***
20 ноября, 1417 год *
Угол комнаты показался слишком большим, как я ни старался вжаться в него. Спальня была необъятной и открытой, как поле, на котором видно всё на десятки миль вперёд. Они найдут, они меня найдут, они снова это сделают, они не оставят меня в покое, снова сделают больно! Их лица, как устрашающий лик Дьявола, будут чистым гневом, злостью, неистовством, но они будут улыбаться, как палач улыбается под мешком на его лице, занося топор над шеей заключённого, они будут ликовать и смеяться! Боясь, что меня услышат, я безмолвно глотал слёзы, задыхаясь. Но это было неважно, ведь я просто хотел почувствовать себя в безопасности. Мне так страшно. Стоило немного пошевелиться, как в животе появлялась режущая, словно ножом, боль. Наверное, я умираю. Как же больно. Почему так больно? Останется эта боль со мной навечно или покинет меня, когда сам я покину этот мир? Я слышал шаги. Множество шагов. Быстрые, сначала тихие, затем всё громче и громче, они оглушали меня; их несколько человек, они ищут меня! Внутри всё сжалось так сильно, и тело начало судорожно дрожать, будто чувствуя приближение новой боли. Дверь распахнулась. Я не слышал го́лоса, что звал меня, а только пульсацию в ушах и невыносимый стук в груди. Боль становилась всё сильнее, и я продолжал забиваться в угол, будто он был последним моим спасением. Я просил, я умолял. Я слёзно молил и кричал. Я мог почувствовать свой страх кожей. Теперь он обжигал дюймы моего тела, а я всё вырывался, не позволял этому огню сжечь меня, но он опоясывал, хватал за руки, касался лица. Я не хотел умирать. Огонь что-то шептал, кричал, просил открыть глаза, но разве я мог? Он лгал, говорил, что всё будет хорошо, но он выжжет меня, выжжет мне глаза, и он будет смеяться и будет вопить, будет кричать. Здесь, в темноте, огня нет, здесь меня никто не тронет. Здесь я один, и никто не причинит вреда, и никто не придёт на помощь. Тьма начала рассеиваться. Неужели это конец? Руки продолжали хватать меня, а я дёргался, не давая им коснуться себя, будто они и вправду были огненные, пыхали жаром и оставляли такие привычные для меня ожоги. У огня знакомый голос. Такой родной и приятный. Такой, за которым не страшно. Он звал меня по имени, он кричал, он волновался. Он говорил, что всё хорошо, и что мне некого бояться. У огня голубые глаза. Я знаю эти глаза. Когда-то их взгляд спас меня, подарил вторую жизнь, не менее сложную, но намного более счастливую. – Барри! Посмотри, это всего лишь я, я ничего не сделаю тебе, – отец Харрисон поднял руки перед собой. Он стоял на коленях рядом со мной, и его смольная сутана касалась моих босых ног, – видишь? Здесь никого нет, только я. Он осторожно протянул руку, словно я дворовый пёс, которого побили палками глупые мальчишки, и теперь он сторонится всякого живого существа. – Можно я посмотрю, Барри? – священник, смотря мне в глаза, коснулся пальцами края моей ночной туники. Я кивнул, и он потянул её вверх, обнажая моё тело и огромный багрово-фиолетовый участок кожи на рёбрах, – тебе нужно отдыхать, иначе ты так никогда не поправишься. События минувшего вечера стояли перед глазами. Сон, превратившийся в ад, вернул их и повторял раз за разом, заставляя чувствовать эту боль снова, а обидные слова кричать в голове. – Они больше не тронут тебя, я обещаю, – прохрипел священник, увидев в моих глазах стоящие слёзы, которые я с таким трудом сдерживал, – я обещаю, Барри. Отец перестал быть огнём, но я по прежнему боялся и не мог понять этого страха, будто он поселился глубоко внутри меня и владел всеми остальными чувствами, действиями и эмоциями. Священник прикоснулся ко мне осторожно, ждал, когда я привыкну, и наконец-то обнял, как может обнять только он. Я почувствовал себя таким маленьким, таким незначительным, и это было самое приятное чувство на свете, ведь теперь я в безопасности. Умиротворение было за пределами моего понимания, боль и обида в груди поселились там с самого детства, но это лучше, чем ничего. Я был так благодарен. – Почему они это делают? Я ведь просто шёл мимо, что я им сделал?! – кричал я, всхлипывая, а отец продолжал обнимать меня и ласково касался моих волос. Я почти сидел на его коленях в этом бесконечно маленьком углу моей спальни и хотел слышать ответы от единственного человека, которому доверял. – Мир жестокий, мальчик мой, – шептал он, – но я буду рядом, обещаю. Он чуть покачивался, как будто успокаивая меня, его руки гладили мои волосы и плечи, а губы едва касались лба. Я вцепился в его сутану, держал крепко, и не мог разжать пальцев. Всё, о чём я мечтал – чтобы отец выполнил своё обещание, всегда был рядом и защищал от этого жестокого мира, по своей собственной воле наказывающего меня за уродство, которое он же сам мне и подарил. Отражения в грязных окнах и лужах на дорогах всегда были чуждыми, но я до сих не мог поверить, что существуют люди, которые боятся и ненавидят меня больше, чем я сам. Я поднял взгляд и посмотрел в лицо своему единственному Богу с голубыми глазами. И он был самым красивым, самым добрым, самым лучшим на свете. Он бы назвал это богохульством и после выпорол розгами, но я пообещал себе хранить этот маленький секрет и никому не рассказывать, даже Ему. Он целовал мои щёки, лоб и нос, его губы касались моей кожи, а руки не переставали обнимать, даря любовь и заботу, прижимая к своей груди. Это чувство было для нас обоих таким правильным, таким чистым, каким его посчитает только старец, с усталой улыбкой смотревший на нас с небес.***
Минуло шесть вечера. Солнце ещё долго не должно было пропадать за горизонтом, но из-за тяжёлых туч, нависших над городком, на улицах будто был поздний вечер или совсем ранее утро, предвещающее далеко не красочное будущее. Дождь, ливший весь день, размыл грунт на дорогах, отчего те стали напоминать непроходимые болота, от которых порой не спасали даже редкие дощатые настилы. Грязные, почти насквозь промокшие горожане сновали туда-сюда, толкая друг друга, торговцы кричали один громче другого, предлагая свой товар, и изредка можно было услышать выкрики громкоголосого мальчишки, раздающего листовки с названием очередной постановки местного театра на окраине, в котором не так давно ставили «Миракль о Роберте Дьяволе», произведший на крестьян неизгладимое впечатление. Низенькие, кривые домишки посерели, а деревянные постройки казались совсем чёрными. Даже величественная статуя Иисуса и окружающие её двенадцать ангелов, крепко держащих геральдические щиты, над воротами перед собором издали выглядели устрашающе, а сами ворота больше походили на вход в какое-нибудь тёмное подземелье. Картина средневекового города предстала перед Барри такой мрачной и пугающей, что он сделал пару быстрых шагов, чтобы догнать медленно ступавшего по доскам священника. На них никто не обращал внимания, никто не смотрел подолгу, а лишь задерживал короткий недоверчивый взгляд и спешил поскорее укрыться от всё ещё накрапывающего дождя. Юноша уже жалел о своей навязчивой идее, потому что боялся даже поднять взгляд, чтобы рассмотреть лица людей. Теперь надежда найти это смуглое лицо, смотревшее на него прошлым вечером с таким доверием, растворилась вместе с теми печальными, но в то же время приятными воспоминаниями из не такого уж и далёкого детства. Не смотря на маленькие размеры городка, Барри казалось, что они шли уже очень долго, из-за чего мрачные краски будто сгущались над ним одним, окутывали его, а недоверчивые лица становились всё злее, собирались в группы и заговорщически поглядывали на него. Детские страхи вернулись, но беззащитным он себя уже не ощущал. К тому же, никто не посмеет к нему прикоснуться, когда рядом уважаемый архидиакон. Они уже подошли к лавке ремесленника, которого отец Харрисон хорошо знал, когда Барри услышал непонятный ему звук, затерявшийся среди разговоров, звука дождя и шлёпанья сапог по грязной дороге. Об этом звуке он забеспокоился всего на секунду, прежде чем священник подтолкнул его внутрь. В лавке было тепло и сухо. Приятный запах трав и масел смешивался с запахом воска горящих вокруг свеч. В дальнем проходе – судя по всему, в мастерскую ремесленника – скрипнул пол и раздался сиплый голос бородатого немолодого мужчины: – Отец, – он склонил голову, – как приятно видеть Вас снова. – Здравствуй, Уильям, – улыбнулся священник, – как поживаешь? – Да всё по-старому, Ваше преподобие. Торговля идёт не так хорошо, но на хлеб хватает, – проговорил в ответ Уильям и похромал к прилавку, – чего желаете, отец? Юноша перестал следить за ходом беседы и отошёл в сторону. Его привлекали расписные горшки и вазы, разнообразная посуда, невероятные украшения и причудливые маски. Больше всего Барри хотел заглянуть в мастерскую, но спросить не решался, поэтому лишь косо поглядывал на проход, из которого их встретил мужчина. Обилие глиняной посуды наводило на мысли, что это была именно гончарная мастерская. Осторожно взяв в руки маленькую глиняную птицу, краем уха Барри слышал тихий диалог о себе: – Ваш сын? – Да. – Бедняга. Что с его лицом? – искренне сочувствуя спросил мужчина, заворачивая воск в бумагу. – Несчастный случай, – коротко отвечал священник и спешил перевести тему. Стоило Барри ненадолго забыть о своём отличии, когда даже слепота на один глаз совершенно переставала мешать, когда он восхищался или увлекался чем-то так сильно, что можно было почувствовать себя обыкновенным мальчишкой, как ему тут же об этом напоминали. Напоминали грубо, напоминали мягко, намеренно или случайно, а он стыдился больше по привычке, отводил взгляд, и вот грусть снова овладевала его сердцем, напоминала об одиночестве, на которое его обрекли абсолютно ни за что. – Нравится? Барри понял, что обращаются к нему и перевёл непонимающий взгляд на ремесленника. – Птица, – мужчина кивнул на игрушку у него в руках, – забирай её себе. – О, нет, что вы, я просто… Просто смотрел, – юноша заволновался и хотел поставить птицу на место, но Уильям остановил его добрым голосом: – Брось, это всего лишь игрушка, забирай. Я таких ещё с десяток наделаю. Барри улыбнулся: – Спасибо. Всё-таки гончар. Барри подумал о том, что хотел бы научиться гончарному делу. Не успел он подумать следующую мысль, как перед неровным, грязным стеклом лавки остановилась девушка. Юноша замер, не в силах отвести взгляда. Как наваждение, это прекрасное создание заставило его сердце стучать чаще. Она была словно пламя. Словно ангел и демон. Чёрные глаза завлекали в свою бездонную глубь, такие же чёрные волосы казались невероятно мягкими, и желание прикоснуться к этим прядям сводило все прочие желания на нет. Её смуглая кожа просила прикосновений чутких, нежных, умелых рук. Одно неверное движение и это существо упорхнет, рассыплется, как песчаная фигура, оставив после себя лишь воспоминания. Она взглянула на Барри всего на секунду, но не успела понять что-либо, прежде чем обернулась и, испуганная чем-то, убежала прочь. Юноша посмотрел на отца, всё еще увлеченно беседующего с Уильямом. Он хотел было что-то сказать, но передумал и, спрятав игрушку в карман, тихо вышел из теплого помещения. Дождь был уже не такой сильный, но всё ещё заставлял чувствовать прилипшую к коже одежду. Все голоса и звуки неожиданно стихли, хотя они с отцом провели у ремесленника не больше нескольких минут. Юноша оглянулся по сторонам: улица почти пустовала. Ни следа той юной красавицы или чего-то, что могло её так напугать. Барри заволновался, сам не понимая, отчего, и решился пройтись в ту сторону, куда побежала девушка: он прошёл вперёд по улице, оглядел закрытую мясную лавку, оружейную, бакалейную, снова огляделся вокруг себя, остановился в конце улицы, и услышал один короткий звук, тот же, что он услышал перед тем, как зайти в лавку ремесленника. Этот звук напоминал звон сотни колокольчиков и был до боли знакомым. Барри совершенно точно слышал его где-то раньше. Он прислушался. Череда коротких, приглушённых стонов доносилась откуда-то неподалёку, их можно было едва различить и почти невозможно понять, откуда они были слышны. В закоулке, меж деревянными домами почти в полной темноте показалось какое-то копошение. Барри сделал несколько шагов вперёд. – Ну же, давай, красавица, – слащаво мурчал мерзкий голос. – Твой папочка всё равно не будет против, – проговорил второй и добавил грубее: – чёрт тебя дери, снимай быстрее! Следом прозвучал жалобный стон. Сердце юноши начало бешено колотиться, но он побежал вперёд. В глубине тёмного закоулка он увидел три фигуры. Низкий, но крепкий мужчина в грязной, поношенной одежде, с перекошенным гримасой лицом держал за руки ту самую юную девушку, что видел Барри. Второй, толстый, с большим вторым подбородком и огромным животом, с опущенной головой копошился где-то внизу. Их движения были резкими, грубыми, а юная красавица, словно пойманная птица, старалась вырываться, дёргала руками и пыталась кричать, но не могла. Её рот был забит чем-то похожим на обычную тряпку. Она плакала, мотала головой, дёргала ногами, пытаясь свести их вместе, но ей не позволяли. – Держи её ноги, брыкается, как коза! – проворчал второй и услышав шаги Барри, обернулся, – А нас прибавляется, глянь-ка! – засмеялся он, указывая на перепуганного не меньше девушки юношу. – Пацан, присоединяйся. Свеженькая совсем! Мальчик не мог пошевелиться. Он замер, не в состоянии отвести взгляда от открывшейся ему ужасной картины. В его чистую душу, до этого посвящённую одному только Богу закралось что-то тёмное; эта незначительная капля огромного реального мира так не похожего на его маленький закрытый мир множилась, очерняя всё светлое, что могло быть внутри. Он один. Никто не видит. Все его тайные мысли, которые он подавлял, все желания могли воплотиться здесь и сейчас. Он сделал несколько медленных шагов вперёд не осознавая этого, будто что-то чуждое двигало им, шептало на ухо, одурманивало его светлый ум и рассудок. Он не понимал. – Вот так-то! – снова засмеялся один из мужчин, справившись наконец со шнуровкой на штанах, – Вторым будешь, красавчик! – загоготал он, и его смех подхватил первый. Барри посмотрел на девушку. Её глаза, смотревшие на него в ответ, были полны горьких слёз, а взгляд поникший, почти отчаявшийся, но всё такой же испуганный. Бедная птица, которая этого совершенно не заслужила, была готова потерять свои крылья и отдаться на растерзание бездушным негодяям. – Не трогайте её. Тихий голос заставил остановиться и обратить на себя внимание обоих бродяг. – Чего ты сказал? – Я сказал: не трогайте её. Барри одним резким движением оттолкнул толстого человека. Мужчина запутался в своих спущенных штанах и упал в грязь. Второй, ошеломлённый, отпустил девушку, и та мгновенно забилась в угол между стеной и сваленными в кучу досками, с отвращением вынув тряпку из своего рта, стерев слёзы, и став наблюдать за происходящим. – Что, всю себе её решил оставить? А знаешь ли ты, что надо уметь делиться? – прошипел второй бродяга и достал нож, – что, подпортить тебе второй глаз, малец? – он безумно улыбался, а во рту его были видны жёлтые, кое-где почерневшие зубы, – А то не… не…. не… Не симметрично! – наконец выговорил он. Барри не знал, что ему делать. Он ни разу не бывал в драках, никогда никого не бил и не обижал, а теперь ему нужно защищать себя и эту девушку. Юноша чуть пригнулся и выставил руки вперёд, собираясь хоть как-то защищаться, но услышал вдалеке голос: – Барри! – он узнал голос священника, – Барри! – Ещё нам тут гостей не хватало… – наскоро завязывая шнуровку проговорил толстяк, и, весь измазанный в грязи, дёрнул за руку своего друга, – бежим отсюда, тугодум! – и оба помчались прочь. Барри вздохнул и попытался успокоить так быстро стучащее сердце. Он сделал шаг в сторону юной девушки, но она встала на ноги и стремительно отпрыгнула от него. – Не подходи ко мне! – с ужасом произнесла она, – не смей, чудовище! – Я не трону тебя, клянусь! – Барри попытался быть как можно более искренним и склонил голову вбок, чтобы скрыть изуродованную половину лица. Он сделал ещё один осторожный шаг навстречу. – Не подходи! – громко прокричала девушка. Барри остановился. – Хорошо, хорошо, не бойся, я ничего не сделаю, – ответил юноша, только сейчас обратив внимание на её цыганское платье с длинным вырезом, из которого показывалась её смуглая ножка, и на испачканный бубен, каким-то образом оказавшийся в её руке, – как твоё имя? Красавица недоверчиво посмотрела на него, но, видимо, почувствовала, что опасность миновала. – Айрис. Меня зовут Айрис. – А я Барри, – он коротко улыбнулся, посмотрев на девушку всем лицом, но заметив ужас в её глазах, снова отвернулся. – Кто ты? Откуда? Айрис будто посмелела, выпрямилась, а в её взгляде появилась гордость. – Я дочь Ищейки с Уэстгейт Холл, – она вздёрнула нос. – Ищейки? – непонимающе переспросил он. – Ты не знаешь Ищейку? Его знают все. Особенно такие, как ты… – Барри! Голос отца был совсем близко. – Мальчик мой, что… Что ты здесь делаешь? – священник подбежал к юноше, схватил за плечи и с нескрываемым презрением посмотрел на цыганку. – Что это за плутовка? Кто она? – Архидьякон оглядел её с ног до головы. – Убирайся отсюда прочь! Девушка, перепугавшись, в одно мгновение упорхнула в темноту переулка и лишь её зелёное с золотыми переливами платье мелькнуло в тусклых лучах света, а где-то вдали можно было услышать тихий звон бубна. Барри смотрел ей вслед, не обращая внимания на священника, и никак не мог забыть этой чудесной фигуры. – Барри! – руки отца Харрисона обхватили его лицо, – неужели эта девица околдовала тебя?... – он с волнением смотрел на сына и был в ужасе, – Поверить не могу! Мужчина был одновременно и зол и расстроен, всё касался руками лица мальчика, смотрел в глаза, и пытался разглядеть что-то, что по его мнению цыганка в нём усыпила. – Отец, я… – как завороженный проговаривал он, – всего лишь помог ей. Тут были двое бродяг, они хотели… – Ничего не желаю слышать! Мы идём домой сейчас же! – священник грубо схватил сына за запястье и потащил за собой из переулка, словно маленького провинившегося юнца. Для Барри всё ещё было странно называть собор «домом». Да, это был его дом, родное место, знакомые люди, но слово «дом» никак не хотело скользить по языку свободно, без противоречивых чувств. Они шли быстро, не оглядываясь. Святой отец до самого собора не отпускал руки своего сына, не разговаривал с ним и дышал глубоко, шумно, как будто вот-вот начнёт отчитывать и говорить наставительные речи. Юноша надеялся, что обойдётся без серьёзного наказания. Уже совсем стемнело. Отец Харрисон толкнул мальчика внутрь его же комнаты и зашёл следом, захлопнув дверь. Барри скромно стоял около своей кровати, сложив руки и опустив голову. Он не решался взглянуть на священника. – Сын мой, я… – Отец, клянусь, я только помог ей! – Не перебивай меня! – раскатисто прокричал архидьякон и Барри вздрогнул. – Я видел твой взгляд. Я видел этот взгляд не раз на лицах людей. Твоя душа околдована чарами этой смутьянки, – Отец говорил спокойно, а мальчик слушал его и не решался поднять пристыженного взгляда. – Господь покинул твоё сердце и я даже боюсь представить, какие желания сейчас в нём таятся. Барри молчал. Он вспомнил момент, когда увидел всё происходящее, увидел эту жестокую, полную разврата и мерзости сцену, вспомнил свои ужасные мысли в то мгновение и понял, что в чём-то отец был прав. Неужели он настолько слаб духом, что позволил Дьяволу нашёптывать ему все эти порочные вещи? Он понимал, что заслуживает наказание за это. – Весь завтрашний день ты будешь сидеть в этой комнате и молить о прощении Господа. Ты не выйдешь из неё, пока не осознаешь свои греховные желания и пока эта цыганка не покинет твоих мыслей. Не покинет мыслей? Но Айрис была так красива. В момент, когда он взглянул в её глаза, все эти ужасные мысли испарились, а в груди стало так тепло, и сердце забилось чаще. Ему хотелось вновь увидеть прекрасную цыганку, услышать её голос, хотелось провести рукой по шелковистым волосам и прикоснуться к этой смуглой, мягкой коже. – Но, отец… – тихо начал Барри, наконец осмелившись поднять взгляд, – разве Господь запрещает нам любить? Святой отец молчал. Он смотрел на сына с негодованием, разочарованный, чувствуя противоречия в своём сердце. Мальчик был прав, но что-то в священнике не хотело этого признавать. – Не смей мне перечить. – А вы? Вы ведь любили когда-нибудь, отец? – с надеждой говорил Барри, – Неужели вы не понимаете меня? – Эта девушка – блудница! – ещё громче прокричал он, вне себя он злости, – Я не для того тебя растил, чтобы ты так низко пал. – Любовь – не падение, – продолжал спорить мальчик. – Это не любовь, это грех. Мне стыдно за тебя, сын мой. Барри шумно сопел, уже без стыда смотря в глаза архидиакону. – Значит, отец, вы никогда не любили? – его голос дрогнул, а на глаза навернулись слёзы, – значит, и я для вас – грех? Священник ничего не ответил. Он смотрел на юношу, чувствуя тянущую боль в сердце, мечтая лишь обнять этого глупого, неблагодарного, падшего мальчишку, прижать его к себе и никогда не отпускать, показать ему, что его слова – вздор, что для священника нет человека важнее, чем его любимый мальчик. Преодолев свои порывы и опустив взгляд, отец Харрисон развернулся и тихо закрыв за собой дверь, покинул комнату, так и не сказав ни слова в ответ плачущему горькими слезами Барри. 1417 год* – на этот момент Барри 14 лет.