Но убивают все любимых — Пусть слышат все о том. Один убьёт жестоким взглядом, Другой обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом! «Баллада Редингской тюрьмы» Оскар Уайльд
Почему я не вижу здесь кораблей С парусами из дальних, из южных морей? Почему здесь нет ветра, не слышен прибой? Я хотел бы уехать и быть просто с тобой. Ведь мой дом как могила, как каменный склеп, Потому что я глух, потому что я слеп, И в глазах моих видно лишь зимнюю ночь, Этот страх подворотен, где ты идёшь прочь. Я искал своё место по следам на снегу, Но я понял, что больше так жить не могу. И я видел полмира, мне две тысячи лет, И на стыках путей — не один километр. Я не знаю, зачем я приехал сюда, Мне казалось, что здесь загоралась звезда. Я не знаю, откуда на щеке моей кровь. Здесь, похоже, война за любовь. «Корабли» Сурганова и оркестр Дарсия обжёг пальцы об утюг и, шипя, приложил их к губам, чуть дуя на покрасневшие подушечки, а здоровой рукой продолжая-таки гладить рубашку. Если бы юному лорду кто сказал два года назад, что он будет гладить, стирать и развешивать на бечеве свои рубашки и брюки, снимать крохотную комнатку под самой крышей, в которой летом будет душно, а зимой холодно, подрабатывать на трёх работах, он бы только посмеялся. Теперь вот было не смешно, было больно, потому что на пальцах набухли волдыри, не хватало двух фартов до понедельника и наступала на пятки задолженность по арендной плате. … Если бы три года назад кто сказал юному лорду, что он будет убегать от хозяина дома в институт через окно, дрожать, как скупец, над каждым ие, не говоря уж о фартах, скучать по говядине, которую раньше ненавидел, он бы испугался. Если бы кто сказал ему четыре года назад, что он будет ругаться с отцом днём и ночью, он бы не удивился. … Если бы кто сказал девять месяцев назад, что он будет вынужден сам себя содержать до момента вступления в силу дедовского наследства, что отец не даст ни одной монеты и попробует попросту запереть в доме, что сестра ради него продаст свою любимую диадему и серёжки, а брат пистолеты, подаренные ему на день рождения… он… а что бы он? Такое не могло произойти, только не с ним, не с Дарсией де`Рэссарэ. Но это всё же произошло. В институте Роярн будет его постоянно уговаривать пожить у него. Семья друга всегда была рада молодому лорду, он их не стеснял, и они вполне могли и даже хотели его спонсировать. Дарсии не позволили родовая гордость и принципы. Чудесное наследство, а главное, на это богатство столько всего можно для себя выменять! Целый килограмм говядины. Маан, почему за неё столько дерут?.. Единственное, что он мог себе позволить, — это изредка обедать у друга, хотя в его семье подозрительно часто случались именины, поминки, религиозные праздники и ещё черт знает что, лишь бы накормить нищего лорда. Уже потом, отучившись, когда его приметит риидэ Амори и возьмёт к себе под крыло, фактически пропихнув в партию, когда у него будет наследство и он купит себе земли недалеко от столицы, заводы, фабрики и особняк в районе Изумрудного дола, на который так давно облизывался, наймёт хорошего управляющего, он забудет, как жёг пальцы. Забудет вкус второсортной крови и опять возненавидит говядину за жёсткость и волокнистость мяса. На каждый день рождения он будет дарить сестре диадему и представлять, как она носит их в тёмном золоте волос. Он поможет брату с его корабельной авантюрой и выпишет ему чек вдвое больше, чем тот попросит. Рассчитается с Роярном, хотя тот не признает за другом долгов. …Уже после он увидит на одном из приёмов Шарля и по-чёрному позавидует. Этот мальчик, этот черный игривый котёнок, зацелованный жизнью, будет шутить и смеяться, находиться в центре внимания, и он тоже не сможет не смотреть на него. Этого мальчика захочется до зубной боли, до ломоты в костях. Светлого, весёлого, глупого… Такого живого и радостного, не знавшего горя, не побитого жизнью. Захочется его себе, для себя и только для себя. Свой личный кусочек тепла. В тот вечер озорные карие глаза скользнут по нему невнимательно, незаинтересованно. Этот озорной глупый мальчик, которого так любит свет, будет таким несчастным и потерянным у него в доме. Отчаянно храбрящимся, смущенным, дерзким, яростным… А он купит его себе и для себя, всего с потрохами. И он будет, будет, наконец, его. …Будет таким нежным и неопытным в постели с мужчиной, его придётся всему учить. А потом его неопытность пропадёт, и котёнка, хорошенького, тёплого, радостного и зацелованного жизнью Шарля не станет. Его место займёт кто-то другой, и Дарсия не будет знать, что ему делать с этим другим. До сих пор не знает. Глава Синей партии уже жалел, что не взял коляску и пошёл домой по вечерней Реере. Ему было холодно среди сине-белых улиц. Ему будет темно и одиноко, почти страшно. Ужасное сосущее чувство в груди начнёт пожирать изнутри, а синему взгляду станет решительно не за что зацепиться. Прохожие так и не появятся, словно все вымерзли и город вымер. Он останется один на один с зимней ночью, промёрзшим городом и своим одиночеством. Дарсия будет долго смотреть на свой дом. Особняк будет синим, и даже живое пламя в окнах не вызовет отклика. Это не его дом. Не его ждут. Интересно, Шарль вообще заметит, не приди он домой?.. Вряд ли… В прихожей будет тепло, а в глубине дома раздаваться смех и музыка. Граммофон будет играть какой-то весёлый мотивчик, наверное, канкан из оперетты. И смех… Дарсия весь обратится в слух, не веря. Это Шарль смеётся. Хохочет, заливается. Не иронично, не зло, не высокомерно. Искренне, совсем по-мальчишески. Он захлёбывается смехом, давится, и потому звук иногда получается хрюкающим, от чего его разбирает только больше. В груди становится невыносимо больно. Хохочет… Сколько он, Дарсия, не слышал этого смеха?.. Пять лет? Семь? Шарль при нём так не смеётся, не дурачится. Лорд идёт к гостиной на самых цыпочках и заглядывает в щель приоткрытой двери. Его драгоценный самозабвенно размахивает полами халата, как танцовщица юбкой, и, подхватив друга под локоть, отплясывает с ним канкан. Два инарэ поглощены своей забавой и, похоже, радостными воспоминаниями. Граф движется так легко и естественно, что самые странные, несуразные, новомодные, консервативные — любые танцы в его исполнении просто изумительны. Музыка стихает, полминуты выждав, лорд входит в комнату. Шарль меняется с текучей скоростью. Кажется, и не меняется вовсе, но вот уже миг — и он другой. Лишь чуть горят щёки после танцев, но тёплый каштановый взор потух. Там только холодные угли и пепел. Дарсия не видит в них огня, а казалось, это пламя неистребимо. — Ужинать будешь? Вы что, новый закон принимали, что так задержались? Нет, я тебя искал. И себя. А ты ушёл, и я один в этом холоде. Что я сделал тебе? Что?.. Глава не отвечает. Он не идёт ужинать и вообще никуда не хочет. Ночью долго не может заснуть и даже жалеет, что не позвал ни одну «пташку», потом, правда, одумывается, вспоминает, как опостылели чужие тела. Но и одному в комнате так тоскливо, что хочется выть. Стекло покрывается инеем прямо на глазах. Сон настигал, как настигает жертву убийца. Дарсия предпочёл бы не спать, но это уже была запоздалая мысль.***
Шарль просыпается среди ночи, потому что брачную вязь жжёт холодом. Он почти бегом срывается в спальню к супругу, у двери вспоминает, что тот может быть не один. Да чёрт с ним, неприятно, но он перетерпит, если Дарсии и впрямь плохо. В комнате кроме инарэ никого нет, и тому и впрямь плохо. Он чуть постанывает во сне, на высоком лбу проступила испарина, а губы болезненно искривлены. Граф осторожно садится на край и проводит рукой по белым волосам, а после по лицу и по груди. Он забирает чужую боль и тонкую сеточку кошмаров. Наматывает её незримую на незримую катушку и забирает себе. Чужие кошмары не трогают и вреда не приносят, хотя и скребутся в сознании острыми коготками. Дарсия вздыхает свободнее и приоткрывает глаза. Больные, лихорадочно сияющие, такие синие, что синее их сейчас нет ничего в целом свете. Удивительно холодные пальцы сжимают ладонь Шарля, которую он так и не убрал с груди мужа. — Я с тобой посплю. Только ты температуришь. Если это какая-то зараза, то я тебе потом припомню. Неделю в свой парламент не попадёшь, будешь подносить больному мне стакан воды. Шутка неловкая, но под одеяло граф подныривает решительно и так же решительно обнимает широкую грудь. Дарсия почти не дышит и почти не верит, но сопение рядом скоро становится размеренным, а выражение лица Шарля меняется. Полные губы чуть приоткрыты, а брови наконец не хмурятся, не взлетают и не взламываются в издёвке. Он так изменился… Он теперь старше, злей, и язык не поворачивается назвать его наивным и уж тем более глупым. Солнечного мальчика больше нет. Но то, что есть, тоже его, Дарсии, и он не намерен это ни терять, ни отпускать. Лорд легко поглаживает бархат кожи на жестком боку. Где его Шарло?.. От него даже тела не осталось, ибо Шарль выше, шире в плечах, на животе проступает пресс, сам он куда тяжелее. Кареглазый инарэ что-то невнятно бормочет, ворочается, не разрывая, впрочем, объятий, и перекидывает через мужа ещё и ногу. Дарсия оглаживает уже худое бедро и изо всех сил старается не переусердствовать. Если себя отпустить, то спать уже не получится, а Шарль потом наверняка обидится. Дастся, но обидится, что его нагло обманули и только затем и выдернули из его комнаты, чтобы поиметь. Вот только его никто не выдёргивал. Глава запускает пальцы в чёрную гриву, оглаживает чёрные кудри с умиротворением и засыпает, прижимая к себе податливое тело. Утром Шарль будет лежать чуть поодаль, да ещё и раскрывшись, и Дарсия с наслаждением станет пожирать его глазами, а потом, легонько прикусив и оттянув нижнюю губу, проникать языком в чужой рот между острых рядов зубов. Шарль выгнется, потянется всем телом, улыбаясь в поцелуе и не противясь настойчивому захвату. …А после сонные и счастливо-пьяные глаза откроются, и радость из них тут же уйдёт. Резко словно бы похолодает и станет неуместно ласковое проглаживание по бокам. Карие глаза будут смотреть в синие так спокойно, так… равнодушно, что захочется утопиться. — Как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? — Да, благодарю. Да? Нет. Он не чувствует себя лучше. И от того, как Шарль накидывает длинную рубаху и халат, только хуже. — Шарло… Графа передёргивает всем телом. — Шарль… Спасибо. Инарэ оглядывается на пороге, смотрит долго и странно. — Не за что. Не болей. Шарль уходит. Окно покрывается инеем в считанные секунды. Не оставляй меня. Кто угодно, но только ты не оставляй меня… пожалуйста…***
Шарль разложил новую похрустывающую карту и тут же обвёл в кружок пострадавшие деревеньки. Потом место, где сошёл поезд, который они видели с Раулем. Потом ещё сорок четыре места близ столицы. Инарэ хмурился и пересматривал свои записи. Рауль ему не помог с архивами синего отдела. Но у него, слава Маан, не только Господин Рееры состоял на государственной службе. …Дамиен смотрел на графа как на душевнобольного. Собственно, он был не очень далёк от истины. — Что ты, прости, хочешь? Архивные записи о терактах? А в Белую башню ты не хочешь? А впрочем, какая тебе башня, тебя только в Истенхемс и можно как неблагонадёжный элемент. — Я же не для того, чтобы содействовать им! — А кто тебя знает? Они тебя чуть не прибили, ты так восхитился, что решил тоже поучаствовать. — И у кого из нас с головой проблемы? Капитан глубокомысленно затянулся и подымил трубкой. Шарль всей душой возлюбил его супругу, которая, видно, тоже не любила сигар, но с привычкой супруга мирилась и потому подарила трубку. И этот неисправимый курильщик доволен, и окружающие, ибо табак по запаху всё же лучше, чем даже самые дорогие сигары. — Ладно, чёрт с тобой. Но будешь мне должен, и должок тебе не понравится. — Уже знаешь что попросишь? — Увы, знаю. — Что-то у Дарсии вымолить? — Маан избавь, твой муж тут ни при чём. Ладно, сейчас неважно. Будут тебе документы. И документы граф действительно просмотрел. Самые свежие Дамиен достать не смог, но Шарль частично знал их содержание, неделю назад побывав в синем отделе. Конечно же, его сопровождал Дарсия. Лучше бы он этого не делал. Его волнение было трогательным и милым, он только что пылинки с мужа не сдувал — как же, его Шарля чуть не убили, но обхаживай он графа молча, тот, может, и оттаял бы, но лорд молчать решительно не мог. Дарсия только что с ложечки Шарля не кормил. Временно оставил парламентские дела, благо ненадолго, по десять раз на день интересовался, ничего ли у мужа не болит и как он себя чувствует. В кои-то веки добровольно подставлял шею и точно не звал в дом и не посещал «пташек». Белая кожа так и источала чистый, холодный аромат. Шарль не мог разложить его на компоненты, но в своей первозданной красоте он не помнил этого запаха, так же как и крыльев супруга. Лорд перестал кутать мужа в тёплые мембраны с того злополучного посещения прежнего главы Синей партии. В общей сложности, восемь лет без крыльев, запаха, нормальных разговоров и многого другого, что, оказывается, было два года и чего не стало потом. Теперь, в эти нечаянные три дня, Шарль не готов был верить и принимать ласку, нежности и внимание супруга. Он успокоится, и всё это опять уйдёт, а если он, Шарль, разнежится, поверит этому теплу, потом опять будет больно. А боли не хотелось, её и так было в переизбытке. — У тебя ничего не болит? — Нет. И от того, что ты спросишь раз десять, не заболит. Улыбка на тонких губах такая же непривычная, как и крылья за спиной. Дарсия голиком восседает на кровати мужа, перегородив тому весь обзор и так нежно касаясь его лица, что графу очень хочется положить ладонь мужу на лоб, диагностировать температуру и успокоиться тем, что странности его ненаглядного связаны с горячкой. — Тебе не холодно? Шарль не отвечает, откладывает книгу, которую читал на сон грядущий, и, также сев, касается крыла и замирает. Лорд почти ревнует к собственным конечностям, потому как им Шарль уделяет куда больше внимания. Но всё же он не сердится, потому что никто, кроме него, больше не смотрит так восхищенно, не гладит мембраны, не запускает пальцы в короткие шелковистые волоски у основания, а потом не оглаживает спину. Граф же просто уплывает, когда под ладонью в такт с сердцем пульсирует сильная жила, которая гонит кровь по тонкой шелковистой перепонке. Сердце у Дарсии стучит очень ровно, заснуть под его размеренные удары можно только так. Когда-то он действительно засыпал. Когда-то чужое сердце было под самым ухом, а в тёплом коконе крыльев и рук становилось комфортно, как нигде. Когда-то казалось, что в этом коконе можно спрятаться от всех бед и они тебя не достанут. Какая ирония. Ему казалось, что черная полоса в жизни закончилась, а с супругом и вовсе повезло, он же хороший, вредный, но хороший… Наивный болван. Как же Дарсия был прав, его двадцать четыре — счастливые и глупые годы. Надо было давно поумнеть; хорошо, что муж умеет доходчиво и с примерами объяснять, чем в противном случае это может обернуться. — Шарль… Ты же хочешь свои крылья? — Хочу, но что толку? — Этот процесс можно слегка ускорить. По крайней мере, сделать твою регенерацию и выносливость лучше, — лорд пальцами с усилием упирается мужу в грудь, — выпусти мышей. Штуки три. Рассыпаться частично так же неприятно, как и целиком, но Шарль слушается, и из груди у него вырываются три крылатых тельца, которые сжимают музыкальные пальцы. Дарсия отходит со своей добычей к окну и предупреждает: — Будет больно. Пальцы ломают три хрупкие грудные клетки. Шарль захлёбывается криком боли и рывком устремляется к бывшим мышам. В себя граф приходит в руках Дарсии. Лорд судорожно его обнимает, одной рукой гладит смоляные кудри и шепчет что-то успокаивающее. По щекам Шарля текут слёзы, горло саднит от воя и крика, а за окном на подоконнике три скрюченные изломленно-кровавые тушки. — Тише, тише, тише… тише, тише… Дарсия фактически увлёк мужа на кровать, закутал в крылья, ухитрился накрыть их обоих поверх одеялом и долго поглаживал и стирал слёзы. — Извини, по-другому никак. Это действительно больно, но в момент обращения может быть ещё хуже, а он и так не очень-то. Постепенно успокаиваясь, Шарль растирал грудь. Внутри было больно и пусто. Инарэ могут рассыпаться на стаю летучих мышей, но «строительным материалом» для сотни тел служит собственное тело, и эти трое тоже были кусочками его плоти, которую фактически вырвали, как кусок мяса. — Мог предупредить? — Ты бы не дался. Я не давался. Граф удивлённо посмотрел на Главу, а тот только сверкал синющими глазами да посматривал за окно. — Оборачиваться первый раз ужасно, — Дарсия чуть поправил верхнее крыло, загибая крайние фаланги, подсовывая их под Шарля, словно одеяло, — больно, гадостно и грязно. Ты же знаешь, что ничто и ниоткуда просто так не берётся, а в истинном обличье приходится разом наращивать массу раз в восемь большую, а потом её отделять… Лорда передёрнуло, и тему решили не развивать. Правда, сошлись на том, что Шарлю придётся ежедневно «выдирать из себя кусок мяса», но тогда передёрнуло уже графа, и тот поспешно уткнулся носом в шею мужа и почти моментально заснул. Днем, после столь идиллического вечера, Дарсия всё ещё носился с супругом, как курица с цыплятами, вот только кротких улыбок больше не было, а в синем отделе при расставании перед допросом лорд чуть ли не бледнел и падал в обморок. — Ты извини, но у меня никак не идёт из головы тот бунт на винном заводе. Как подумаю, что ты замешан и что опять куча человеческих трупов… Не хотелось бы, чтобы они что-то неправильно поняли и твоя репутация пострадала. Шарль уловил в фразе подтекст, который ему не понравился. Репутация, люди… Супруг Главы Синей партии должен быть максимально чист и хорош, чтобы не портить этому самому главе его репутацию. Ну конечно же. Должность. Что может быть важнее, право слово?.. У него из головы тоже не идёт винный завод. Только по совсем другой причине. На допросе следователь был мягок, а Шарль вежлив и откровенен. Сам предложил ментальную сетку, не позволявшую лгать, и рассказывал всё произошедшее спокойно. Следователи поблагодарили, и граф заверил, что, если будет нужно, он придёт и подтвердит свои слова или просто пройдёт по делу как свидетель, если вскроются новые обстоятельства. На мужа после посещения кабинета следователей он смотрел уже ровно. Где-то неслышимо щёлкнула ось мироздания, и всё пошло прежним чередом. Главе вернули его игрушку, та была в целости и сохранности, надобность в заботе отпала. Правда, как только Шарль вышел на улицу, Дарсия нежно коснулся его щеки. Граф сам отвернул голову. — Пойдём. Тебе ещё в парламент нужно, а мне домой. Спасибо, что возился со мной, теперь я в порядке. Шарль обвёл кружком ещё одну деревню, но мысли его уносило с разбора причинно-следственных связей: почему кучер его оставил в лесу, а не довёз до деревни, почему его не добили, почему он всё же выжил, не замёрзнув, — совсем в другую сторону. Хотелось пойти напроситься на хотя бы ещё один ласковый взгляд. Даже стараться много не придётся, всего-то толику податливости и нежности — и будут ему и крылья, и ласка, и, может, что ещё. …Приятный баритон Айдери из-за двери быстро вернул с небес на землю. С полминуты неловко помявшись, Шарль сделал резкий вираж на лестнице и пошёл к себе. Нет уж, не надо. Ничего не надо, только уйти с головой в собственное расследование. Слёзы он подавил очень быстро. Всего-то нужно было хорошенько прикусить себя изнутри за щёку.***
— Как проходят заседания? — Нормально. Айдери провёл по шёлковому покрывалу рукой и чуть закусил нижнюю губу, посматривая на любовника из-под ресниц. Хорошо, что Дарсия сидит к нему спиной, хорошо, что не видит выражение его глаз. Инарэ мягко кладёт руки на плечи Главы, чуть сжимает, но не массируя, а держась. Льнёт грудью к чужой спине, пальцами ласково и игриво ласкает длинную шею. — Дар… — Не надо. Дарсия чуть откидывается назад и смотрит в красивое приветливое лицо. — Айде, я тебя не люблю. — Я знаю. Фраза должна была быть спокойной, а улыбка мягкой. В движениях сохраняется безмятежность, и всё бы так и было, если бы не подвели глаза. Рубиновые капли стекают к подбородку стремительно и неожиданно. Айдери вытирает их бессознательно, так и не отпустив на волю улыбки, но за алой влагой прорывается рыдание, и вот его уже глушить не выходит. Офицера всего трясёт, он честно пытается глушить всхлипы, но ничего не получается. Дарсия мягко проводит рукой по светлым волосам и легко-легко обнимает безнадёжно влюблённого инарэ, у которого окончательно разбилось сердце. Айдери не видит чужого сожаления, да оно бы и не помогло ему сейчас. — И-извини… не знаю, что на меня нашло. Офицер чуть заикается, и выражение его глаз всё такое же любяще-нежное, хотя боли там больше, чем обычно. — Наши отношения ни к чему не ведут, ты только мучаешься. — Я и так буду мучиться, — улыбка уже спокойная. Айдери держится из последних сил. Его кровоточащее сердце — только его беда. — А так у меня была возможность тебя хотя бы касаться. Но ты прав. Я больше тебя не потревожу. Извини, если что было не так. Инарэ плавно встает с нерасстеленного ложа. Дарсия хватает его за руку, чувствует неладное, но Айдери её очень мягко высвобождает со всё той же кроткой улыбкой. «Айде…» «Прощай, сиянэ. Шарля береги и себя тоже». Иланг-инанг исчезает из дома в районе Изумрудного дола.***
Шарль запирает свой особняк и поглаживает дубовую дверь почти любовно. Он прощается ненадолго, уже завтра по мягким коврам пройдётся Рауль, наверняка что-нибудь забудет, а граф не вернёт, потому что тогда он придёт ещё раз. И ещё… Граф выходит за пределы железных ворот, на которых сплелись между собой цветы из стальных прутьев, и вздрагивает от мягких покашливаний. — Шарло, я тебя сильно потревожу? — Ну что ты… — Шарль смотрит в несчастные глаза напротив, и ему самому становится очень больно. — Зайдёшь? — Нет, спасибо. Ты не составишь мне компанию в «Тешене»? — Конечно. Шарль и прежде посещал в компании офицера злачные места, и после этих встреч ему всегда было плохо, но отказать не получалось. Вряд ли хоть кто-нибудь понимал его лучше Айдери, да и тому нужно было такое же понимание. В «Тешене» довольно шумно, но столики стоят на таком расстоянии друг от друга, что взрывы смеха ещё долетали до соседей, а вот тихий разговор уже нет. — У вас что-то произошло? — У нас постоянно что-то происходит, в основном игра в одни ворота, вот что. Айдери говорил непривычно мало, фактически вообще не говорил, а вот пил много и отборно-крепкую дрянь. Десятый бокал Шарль у него просто отобрал. — По-моему, тебе уже хватит. Где ты живёшь, горе? Отвезу тебя. — Горе? О как ты прав… Айдери откинулся на спинку своего низкого диванчика, фактически атамани, и прикрыл глаза. — Я сегодня праздную свободу, и, как ты видишь, мне от того тошно. — Я тебя не понимаю. — Да всё просто, — Айдери прошёлся по волосам с затылка на лоб, одним движением приведя свою аккуратную причёску в птичье гнездо. — Мне окончательно дали от ворот поворот. Дар меня ожидаемо бросил. Конфискованный бокал чуть не выпал, пришлось выпивать содержимое и отставлять хрупкий сосуд от греха подальше. — Как это бросил? — Молча. Вернее нет, не молча, очень раскаянно. Это в нем совесть заговорила. Я сам дурак, Дарсия с самого начала предлагал не начинать, но я не удержался, я слишком по нему скучал. Да ты пей, гадость конечно, но на ясную голову эта история вряд ли пойдёт. — Она и на пьяную не пойдёт. Я как-то не ожидал, что у него совсем крыша поедет. — Она никуда и не поехала. Будешь смеяться, но муж у тебя совестливый. — Кто совестливый? Дарсия?! Мы об одном инарэ говорим? Айдери опустошил ещё один бокал. — Об одном, об одном… Расспроси его сам. Он расскажет. Сейчас это уже не важно… Я, в общем-то, хотел сказать, что теперь ты у нас единственный любимый муж и я исчезаю из вашей жизни. — Да ведь никто… — Я подал прошение на границу. Если повезёт, Маан обнимет меня уже в этом году. — Что?.. Зачем?! Шарль подскочил, и многих трудов стоило его вразумить и усадить обратно. — Айдери, это глупость, самая настоящая глупость! — Нет, Шарль. Это трусость. Я сам не могу причинить себе вреда. Сам нет. — Зачем же сразу умирать?! В мире что, больше мужчин не осталось? Или девушек? Они любят ничуть не менее сильно и… — Я уже никого не полюблю. Я не ты, Шарль. Я слабый, во мне нет огня и я уже совершенно измучился. Теперь я хочу только одного — покоя. У меня тост, — Офицер чокнулся с бокалом графа, который тот держал совершенно механически и не помнил, когда вообще взял. — За твоё счастье. А остальное гори синим пламенем. — Ты пьян. — Пьян, Шарло, пьян… Боль пьянит не хуже вина, надо только соблюдать дозу, а то моя уже превышена. Айдери мазнул губами по щеке Шарля. Тот посмотрел удивлённо, но не сердито. Офицер поднялся и, на удивление, вовсе не качался, хотя по всем правилам должен был. — До свидания, Айдери. — Прощай, Шарль. Прощай… …Как добрался до дома, упал на кровать и задремал, Шарль помнил весьма и весьма смутно. В ушах стоял звон и тихий печальный баритон выводил какие-то совсем уж невесёлые строки: Возьми меня с собой — Куда мне домой С такой чумной головой? Смотри — Ну куда мне домой?..***
— Шарль, ты дома? Шарль? Брачную вязь неприятно покалывало, а где-то в районе диафрагмы свернулся склизкий тяжёлый комок. Глава Синей партии не мог припомнить, из-за чего у него могло быть тяжело на душе, а значит, это была не его тяжесть. Иногда связь неожиданно крепла и натягивалась, позволяя ощущать чужие чувства почти так же, как свои. — Дома. Куда я отсюда денусь… Голос звучал приглушённо, сердито и словно издалека. Шарль лежал в гостиной и на супруга даже не посмотрел. — У тебя что-то болит? — Дарсия чувствовал лёгкое раздражение от такого показного равнодушия к своей персоне, но с Шарлем что-то явственно было не так. — Тебе плохо? — Да. Мне плохо, — всё так же не глядя, Шарль взял с низкого столика газету и протянул супругу. — Третья страница. Там чёрная рамочка, увидишь. Заметка о смерти Адейри де`Лийе была совсем короткой. Это был свежий вечерний выпуск, и полноценный большой некролог появится только завтра. В этом, в общем-то, тоже было сказано больше, чем нужно. Несемейному и бездетному Айдери посмертно присваивали высшую награду за доблесть. От тела мало что осталось, от вражеского отряда тоже. Дарсия осторожно сел в кресло недалеко от оттоманки, чтобы видеть мужа напротив, и встретился взглядом с полыхающими всеми оттенками огня глазами, выражение которых было до абсурдного спокойно. Может, это огонь в камине так отражался в каштановой радужке, да только Дарсии было дурно от этого взгляда. — Месяц назад он мне говорил, что едет специально. Едет умирать. А я не остановил. И ты не остановил. И я не понимаю… Я не понимаю ни тебя, ни себя. Мне казалось, я лучше, а я, получается, такое же равнодушное чудовище, как и большинство инарэ. — Вы были знакомы? — А тебе неприятно, что я знаю некоторых твоих любовников и могу с ними поговорить и выпить? Синие глаза округлились, но Шарль только отмахнулся. — Да перестань ты… Всё ты знал. Может, думать не хотел об этом и анализировать, но знал. Лорд только теперь заметил на столике откупоренную бутылку. — Пил? — Пил. — Помогло? — Ничерта. Шарль прикрыл глаза, надрывно вздохнул, и из-под век засочились алые капли. Дарсия пересел к супругу под бок, вытянул из кармана платок и стал вытирать алые дорожки. Успокаивать он и не пробовал. Никогда не умел, а теперь б и не получилось. — Я не понимаю… Как так можно… он же любил тебя… — Я знаю. Ещё со студенчества. Мы пробовали жить вместе, да только ничего не вышло. Мне совесть не позволила его мучить и держать подле себя. Он бы остался. Он всегда оставался, но мне бы хотелось, чтобы его чувство не расточалось впустую. Было бы славно, если бы он полюбил кого-то другого и взаимно. Я бы радовался этому чуть ли не больше всех. Я его не любил. Никогда: ни тогда, ни теперь. Ты прав, это ужасно. Ты прав и в том, что это моя вина. Но что ты прикажешь? Нужно было выходить за него? И что? Веками отравлять ему жизнь своей холодностью? Но ты же отравляешь её мне? Какая благородная «нелюбовь». Не любил бы ты так меня и не рвал мне сердце. — Я тебе не советчик. Я ничем не лучше. Шарль открыл глаза и посмотрел в чрево камина на огонь. Глаза его теперь казались ещё больше и совсем уж фантастичными. — Мне просто… я просто пытаюсь понять. Пытаюсь понять, что мы делаем с нашей жизнью. Ты, я, вместе и по отдельности… У меня ощущение, что мы только уничтожаем её. Мы делаем из прекрасного отвратительное. Скольких ещё нужно сломать, искалечить, свести в могилу, чтобы остановиться?.. Так же нельзя, Дар. Так нельзя. Почему же мы это делаем?.. Черные ресницы опять опустились и больше уже не поднимались. Шарль не заснул, провалился в сон без сновидений. Дарсия просидел подле него ещё полчаса. Потом не будил, сам отнёс в комнату, раздел и укутал. Граф так и не проснулся. Он тоже исстрадался и как-то особенно полно почувствовал, что понимает. Понимает и тоже хочет только одного. Покоя. Дарсия в ту ночь так и не уснул. Даже и не пытался. У него начался период кошмаров, и они не отпускали, пока он не просыпался и не переходил к супругу под бок. Он знал, что спит тревожно, знал, что иногда кричит, не просыпаясь. Айдери его всегда будил, приносил воду, вытирал испарину, только что не молился. А он не хотел заботы любовника, потому что его всё равно не отпускало. Он знал, что иногда зовёт во сне. Знал, кого зовёт. Проснулся однажды с этим именем на устах, а его не было дома. Музыкальные пальцы коснулись оконного стекла. Зима была на исходе, а стекло всё в завитках инея. Дом вьюги, не иначе. А он-то думал, что сбежал из него, почувствовал ветер перемен. А какие перемены? Какой ветер? Так, призрачная тень изменений. Надо было бежать не из дома, нужно бежать от себя. Желательно под тёплый бок к тому, кто теперь наверняка всем сердцем его ненавидит.