Чернозём

Нам союзно лишь то, что избыточно, Впереди не провал, а промер, И бороться за воздух прожиточный — Это слава другим не в пример — Осип Мандельштам, «Стихи о неизвестном солдате», отрывок

Смотреть, как горячей волной бежит у него по плечу ткань пиджака, собирается у локтя мертвой петлей — смотреть и не сметь прикоснуться. Приносить ему ключи от министерств, ведомств, армий. Ключи от мировой революции. Ключи от своей дурной, мореходной, смешной — черепной. Принести, если понадобится, остывающую кровь Временного правительства, все жилы вытянуть, на кулак намотать, бросить к его ботинкам. Хорошим, справным ботинкам. Справные унтер-офицерские сапоги — таким ботинкам разве не пара? Не пара. Такие сапоги каши просят, а сказать не умеют. Умеют только тянуть пронзительно гласные в вопросах, пензенски нежно: «Лёва, когда ж ты меня поймё-ё-о-о-ошь?». Подчиненные вопросов не задают. Их дело правое и тихое: внимательно смотреть, внимательно слушать, башки дурацкой не терять. Как тогда, в четырнадцатом: был вечер, когда впервые прочитал Лёвины статьи своими глазами, а не услышал в пересказе сослуживцев — и это было так, будто кто-то хлопнул со всей силы по плечу, взглянул в глаза — и попросил никогда самому себе не врать. С тех пор Маркин не врал, ну немного разве что. Когда жал руку начальнику — и мгновенно одергивал себя, отстранялся, боясь и стыдясь за собственные потные ладони, мозолистые и злые от фантома винтовки. И это я-то — я, который убивал, который бил, который голыми руками, который на врага наглой грудиной в гимнастерке, который песнями живет, который Революцию слушает. Который вовремя родился. И руки от жизни грубые, и хохот от жизни злой. А Лёва винтовки в руках не держал, черепов о мостовые не кроил — но охотник похуже прочих. И встретиться вам потом на фронте с ним, ряженым в кожаную куртку и деланную серьезность. В последний раз встретиться — и ни спеть, ни выпить, ни обняться. Не знает Лёва солдатских песен. Не знает Маркин ничего, кроме солдатских песен — и бешеного нутряного желания уберечь. Этот жидочек мой, я его тем хулиганам в подворотне не дал, и теперь никому не дам. Да и отдашь ли — такое: кареглазый разумный взгляд, тревогу поверх пенсне, руки нежные и холёные, все в чернилах и типографской краске. Агитатор — пророк. Пророк — мертвец. Маркин знает, он крещёный когда-то, и бегло крест сорвавший. Не так стыдно было перед Богом, как перед Троцким. Он же из Лёвы мгновенно в Троцкого превращался. И кучерявые нежные жидовские вихры на солнце как медью лились — ей-Богу, памятник очнулся и говорит. Знал Маркин, что останутся в истории эти лихие деньки. Останутся медью, тоскливой медью, памятниками и медалями, родным привкусом крови. Как трепыхалось во рту красное, злое, злее Балтийских вод, потревоженных миноносцами: когда они однажды пили с Лёвой, тот был зол и весел, по-солдатски весел, по-простому, позволял себя брать за плечи и гладить жидовские вихры. Тогда и Маркин был — Коля, Миколонька, как в детстве, на хохляцкий манер — как в детстве счастливый и как в подростничестве легкий на грубую отчаянную ласку. А губы у Лёвы тогда были искусанные от нервов, девичьи-пухлые губы, верхняя блестела от водки, сминала нижнюю в реплике, у него каждая фраза была — как революция: «Нисколько не трагично! То есть — ни в малой степени! И знаете, почему?». Не знаю, почему. Мне за тебя не обещали тридцать сребреников. Мне за тебя ничего не обещали. Хочу тебя беречь, как сестру родную. Хочу тебя зажать тут, как девку дворовую. Хочу тебя любить — как страну люблю. Гнутой омертвевшей грудиной о край стола, грубыми сухими губами — о чужие кровоточащие. Медленный, дуряще нежный кончик языка бежит по дрожащей сухой губе. И удар в лицо, и озерцо крови по носоглотке, и сон прямо в шинели, на лестничной клетке, раздавленно. Лёва. А ты почему себя-то боишься, браток? Не боишься мне своих детей доверить — меня, значит, не боишься. А себя боишься — а кого ещё опасается Бог, кроме себя самого. Ты хочешь не хочешь, Лёва, а Бога своего на горбу несёшь. Сын сапожника — сапожник, сын гончара — гончар. Сын еврея — еврей. И хотелось бы дожить до мира, где этого всего не будет — да, видно, не доживется. Что нам стоит — принести им ключи от министерств, ведомств, армий. Что нам стоит — на лестнице обиженно в окровавленный обшлаг выть, бормотать в кровавый кулак солдатские песни, себя баюкая. Что нам стоит — видеть взмыленную шею, потный красивый лоб, скошенный подбородок — и не сметь прикоснуться, бить себя совестью по ладоням. Что нам стоит — расскажет Пьяный Бор, соснами вековыми прозвенит, трупы посчитает, отправит в Петроград телеграмму о том, чтобы к чаю с сахарином не ждали — до Второго пришествия уж точно. Верно ведь говорю-ю-у-у?