Искусство — зеркало, отражающее того, кто в него смотрится, а вовсе не жизнь. предисловие к роману «Портрет Дориана Грея» Оскар Уайльд
Дарсия сел на кровати, морщась и потирая лоб. Голова раскалывалась. Настроение даже после пробуждения преотвратное. Шарль тоже хорош… После смерти Айдери окончательно съехал с катушек, словно тот ему родня. Его теперь можно застать дома только по большим праздникам да по ночам два раза в неделю. Злость на него берёт просто невыносимая. Глушить её приходится в непрекращающейся череде тел, проходящих через постель лорда, но легче от того не становится. Впрочем, злость не только и не столько на Шарля, как на себя самого. Мда, чудесная супружеская пара. Рядом что-то шевелится. Вернее, кто-то. Мальчишка, рыжий и смазливый. Дожил, уже и рыжие в опочивальне встречаются. Молодой мужчина, а вовсе не мальчишка, как охарактеризовал его Дарсия, торопливо и суетно стал собираться. Ему не импонировала роль чужой постельной грелки, да только выбора особого и не было. — Уходишь? — Есть другие пожелания, инэ? Дарсия ухватил острый подбородок пальцами и так и эдак повернул голову случайного любовника. — Поёшь? — Пел, инэ. В хоре. — А почему бросил? — Голос сорвал. — Не похоже. Острый подбородок сорвался с «крючка», а голубые глаза спрятались за веками. «Шарль! Где там тебя твои черти носят?» «В моём особняке они меня носят. Спасибо, дорогой мой. Я мечтал проснуться от твоего ора в висках». «Извини. Ты всё ещё лелеешь планы о покровительстве представителей богемы?» Глава не видел, но почти чувствовал, как супруг садится на кровати и как меняется его настрой на деловой. «У тебя есть, что мне предложить?» «Можешь, по крайней мере, попробовать. Я плохо в этом понимаю». «Но позвал?» «А куда деваться? Я не каждый день встречаю рыжих теноров». «Это точно тенор?» «Так, тащи себя домой и смотри сам. У тебя два часа». Шарль был дома через тридцать минут, хотя покидать тёплые объятия Рауля не хотелось совершенно. Господин Рееры только посмеивался да посматривал на «инарэ искусства», и проницательно предполагал, что законный супруг попросту соскучился. Двое инарэ ходили возле рыжего хориста, а тот жался к стене, словно его хотели съесть. — Дар, выйди. Я сам с ним поговорю. Он тебе больше не нужен? — Нет. Хоть заживо расчленяй. Хориста передёрнуло, а Шарль посмотрел на мужа осуждающе. Ну вот зачем пугать и без того напряженного человека? — Не обращай внимания. Как тебя зовут? — Касель. — А родовое имя? — А вам зачем? Шарль посмотрел на дверь, в которую вышел Дарсия, со злостью. Ну погоди, драгоценный, я тебе этого запуганного мальчишку припомню. В ответ на напряженный вопрос своего собеседника инарэ просто и искренне улыбнулся. — Давай присядем и чего-нибудь поедим. И расчленять я тебя не хочу, а не понравится наш разговор — тут же уйдёшь, и ни одна душа тебя пальцем не тронет. Хорист не то чтобы расслабился, но стал поспокойнее. Шарль говорил очень мягко и обходительно, ни на чём не настаивал и вслушивался в тембр голоса собеседника. Попросил спеть и убедился, что Дарсия прав и голос действительно есть. И когда только Глава его так хорошо различил? Пока под ним прогибались и стонали? — Так почему ты бросил хор? Касель отводит глаза и сцепляет пальцы. — Платить перестали. А у меня больная сестра на попечении. Полюбовником заработать и то легче. Помощником или грузчиком никуда не берут, конституцией не вышел. Инэ, если вы не шутите, если вам и впрямь певчие нравятся, то вам не мне покровительство оказывать нужно. У меня у двоюродного брата бас. Вы в жизни такого не слышали и слышать не могли. Бархат, а не голос. Глаза у человека загораются почти так же, как у инарэ при обращении к дару, и Шарлю этот блеск и азарт импонирует. — Скажешь, как его найти, — послушаю. Касель вдруг улыбается очень грустно. — Он не дастся. Упрямый да и единственный кормилец в семье. У Жуля работа совсем другого толка, тяжелая, но оплачиваемая. А вы так, забавы ради это затеяли. Я-то могу, мне терять нечего, жалко только… — Дастся или нет — дело моё. Адрес мне всё же скажи. Хоть любопытство потешу. Смысла убеждать хориста в серьёзности своих намерений граф не видит. Не верит — не надо. Знать, как долго Шарль откладывал деньги на эту «прихоть», ему тоже не нужно. Это сугубо его дело и желание. Каселя на место определить удаётся легко. Конечно, ему нужно восстанавливать горло. Конечно, он не в лучшей форме, но всё же певец, действительно певец, а не постельная грелка. На Дарсию после разговора с хористом граф смотрит странно. — Мне казалось, ты не любишь рыжих. — На какие жертвы только не пойдёшь ради искусства. Шарль косо хмыкает, но глаза его невеселы. Да лучше бы ты не шёл на такие «жертвы», а то уже тошно, жертвенный ты мой. К таинственному Жулю граф едет спустя полтора месяца. Это чужие земли, и на них следует быть осторожным. То, что он задумал, не то чтобы незаконно, но может влететь в значительную сумму. Но это дела будущего, неизвестно ещё, какой там голос. На завод знатного инарэ пропустили без вопросов, даже препроводили, куда попросил. К потенциальному голосу прилагаются рыжие кудри, сейчас безжалостно покромсанные и растрёпанные, высокое жилистое тело, не лишённое красоты хищное лицо и колючие и злые глаза цвета хризопраза. Глядя на всё это вместе взятое, в закопчённом фартуке и у рабочего места, Шарль тихонечко млел. Рыжий, сердитый, ну чудо просто с эстетической точки зрения. Ну а то, что его компании не рады, так что же поделать? — Чем обязан вашему визиту, инэ? — В основном обязаны своему двоюродному брату Каселю, но косвенно своему голосу, если он у вас, конечно, есть. — Касе что же, вновь поёт? — А он бросал? Легкое пожатие плеч — и человек возвращается к работе. Шарль только прощупывает почву, смотрит внимательно, но из-под ресниц, так что взгляд его становится тёмным и бархатным, лишь отсветы огня играют на радужке. На заводе копоть, духота и жар. Инарэ в своем костюме тут неуместен, как-то особенно неуместна рубиновая брошь у него на шейном платке, она так вопиюще подчеркивает пропасть между ним и рабочими, что всё прочее меркнет на её фоне. В своих землях граф почти навёл порядок, его люди как минимум лучше питаются, хотя живут они, конечно, тоже лучше. Вот только светить этим не следует, приходится чуть ли не резервацию делать из собственных владений. Если прознают соседи — черт с ними. Но если это поползёт дальше… — У меня к вам предложение. Но не здесь. Здесь я с позволения хозяина земель. — И где же вы хотите со мной «побеседовать»? — Не иронизируйте, юноша, — темные глаза неожиданно наполняются угрозой. Рыжий и красивенький, но забываться не надо. — Я старше. И это как минимум. Жуль презрительно хмыкает. Мальчишка. Ему ещё двадцати нет, а он имеет наглость хмыкать и делать вид, что не боится. — И что вы делаете конкретно здесь? — Присматриваюсь к перспективному работнику, брат которого у меня в землях, а я добрый, сговорчивый, иду на уступки и соединяю семьи. Я вас могу выкупить, но от вас зависит, будет ли это и в каком русле. У вас ведь больные родители. — Угрожаете? — Нет. Вовсе нет. Я хочу помочь одному чрезвычайно упрямому молодому человеку. Так пригласите к себе в дом или соли и мака на порог насыпите? — Это вряд ли спасёт меня от вашего общества. Приходите, говорите, что хотели, и езжайте к себе обратно. На нашу семью более чем достаточно кровопийц и без вас. Дерзит, дуралей. Ну-ну… В маленьком домике Шарль был ещё неуместнее, чем в стенах завода. Он уже порядочно не видел такой разрухи и бедности, одни керосиновые светильники чего стоили. Век пара, называется. Столица расточает электричество, не считаясь с тратами, пока провинция прозябает в такой нищете, что ни одно здравомыслящее существо не останется равнодушным. Аристократия и не оставалась, поэтому предпочитала свои загородные поместья посещать пореже и уж точно без обхода земель. — Кровью поить не буду. Разве что чаем. — И на том спасибо. Как тебе, такому говорливому, ещё язык не укоротили? Мне-то все дерзят безболезненно, но зная своих соплеменников… — А меня обычно не трогают. И вы бы не трогали. — Без проблем. Ты, видно, хочешь, чтобы твои родители умерли через годик-другой, а сам жаждешь согнуться в бараний рог. Жуль нахмурился. Даже набычившийся он казался Шарлю забавным и милым. Вот мировосприятие инарэ в действии. Хоть до посинения пой, какой ты толерантный к людям, а воспринимаешь их всё равно не наравне с собой, потому что человек — это человек, а ты — потенциально древнее чудовище. Да здравствуют двойные стандарты и гордыня. — Я донором к вам не пойду. Постельной грелкой тоже. — Донором я тебя и не возьму, ещё неизвестно, какая у тебя кровь. В кровать тем более, я уже несколько лет вполне счастливо пребываю в браке. А Рауля ты при всём желании не переплюнешь, мальчик. Даже и не пробуй. — Тогда на что я вам сдался? — Если бы ты слушал, а не рычал, то понял бы. Твой брат говорил, что у тебя есть голос. Если он и впрямь есть, то я возьму над тобой покровительство. Никакого завода, бедности и домогательств с моей стороны, раз уж тебя так волнует этот вопрос. — На что вам? — Маан! Ты всегда такой недоверчиво-упрямый, или только мне так везёт? — Шарль перевёл дыхание и продолжил максимально мягко и доходчиво. — Я люблю искусство. Почти во всех его проявлениях. Люблю и имею возможность его развивать и поддерживать. А ты, возможно, часть этого самого искусства, особенно если у тебя есть голос. — В театрах да операх только смазливых берут. — Во-первых, ты хорошенький. Во-вторых, не только, и это не так важно, если у тебя есть голос. В-третьих, ты морочишь мне голову, и наш разговор бессмыслен, если никакого голоса у тебя нет. Единственное, что я тогда смогу тебе предложить, — это переехать с семьёй на мои земли. У меня как минимум нет такой разрухи, как у вас тут. — Если голоса нет, зачем переезжать? — Маан! Шарль только что головой о стол не приложился. Он вскочил и в несколько шагов обошёл всю кухню, сопровождаемый рассеянно-виноватым взглядом юноши. — Ты будешь сегодня петь? Жуль не ответил. Он не стал прокашливаться или распеваться, а как-то сразу, горлом, на низких регистрах затянул песнь. Грустную, не плясовую и не ритуальную, а какую-то очень рабочую, герои которой по сюжету только и делали, что работали, а потом умирали, но как-то очень спокойно и равнодушно. Одна из двух запрещённых песен. Во второй очень характерно отражалось, кто виноват в том, что так происходит. Шарль знал обе эти песни. Слышал краем уха. Их очень любили заключенные. — Понравилось? Рыжий мальчишка хмыкнул очень зло и по-взрослому. — Да. Изумительно. Рыжие брови поползли вверх, и им грозило там и остаться на ближайшие несколько лет, потому что Шарль получил, что хотел. Красивый и глубокий бас. Такого не было даже в лучшей опере столицы.***
— Маан, Шарль, уйди. Я слишком стар для такого количества света и счастья на один квадратный метр. Рауль шутливо и несильно хлестнул любовника по носу соцветием душицы, тем более что тот примостил голову на плече у Господина Рееры, пока он работал в теплице. Шарль фыркнул, но никуда не ушёл и обнял только сильнее, прильнув к чужой спине всем телом и бессовестно припав губами к шее, поднимаясь за ухо. Получил по лицу цветами уже сильнее. — Перестань, мне же щекотно! — Господин Рееры издал неподобающий его возрасту мальчишеский визг и смех и сделал неубедительную попытку отбиться. — Шарло, бестолочь, прекрати. Вот я упаду, поломаю душицу, расстроюсь и брошусь тебя душить. — О, ужас! Давай отойдём от душицы. — Отцепись от моего уха, и можем никуда не отходить. Рауль развернулся в кольце чужих рук и поцеловал улыбающиеся губы. Те разулыбались ещё больше, хотя, казалось, куда уж. — Так ты мне расскажешь, в чём причина твоего сияния? На тебя смотреть больно, того и гляди ослепнешь. — Я бас нашёл. — А ты его терял? Тычок под рёбра язвительности Господина Рееры не умаляет. — Ты не представляешь, насколько ты вредный инарэ. — Ну что поделать. Итак, ты теперь покровитель искусств? — Ну почти. Нужно ещё найти кого-нибудь. Жуля я пока не могу никуда выпускать, его ещё нужно учить петь и держать себя. — Так, ты же доход искал в покровительстве, а не растраты. — Рау, в любое предприятие сначала нужно вложиться. — Кто-то вырос и понял основы экономики? — Кто-то хочет в глаз? — Только не в оранжерее! А вот на плаце ещё посмотрим, кто в итоге получит в глаз. Шарль хитро улыбнулся и игриво боднул любовника. Рауль со смехом запустил пальцы в чужие кудри. — Бяшка ты мой драчливый… — Если я выиграю, ты это признаешь? — Разумеется. Я даже приз тебе выделю. — Какой? — Себя. Устроит? — О, более чем. А если я не выиграю? Господин Рееры несколько напоказ вздохнул и ласково обнял графа, поглаживая его по голове. — Тогда я тебя утешу, что же мне ещё останется?.. К слову, о выигрышах и проигрышах, — голос старшего инарэ стал на порядок серьёзней. — Ты можешь на меня обижаться, но на выборах этого года ваша партия не пройдёт. — Я знаю. — И на следующих. Вам нужно лидера менять. И программу. — Программа чем плоха? — Ну как тебе сказать… вы фактически настроили аристократию против себя, а так ничего. Вы уж как-то сделайте так, чтобы отстаивать права людей, не притесняя аристократии. — Это нереально. — Значит, ищите такие рычаги и такие аргументы, чтобы с вами соглашались. Ладно, чего-то более дельного я посоветовать не могу, но вы уж проработайте этот вопрос. Ну что, на плац? Шарль легко-легко пригубил чужие губы. Чёрные ресницы почти вовсе закрывали глаза и порхали еле-еле. — Нет. Я признаю поражение. Так что сначала тебя. — Ты прирождённый дипломат. Вроде и поддался, а вроде и в выигрыше. — Я приложу все возможные усилия, дабы ты был не в убытке. Ответом графу послужила мягкая ухмылка.