, расходясь на пары по аудиториям, после чего в пустом коридоре остались только Мидория, Бакуго, Шото и Иида. — Двумордый ублюдок, — наконец выплюнул Катсуки, поднимаясь с пола и потирая расшибленный затылок. — Психованный козел, — поморщился Тодороки, одним легким движением размазывая кровь под носом внешней стороной ладони. Сразу после обоюдных оскорблений Катсуки, видимо, не собираясь продолжать словестную баталию, невнятно выругался, кажется, направившись прямиком в медпункт. И уже после того, как человек в пустом коридоре осталось всего трое, Мидория, ранее задумчиво нахмурившийся, обратил внимание на Шото, который сосредоточенно сжимал и разжимал кулак, будто осматривая руку на степень повреждения. — Шото... — неуверенно начал Мидория, подходя к Тодороки, после чего посмотрел на него с нескрываемым сочувствием в больших зеленых глазах, от чего у Тодороки неожиданно резко защемило сердце. И поэтому парень, догадываясь, чем подобное может закончиться, не дал обеспокоенному другу продолжить, тихо и спокойно прервав его, положив свою избитую в кровь руку ему на плечо, будто показывая, что все нормально и абсолютно в полном порядке. — Прости, Мидория, — первый начал Шото, в хладных глазах которого обычно плескалось непоколебимое равнодушие, сейчас с сожалением глянул на Изуку, тут же одергивая руку, как от огня, и перевел внимание на до сих пор молчащего Ииду, который даже сейчас стоял у той самой стены, — и ты тоже, Иида. Я сорвался и теперь у вас наверняка будут проблемы. Мне, правда, жаль, — закончил Шото, на автомате опустив взгляд куда-то вниз, чтобы хоть чуть-чуть успокоить нервы и почему-то дрожащие руки. — Шото, — вдруг подал серьезный голос Иида, и оба парня одновременно обернулись в сторону пугающего тона, но вместо уничтожительных претензий и недовольства получили лишь утешающую усталую полуулыбку, после чего Тенья продолжил более мягким тоном, — ты не должен себя винить. Хотя, нет, должен, но не настолько сильно, как написано на твоем лице. Так что все в порядке. Давайте сначала сходим в медпункт, а со всеми другими проблемами разберемся уже по мере поступления. — Ага, — широко заулыбался Мидория, соглашаясь с другом. Похоже, его очень прельстила политика Ииды, от чего даже его плечи, ранее напряженные, немного расслабились. А за тем в знак согласия кивнул и сам Шото, вновь мысленно благодаря вселенную и всех известных ему богов, что они свели его с этими людьми и благосклонно подарили таких замечательных друзей. — Но это не отменяет того факта, что ты, Шото, крупно влип, — вновь придирчиво отметил Иида, тяжело выдыхая на подобии профессора Айзавы, и махнул рукой, чтобы друзья шли за ним, после чего сам также направился в сторону медпункта. И, ожидаемо, уже через пару секунд с ним поровнялись и Мидория с Тодороки, молчаливо следуя за строгим старостой в лице их многоуважаемого друга. Но тишина, что неудивительно, долго не продлилась, нарушаясь тихим бормотанием со стороны Изуку, после чего он, как будто что-то вспомнив, обеспокоенно и внимательно посмотрел на Шото, пока тот отчаянно прикидывался, что не замечает прожигающего в нем дыру взгляда. И, предсказуемо, эта игра в гляделки тоже не могла длиться вечно, поэтому, когда они почти дошли по медпункта, Изуку вдруг резко остановился, а вместе с ним и Иида с Тодороки. — Шото, — вдруг серьезно обратился к другу Мидория, — я тут кое о чем подумал, и понял, что с тобой последнее время что-то не так. Не только сегодня, я уверен, что и последние пару дней точно. Скажи, что с тобой происходит? Что-то случилось? Иида, также остановившись, будто незримо согласился с Изуку, тоже в упор смотря на парня, за которого тоже переживал в последнее время. Скорее всего, ему еще раньше, чем Мидории, пришла мысль о том, что-то не так, но высказать свои догадки вслух он не решался, списывая все на обыкновенную дотошность. Избитое тело по инерции напряглось под таким пристальный взглядом двух пар глаз, а по позвоночнику будто прошелся неприятный холодок, от чего Тодороки вмиг стало неприятно и даже чуть-чуть стыдно, словно ему пять лет и мама только что застукала его за незаконным поеданием конфет. Врать друзьям Шото очень не хотелось, потому что такие замечательные люди, как они, обязаны всегда знать правду, но и сказать, что на самом деле с ним происходит, парень пока еще не мог найти в себе сил. Так что оставалось только стиснуть зубы и недоговаривать. Много недоговаривать, пытаясь остаться живым в опасной игре, где он находился между молотом и наковальней. — Ничего такого, о чем бы вам следовало бы волноваться, — начал Тодороки, на что получил еще более требововательный взгляд от друзей, и, пытаясь собраться, с невозмутимый видом продолжил. — Просто в последнее время у меня бессонница, отсюда и вспыльчивость с раздражительностью, — наконец закончил парень, в глубине души надеясь, что Иида с Мидорией не начнут копать вглубь и не вскроют старые гноящиеся раны. Но, кажется, Изуку, услышав про бессонницу, забыл обо всем на свете, вновь обеспокоенно рассматривая Шото, как экспонат, со всех сторон, в немой надежде найти диффект, который не заметил ранее. — Но ты в порядке? О, боже, нет, конечно, не в порядке, — быстро затараторил Мидория в своей манере, не слушая уже вообще никого. — Я как-то могу помочь? Может, ты не спишь из-за нагрузки в университете? Давай я за тебя рефераты буду делать, а ты нормально поспишь! Могу еще доклады написать, а еще давай возьму на себя твою часть в подготовке к университетскому мероприятию! Шото, почему ты раньше нам не сказал? Ты пьешь какие-нибудь таблетки? Ну, снотворное там или успокоительное... точно! — вдруг воскликнул Мидория, активно жестикулируя руками, будто только что придумал, как создать вечный двигатель. — Тебе обязательно нужно к врачу! Может, тут что-то серьезное. Боже, ну почему я такой идиот? Почему не заметил раньше, что с тобой что-то не так, я такой плохой друг... — Изуку, прекрати, ты замечательный друг, — спокойно и немного утешительно выдохнул Шото, в самом начале предсказывая такой исход. Однажды, только в начале его с Изуку и Иидой дружбы, Энджи, пребывая в кошмарном настроении, довольно сильно его избил в наказание за проступок, незначительность которого уже стерлась из памяти, но сам факт в том, что на следующий день Шото пришел в университет, где из-под рубашки виднелись свежие лилово-красные гематомы и кровоподтеки. После чего друзья смотрели на него с настолько невыносимой жалостью и болью в шокированных глазах, что Шото хотелось самому себя избить за то, что заставил их так сильно волноваться. И закончилось все вполне ожидаемо: Тодороки пришлось соврать о том, что его избил какой-то грабитель на улице, после чего больше он никогда, несмотря на все дальнейшие многочисленные побои, не давал их увидеть кому-либо еще, кроме сломленного и жалкого отражения в зеркале. — Все хорошо, мне становится лучше, — на автомате более тихо добавил Шото, даже не зная, к кому точно обращался: к друзьям или самому себе. — Ты уверен? — переспросил Иида, стоящий рядом с Изуку, который почему-то тоскливо опустил голову вниз, светя своей зеленой макушкой с растрепанными волосами на ней. — Ага, точно, — подтвердил Шото, внутренне проклиная себя за неискренность. Но лучше он сдохнет в муках с распоротым желудком, чем снова увидит тот жгучий страх, отчаянное невыносимое беспокойство и тяготящую немую беспомощность, раздирающую тупыми когтями до самого мяса, до самого токсичного нутра и каких-то совсем неправильных мыслей, которые, смакуя каждый сладковатый кусочек, догрызают внутренний стержень. Друзья неуверенно кивнули, после чего Тодороки, быстро сообщив, что в медпункт сходит один, сразу же завернул за угол, направляясь к белой двери с соответственной табличкой. И, не желая больше оттягивать неизбежное, все таки постучался, после чего повернул ручку и отрыл дверь, сразу же проходя внутрь. В небольшом по размеру кабинете было очень светло, а белый цвет стен предсказуемо резал взгляд своей чистотой. В воздухе отчетливо различался едкий аромат антисептиков и отталкивающий запах медикаментов, проникающий куда-то к самым легким и после оседающий на слизистой неприятным першением в глотке. Шото, закрыв дверь, сделал несколько шагов вперед, после чего заметил пожилую даму, сидящую в угле за столом и что-то увлеченно пишущую. На первый взгляд было понятно, что в кабинете только они одни, а это значит, что Бакуго уже давно ушел с этой части этажа, раз он не столкнулся с ним сейчас или же еще на коридоре. Поэтому, по крайней мере, пока что можно было вздохнуть спокойно, ведь парню, как бы он этого не отрицал и не уговаривал себя, что Катсуки полный идиот и заслужил, все таки было немного стыдно за свою несдержанность: устроил разборки прямо на глазах у трети универа, что может быть хуже? Пальцы как-то сами дрогнули от представления того, что действительно может быть хуже, и Тодороки, тихо поздоровавшись, после чего услышав в ответ немного подождать, сделал еще несколько шагов, чтобы осмотреть кабинет, ведь был он здесь от силы раз или два, да и то, чтобы сдать справки о состоянии здоровья. Взгляд первым делом сам метнулся к месту, где сидела медсестра: там рядом стоял большой деревянный шкаф, очень по своей темной древисине схожий со столом, со множеством бумах в нем, что было видно из-за стеклянных дверцев. Также на другой стене тоже имелся еще один, только уже больше похожий на медицинский, будто он сделан из выкрашенного металла, где хранились различные лекарства, а уже напротив стола стояла небольшая мягкая кушетка. Обстановка в кабинете не вызывала сильного отторжения, как когда-то в подростковом возрасте, но и на хорошие радужные мысли тоже точно не наводила. Вообще, парень больницы и поликлиники сильно не любил, потому что в сознании еще живы воспоминания о полученном на лице ожоге, уродливая красная кожа на котором теперь сможет почувствовать целое ничего. Иногда, еще несколько лет назад, когда отрывочная и хроническая бессонница казалась чем-то невообразимым, Шото вскакивал на постели в холодном поту с шальными глазами, сжимая кожу на теле настолько сильно, что там оставались синеющие пятна от пальцев. Ведь даже после того, как он просыпался, перед глазами все еще оставался образ искаженного отвращением лица матери, а на теле все еще оставалось ощущение невыносимой жгучей боли от погружения тела в бурлящий кипяток и мозг стойко сохранял мысль об покрытой гнойными пузырями обварившейся коже. А в носу почему-то стоял стойкий запах медицинской хлорки, забиваясь в горло, от чего кашель драл тонкие стенки слизистой. Хоть Шото и бывал здесь довольно редко, но он знал, что медсестре почему-то дали прозвище «Исцеляющая девочка», которое очень комично смотрелось с тем фактом, что женщина, сидящая перед ним, лет так пятьдесят уже не девочка. — И так, — вдруг оторвалась она от написания бумаг, после чего сразу же посмотрела на Шото, — Тодороки, да? — и сразу же, не дожидаясь ответа, будто бы вопрос был чисто риторическим, вновь произнесла, даже несмотря на то, что засохшая кровь на лице парня и без лишних объяснений обо всем красноречиво рассказывала, — так что тебя ко мне привело? — Профессор Айзава, — спокойно и незамедлительно ответил Тодороки, пожимая плечами, будто такое происходило каждый день, после чего, словив на себе заинтересованный взгляд медсестры, парень заметил, как она махнула рукой, приглашая сесть на кушетку. Шото кивнул и прошел немного вперед, после чего опустился на мягкую поверхность и стал ждать медсестру. Та же, в свою очередь, одним легким движением встала из-за стола и направилась к парню, по пути надевая стетоскоп. — Снимай рубашку, горе-боец, — тепло улыбнулась женщина, ощупывая карманы в белом халате и проверяя их на наличие чего-то. Тодороки же на автомате начал расстегивать пуговицы, уже в процессе замечая, что несколько из них оторвались, после чего еще через секунд пять полностью снял, как и сказала медсестра, рубашку. — Так-так, — хмуро проговорила она, рассматривая грудь и живот Тодороки, где на фоне желто-зеленых пятен заметно выделялось одно огромное темно-синее с красноватыми подтеками, неприглядно выглядещее даже для самой жестокой драки на улице. После чего женщина (Тодороки уже и сам мысленно начал звать ее Исцеляющей девочкой) приложила конец стетоскопа к его груди, проговорив строгое «глубоко дыши». Шото послушно выполнял все указания, и уже потом, когда она вновь повесила прибор себе на шею, он смог спокойной выдохнуть, понимая, что сейчас все и закончится. Но что-то пошло не так. — Я, как смотрю, у тебя тут целый букет разнообразных красок, — недовольно проговорила она, намекая на избитое тело с уже многочисленными уже заживающими и некоторыми пока что свежими синяками. — Так я же подрался, — как бы мельком заметил Тодороки, внешне сохраняя ледяное спокойствие, — где вы видели драку без побоев? — Шото, — вдруг очень серьезно отозвалась медсестра, — я, конечно, понимаю, что не имею права в это лезть, но знаешь, мой многолетний опыт в медицине почему-то настойчиво шепчет, будто ты принимаешь меня за совершенно неграмотного человека, который не может отличить свежие синяки от старых и, судя по амплитуде разброса, ранее не таких маленьких, не говоря уже о возможности «случайных». — Я, — вдруг замялся Тодороки, по инерции опустив голову вниз: врать действительно не хотелось, ведь постоянно, как только требовалось говорить ложь, живот скручивало в неприятном тянущем чувстве, словно в панике перед выступлением, где на него со всех сторон взирает многомиллионная толпа, — я вас такой не считаю. Извините, если оскорбил, — неуверенно начал Шото, стараясь увести тему в любое другое русло, чтобы уже точно не продолжать этот разговор, — но о все, правда, в порядке. Меня недавно избили на улице, отобрали телефон, — не краснея, соврал парень, применяя ту же отговорку, что ранее говорил друзьям, — так что побои долго заживали. Женщина, недоверчиво и расстроенно покачав головой, все таки сделала вид, что поверила, после чего сразу же подошла к железному шкафу, открыла его и взяла необходимые инструменты, тут же вновь закрывая дверцу и возвращаясь обратно к парню. Медсестра сразу же разложила около него на кушетке все необходимое и присела, чтобы было удобнее: в первую очередь она влажной салфеткой начала стирать кровь с его лица, и обработала разбитый нос, наложив на него повязку и пластырь, а во-вторых начала заниматься обработкой старых синяков на руках и груди, после чего последовал самый большой и нелицеприятный — на животе, в месте, которому от Бакуго досталось больше всего. Острая боль, что неудивительно, уже прошла, но неприятная тупая пульсация все равно осталась, раздражая нервные окончания с заметным успехом. И когда все повязки были уже наложены, медсестра неторопливо встала, собирая инструменты и бинты, сразу же разделяя мусор и то, чем еще можно пользоваться. — А теперь сними штаны, — будничным голосом оповестила она, пока глаза Шото с каждой секундой становились все шире и шире, а мысли путались в один единственный ком, смешиваясь в одну, более четкую на черно-белом фоне всех предыдущих: «Как сбежать?». — Зачем? — все таки нашел в себе силы ответить Шото, осознавая, что точно не может снять штаны. В голове одним смазанным пятном проносились разные картинки, от чего тело словно отяжелело, налитое свинцом, а сердцебиение ускорилось, как будто Шото пробежал марафон. Ладони вмиг вспотели, а к горлу подступила болезненная тошнота, словно в самом деле хотелось выташнить собственные кишки от явной гипервинтеряции легких, хотя казалось, что воздуха в пространстве становится катострафически мало. Нет. Этого не должно случиться. Ни за что. В памяти всплыл залитый кровью пол и какая-то совсем ненормальная удолетворенная улыбка в глубине зеркала, манящая одним резким движением расколоть заляпанную отражающую поверхность. Вдруг неуправляемо захотелось вырвать себе волосы, чтобы снизить захлестнувшее чувство страха острой болью, которое пожирало здравый рассудок, оставляя лишь воспоминания, что Шото затолкал как можно глубже. Хотелось кричать и драть горло до кровавых пузырей, залезть под стол и уже там вскрыть себе вены, чтобы перестать ощущать, как тебя пожирает собственное бессилие и немая гадкая обреченность. — Мне нужно осмотреть твои ноги на предмет ушибов или других ранений, — слегка удивленно проговорила женщина, переводя взгляд на Тодороки, ведь ранее он безукоризненно выполнял ее просьбы о снятии какой-либо части одежды, так что сейчас это было, как минимум, неожиданно. Шото, до побеления сжимая пальцами свое запястье, словно через толщу воды слышал, что именно в сопровождении хлюпающих звуков изо рта произнесла медсестра. Перед глазами всплыли картинки истерзанного бедра, где оно было расцарапано до самого мяса прямо по старым рубцам валяющимися где-то в стороне ножницами, и даже под обломанными от давления ногтями виднелась кровь и кусочки сдеренной в порыве гнева кожи. — Я... — на секунду замер Шото, будто изваяние, и быстро сорвался с места, будто за ним гналась целая толпа голодных плотоядных церберов, — мне пора, до свидания, — все таки закончил предложение парень, ощущая, как все внутри сдавливает стальной пресс, прожигая дыхательные пути и гланды насквозь. В желудке как будто бы копошились тысячи личинок, вызывая неконтролируемое желание распороть себе живот. Тодороки, даже не обращая внимания, куда бежит, под шокированный взгляд медсестры, пулей вылетел из кабинета, даже не застегнув рубашку. И только через десять минут, прижимаясь затылком к холодной бетонной стене в пространстве пустого коридора, он отдаленно пришел в себя, содрогаясь в неконтролируемой дрожи всем телом. Вновь и вновь короткими ногтями компульсивно расчесывая красную обоженную кожу вокруг глаза.