Absolvo Te

Прихожан с каждой неделей было всё меньше. Хотя по праздникам люди стояли даже в проходе во время Литургии, в воскресенье, в день еженедельного (а ранее и ежедневного) обряда причащения под сводами нефа едва ли собиралось большое количество людей. Мужчины и женщины, старики и дети, калеки. Каждый верующий искренне желал очистить свою душу от грехов и впустить в неё самого Бога, чтобы на следующий же день осквернить её. Барри был внимателен, наблюдая за всем из-за колонны у входа с самого начала богослужения. Отец почему-то запрещал ему участвовать в священном таинстве, хотя сам же и проводил его, будучи уже архидиаконом. Может, потому что считает его недостойным или потому что уже давно заживший шрам всё ещё пугает людей. Юноша ругал себя за такие мысли в сторону приёмного отца. Отец не мог так думать. Отец добр и великодушен. Он полюбил мальчика, как родного сына, воспитал и обучил. Несколько лет назад, когда Барри было пятнадцать лет, он позволил ему стать пономарём, хотя единственными обязанностями его были содержание собора в чистоте и порядке, и открытие и закрытие дверей по утрам и вечерам. Отец Харрисон сильно изменился с того дня, как усыновил мальчика тринадцать лет назад. Чёрные волосы тронула седина, в особенности на висках, в уголках глаз пролегли пока ещё не такие глубокие морщины, а живой некогда огонь в голубых, чистых глазах с каждым днём потухал. Тем не менее, его внешность была приятной и вызывала доверие у всех, кто его знал и не знал. Но мужчина совсем редко общался с кем-либо, почти всё время проводя в крипте или в своей келье, в дни, когда он не был обременён проведением служб. Единственное, что осталось в нём неизменным – его чёрная сутана, поверх которой через шею до колен спускалась белоснежная сто́ла, которую он надевал только во время службы. «Со страхом Божиим и верою приступите» произнёс отец Харрисон, и Барри очнулся, вынырнув из пучины собственных раздумий, заметив, что на него смотрит маленький мальчик. Два изучающих друг друга взгляда соприкасались всего пару секунд, после чего молодая мать мальчика подтолкнула его вперёд в очереди к причащению. На юношу редко смотрели так заинтересованно, чаще со страхом и осторожностью, стараясь не подходить близко, поэтому он невольно улыбнулся и вновь поднял взгляд на приёмного отца. Когда обряд подходил к концу, и чтец после слов отца Харрисона произнёс последнее «Аминь» в благодарственной молитве, люди стали расходиться, и лишь несколько человек остались для беседы со священником. Настал полдень. Барри отстранился от толстого столба, ведущего к своду и сделал шаг вперёд. Обернувшись, он поднял мимолётный взгляд на невероятно широкий витраж, красовавшийся над входом. Во время закатов, в весенние и летние дни, уже затухающие, мягкие солнечные лучи сочатся сквозь его стёкла и заливают столь яркими разноцветными огоньками всё пространство нефа, медленно следуя вперёд между лавок для прихожан, постепенно приближаясь к алтарю и, едва коснувшись его, почти сразу исчезают, погружая эту часть собора в полумрак. Когда юноша сделал ещё пару шагов вперёд, отец Харрисон уже стоял один и собирался уйти. – Отец… – в полголоса произнёс Барри, но священник его не услышал, – отец! Он обернулся и остановился. Оглянувшись по сторонам и вновь переведя взгляд на юношу, он едва заметно кивнул, прикрыв глаза. На лице Барри засияла улыбка и он, наконец догнав отца, последовал за ним, ни в коем случае не позволяя себе ровняться. Они прошли мимо хоров для священников по левую сторону и, почти дойдя до Часовни Святой Троицы, поднялись по ряду ступеней, свернув налево. Там и была маленькая пристройка к основному зданию, где находилась келья отца Харрисона. Священник прошёл внутрь небольшой комнаты и пропустил мальчика, закрыв за ним дверь на засов. Барри встал около двери, оглядывая уже знакомую ему келью. Он бывал здесь не раз, однако отец не пускал его внутрь только по одному его желанию, но и не отказывал, когда Барри был нужен совет или помощь. Комнатка была действительно маленькой и мрачной. С левой стороны от двери, почти в упор стоял довольно большой письменный стол со стулом. Сидя на нём и читая какую-нибудь из любимых книг, Харрисон часто задумывался, отвлекаясь и наблюдая за совершенно не примечательным видом за окном слева от стола. В дальнем правом углу находилось его спальное место, с первого взгляда казавшееся не особенно удобным, рядом – шкаф с большим количеством книг, которые священник собирал с самого детства. В левом противоположном углу был маленький алтарь. Барри застал за ним приёмного отца лишь один раз, чем потревожил уединение того с Богом и был наказан. Отец положил на стол кулёк, развернув который Барри увидел маленький кусок хлеба, рядом поставил чашу с вином и рядом же положил крест. – Осознал ли ты свои грехи, сын мой? – Да, отец. – Готов ли ты покаяться в них? – Да, отец, – снова повторил юноша, склонив голову. – Попроси у Господа прощение за свои грехи, чтобы ты мог достойно принять Слово Божие и совершить Святое Таинство, – произнёс священник. Некоторое время в келье царило молчание. – Помилуй этого мальчика, Господи. – Ибо я согрешил против Тебя. – Яви ему, Господи, милость Свою. – И спасение Твоё даруй. И снова молчание. Барри почувствовал, что с трудом сдерживает слёзы. Священник взял в руки Святую Жертву и, немного приподняв её, произнёс: – Вот Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира. Блаженны званные на вечерю Агнца. – Господи, я недостоин, чтобы Ты вошёл под кров мой, но… – юноша запнулся, почувствовав напряжение в горле и ощутил, как по щеке течёт слеза, – но скажи только слово, и исцелится душа моя, – он едва произносил слова и старался не смотреть на отца, боясь, что тот осудит его. Священник взял в одну руку кусок хлеба, а в другую чашу с вином и подошёл к мальчику: – Тело Христово да сохранит тебя для жизни вечной. Барри наконец поднял взгляд на священника и был безмерно счастлив, когда не увидел в его глазах осуждения. Он раскрыл рот. Отец, случайно едва коснувшись кончиками пальцев языка, вложил в его рот кусочек хлеба. – Кровь Христова да сохранит тебя для жизни вечной. И поднёс к губам юноши чашу, наклонив, позволив вину намочить их. Затем, вновь взяв в руки Святую Жертву, он произнёс: – Тело Христово. – Аминь, – едва слышно ответил юноша. Барри почувствовал лёгкость. Молчание длилось больше минуты. Он не мог остановить слёзы, но плакал беззвучно, не позволяя себе нарушить святую тишину. Мальчик поднял взгляд влажных глаз на священника. – Отец… – произнёс он тихим, хриплым голосом. – Мальчик мой, – отец Харрисон устало улыбнулся и обнял его, прижав голову к своей груди, – ты покаялся и очистил душу, впустив в неё Бога, – приподняв лицо юноши за подбородок, он стёр слёзы с его щёк и коснулся ладонью зажившего шрама. Барри прикрыл глаза, приластившись к руке. – Я люблю вас, отец, – он вновь обнял приёмного отца, но удостоился лишь короткого, секундного объятия в ответ. – Ступай к себе, – священник отстранился, строго взглянув на мальчика, – не говори ни с кем, прочти молитву и подумай. Молча кивнув в ответ, Барри поспешил покинуть келью. Будучи ещё ребёнком, он не понимал сути этих обрядов. Более того, его до жути пугали такие большие скопления людей, поэтому он закрывался в своей комнате в здании монастыря и оставался там до самого конца службы. Отец не ругал его за это, но был расстроен, что его названный сын таким образом становился всё дальше от Бога. Поэтому самые важные служения, такие как причащение, он стал проводить наедине с Барри. Со временем немного привыкнув к людям, юноша понял, что люди не привыкли к нему. Его сторонились, обзывали (хоть и не в стенах собора), кидали камнями, когда Барри, решившись покинуть успевшее стать родным место, отправлялся на короткую прогулку в город без отца Харрисона. Взрослея, он всё реже выходил за ворота, найдя весь свой мир в одном Соборе и Митрополитской Церкви Христа в Кентербери. Стал нелюдимым, сторонился каждого незнакомца, чтобы избежать возможной травли, но при этом перестал быть таким боязливым, как раньше. Привык он только к постоянным служителям церкви, иногда улыбаясь им, приветствуя и даже разговаривая. В город он стал выбираться только по воскресным вечерам, когда гуляния были в самом разгаре и никто особенно не обращал на него внимания. В такие вечера он мог спокойно оставаться невидимкой среди десятков людей. Разве что какой-нибудь пьяница, шатаясь, шёл домой и, заметив юношу, со страхом крестился и уходил прочь. Когда Барри вышел, чтобы прогуляться по галерее внутреннего двора, время приблизилось к трём часам дня. Он любил ходить здесь часами и, подняв голову, рассматривать великолепные резные орнаменты с изображениями геральдических щитов, а так же чудных ликов и животных. Иногда, когда становилось совсем темно и все священнослужители, паломники и монахи расходились по своим комнатам, он выходил наружу, в сам дворик, ложился на холодную траву и любовался ночным небом, считая видимые звёзды. Отец учил его астрономии, но так до конца и не выучил. Тем не менее, для Барри не составляло труда находить некоторые созвездия и определять по ним стороны света. В такие вечера, когда земля всё-таки была тёплой, он засыпал. Будил его либо кто-то из мальчишек-свещеносцев, либо совершавший ночной обход по собору отец Харрисон, ругая юношу за такое пренебрежительное отношение к собственному здоровью и неподобающее поведение. Прогулявшись по внутреннему двору, он отправился в свою комнату в помещении с монашескими спальнями. Ему щедро отвели там спальню, которая была даже больше, чем келья отца Харрисона, за что мальчику было ужасно стыдно. Кровать была удобная, комната светлая, а через окно зачастую лился солнечный свет, отражаясь ярким сиянием на кресте с изображением Иисуса, висевшем на деревянной двери с засовом. Через это же окно можно было увидеть небольшой сад целебных трав, раскинувшийся вокруг маленькой постройки. Именно благодаря отварам и мазям, которые монахи по поручению архидиакона готовили для мальчика из целебных трав, росших в саду, его ожог зажил так быстро и безболезненно. Пройдя в комнату, закрыв дверь на засов и присев на кровать, он принялся тихо читать молитву. Так тихо, чтобы лишь один Господь мог слышать его. Произнеся последние слова, он открыл глаза, но руки его по прежнему были сложены. Он знал, о чём должен попросить у Бога для отца, а может, и для себя самого. Преисполненный чувством любви, он продолжил: – И прошу Тебя, Господи, не забирай у меня отца моего и сохрани его тело и душу. Аминь. Глубоко вдохнув, он сложил руки на коленях и принялся думать, как и велел ему его отец.

***

Очнувшись от лёгкой дремоты, юноша обнаружил, что уже стемнело. Как всегда, в воскресный вечер он собрался на короткую прогулку недалеко от сплошной стены домов, ограждающих проход к собору. – Отец? – Барри постучался в келью и получил разрешение войти, застав священника за чтением. В свете свечей его комната смотрелась не такой мрачной. – Я выйду в город ненадолго? – Через час я буду делать обход, – он не обернулся, а глаза его были опущены в книгу. – Ворота должны быть закрыты, а ты должен быть в своей комнате. – Да, Ваше преподобие, конечно. Он уже хотел развернуться и уйти, но священник его остановил: – Барри? – Да, отец? Они встретились взглядами. – Ты ведь помнишь, какую часть города тебе стоит обходить стороной? Барри покраснел и отвёл взгляд, ответив после паузы: – Да, отец Харрисон, я помню. Мужчина отложил книгу и встал, а Барри почувствовал ещё большее смущение. – Какую часть города тебе стоит обходить стороной, Барри? – он подошёл к юноше и окинул его строгим взглядом. – Северную часть междуречья, отец, – тихо ответил он. – Почему? – Потому что это место полно бесов. Там средоточие греховности и порочности, отец, – его голос начал дрожать не от страха, а от волнения. Мужчина помолчал. – Ты должен нуждаться в одном Боге. Учиться целомудрию и подавлять в себе плотские желания, как это делают все святые. Барри молчал, не в силах поднять взгляда. – Ты понял меня? – Да, отец. – Иди. Взволнованный юноша стремительно вышел из кельи, а священник, заперев за ним дверь, глубоко вздохнул, вновь погрузившись в чтение. Северную часть междуречья стоило обходить всем, кто не хотел попасть в какую-нибудь передрягу. Количество в этой части города воров, убийц и бродяг в вечерние часы было просто огромным. Ещё даже не перейдя речушку Грэйт Стор, можно было услышать музыку, пьяные голоса и крики со всеми известной Сейнт-Питер-лэйн, название которой совершенно не сочеталось со всем, что там происходило. Ещё живя в детском доме, недалеко от знаменитой улицы, Барри часто слышал непонятые крики и звуки, исходящие с той стороны. Частенько они смещались ближе, и непристойные стоны можно было услышать совсем близко, в подворотне около моста или под самыми окнами приюта. Самым известным на той улице был закоулок Уэстгейт-Холл-роуд. Два борделя и изобилие красивых дам и юношей, разгуливающих в вызывающих нарядах, не давали возможности пройти мимо и не воспользоваться услугами, что предлагало это место для всех, у кого были деньги. Отец Харрисон всегда говорил, что сам Дьявол поселился там, а все эти грязные развратные девицы и юноши – его бесы, так запросто разгуливающие по земле. Барри уже приближался к воротам. Его мысли никак не покидал их с отцом разговор, которого он всегда так стыдился. Священник постоянно напоминал ему о воздержании, прекрасно понимая, что в таком возрасте, когда волнение плоти смущает и тревожит, делать это сложнее всего. Юноша вышел из ворот и решил пройтись вдоль той самой стены домов, окружавших собор. Именно благодаря ним на территорию было невозможно пробраться, а единственным путём были ворота, над которыми возвышалась статуя Иисуса. Почти полностью обойдя собор, он прошёл мимо хлебопекарни на углу между Гилдхолл и Ориндж стрит. На пересечении этих двух улиц почему-то собралось большое количество людей. Все они стояли полукругом, увлечённые каким-то невероятным зрелищем, которое Барри никак увидеть не мог. Встав неподалёку в тени переулка, он стал ждать. Ритмичные хлопки и посвистывания заглушали едва слышный звон бубна. – Давай, малышка! – кричали мужчины. – Танцуй, красавица, танцуй! – продолжали они, мерзко смеясь. Спустя пару минут из толпы выбежал смуглый парнишка на вид не больше пятнадцати лет, с длинными волосами по плечи, очень похожий на цыгана, и встал неподалёку. Убедившись, что все увлечены захватывающим зрелищем, он принялся пересчитывать монеты в сумке, которые ему, очевидно, кидали зрители. Пересчитав все монеты, он улыбнулся, спрятал их в карман и поднял взгляд прямо на Барри, отчего тот сразу же отвернулся и исчез с его глаз в темноте переулка. – Стой! – добродушно крикнул парнишка и побежал следом, – да стой же! – он нагнал Барри и преградил ему дорогу, обогнав. Барри повернул лицо боком, чтобы мальчишка не мог видеть шрама. – Да ладно, я всё видел, – махнул он рукой, – почему ты не подходишь? Там моя сестра танцует. Всем нравится. Я, кстати, Циско. Удивлённый Барри едва ли успел осознать всё сказанное этим тараторящим цыганом и молчал в ответ. – А тебя как зовут? – он смотрел своими внимательными чёрными глазами в глаза Барри, будто не замечая его уродства. – Меня… Мне… Мне пора, – хрипло проговорил юноша и, чуть толкнув паренька плечом, вышел из переулка, стремительно направившись в сторону собора. – Ну… Ну ладно… Приходи ещё! – прокричал он вслед Барри и вновь протиснулся вглубь толпы. Барри был удивлён. Неужели этот цыган так просто предложил ему подойти и посмотреть, как танцует его сестра? Хотя, скорее всего, ему просто нужны были деньги. Отец рассказывал ему о таких бродячих цыганах. Они сделают всё, лишь бы вытрясти из человека последние монеты. Уже нужно было закрывать ворота, иначе отец будет ругаться. Бегом добежав до здания, он закрыл ворота собора и как можно скорее направился к себе в комнату. Как раз успел до обхода. Спустя пару минут, едва он успел успокоить колотящееся сердце и улечься, в комнату к нему заглянул священник. Подойдя к кровати притворяющегося юноши, он поставил подсвечник на столик рядом с кроватью, склонился и, чуть коснувшись мягкими губами, поцеловал мальчика в лоб, после чего стремительного покинул комнату. Барри так и заснул, всё думая о том цыгане Циско и о зрелище, что так захватило местных зевак.