не просто порезы

Ричи было холодно везде, всегда и при любых обстоятельствах, особенно в собственной квартире. Несмотря на то, что в этом доме он живёт уже достаточно долгое время, всё равно чувствует себя здесь неуютно. Парень не может терпеть одиночество — всегда, когда ты один, на ум приходит невесть что; ему легче находиться в обществе человека, который губит его морально, да и физически, чем находиться одному в своей квартире. Одной из главных ошибок Тозиера было тесное знакомство с Генри Бауэрсом, однако на втором месте после этих «главных ошибок» была привычка не спать по несколько суток, выживая лишь благодаря крепкому кофе. После разговора с Эдди он ещё пролежал в кровати около пятнадцати минут, пытаясь выкрутится из кокона, что представляло собой одеяло. Ричи раздумывал над тем, что он тогда сказал, что теперь ему нужно делать и как бы не уснуть по пути в ванную комнату. Достаточно быстро расправившись с водными процедурами и найдя не слишком мятые предметы своего гардероба Ричард принялся заваривать кофе, предчувствуя «весёлый» денёк. Тозиер начал нервничать уже будучи на полпути к дому Каспбрака. В его голове начали всплывать мысли одна за другой, и были они отнюдь не радостного содержания. Во-первых, он уже практически полдня нагло игнорирует Бауэрса, а это, знаете ли, никогда ни к чему хорошему не приводило, а во-вторых, парню до сих пор не совсем понятны мотивы резко появившегося у Эдса желания возобновить их общение (точнее, необщение). Ричи мнётся и даже стесняется перед злополучной дверью в квартиру, он просто не знает как себя следует вести. Парень зевает, прикрывая ладошкой рот, и, наконец, нажимает на кнопку дверного звонка. На удивление дверь открывается быстро, и взору Тозиера открывается вид на самого хозяина квартиры, который без слов приглашает парня войти. В абсолютной тишине Ричи снимает обувь и смотрит-смотрит-смотрит на Эдди. Кажется, они не виделись вечность, иначе как можно объяснить то, как Каспбрак действительно изменился: дорос до самого Балабола, «мальчишеские» веснушки практически исчезли, но всё же были видны, не изменилось только одно — оленьи глаза, смотря в которые Ричарду хочется расплавиться под их пристальным взором. — Ты выглядишь крайне отстойно, — нарушает неловкую тишину Эдс, положив руку на впалую щеку парня, очерчивая большим пальцем скулу. — Чего не скажешь о тебе, — вздыхает Ричи. — Я боюсь, что реально усну тут. — Мне, как ты знаешь, без разницы. Можешь спать сколько хочешь — не помешаешь, — Каспбрак отошёл от парня, провожая его за собой в гостиную. — А если я засну у тебя на несколько суток? — Ну, это уже кома. — Звучит круто, — парень «приземлился» на широкое кресло. — Тебе чай, кофе? Хотя не отвечай, принесу чай. Кофе с тебя, пожалуй, хватит. Тозиер ничего не ответил, лишь кивнул и сел поудобнее. В квартире Эдди всегда было тепло и уютно, хотелось остаться в этом кресле в гостиной на долгое-долгое время. Тревога уходила так же стремительно, как и появлялась до этого, а на её место приходило долгожданное спокойствие. С такой жизнью как у Тозиера спокойствие и умиротворение — настолько редкие явления, что радуешься каждому их проявлению. Эдди возвращается через каких-то десять минут с двумя чашками ароматного чая, ставит кружки на журнальный столик, стягивает с одного кресла плед и аккуратно накрывает им мирно спящего на соседнем кресле парня. Каспбрак ни капельки не удивляется тому, что его друг уснул, скорее, он даже был уверен в этом. Ричи во сне мило морщит носик, на котором проступают веснушки, а Эдс не может не улыбнуться, смотря на эту «картину». Парень аккуратно снимает чужие очки и откладывает их на стол к кружкам, предполагая, что Тозиер легко мог бы их разбить. Чай всё-таки приходится пить одному: пока Балабол спокойно спит, Эдди сидит напротив, в соседнем кресле, читает книгу, название которой уже не может вспомнить. А ещё Эдди ловит себя на мысли, что слишком часто отвлекается от текста и поднимает глаза в сторону мирно спящего парня. Ричи просыпается нехотя, открывает один глаз, оглядывая помещение, в котором он находится, и пытается понять, что происходит и где он. В итоге, наконец, вспомнив о том, что он уснул, пока Эдс ходил за чаем, парень потянулся, отложил в сторону плед и продолжил озираться по сторонам только уже в поисках хозяина квартиры. — Ой, ты проснулся, — раздаётся голос позади Тозиера, на что последний резко поворачивается. — Я слишком долго спал? — Ричи подслеповато щурится, пытаясь разглядеть Эдди. — Если считать, что ты пришёл в одиннадцать, а сейчас уже шесть вечера, то да, — Каспбрак улыбнулся, аккуратно складывая плед. — Чёрт-чёрт-чёрт, — парень резко сорвался с места, подходя к своей куртке и вынимая телефон с немалым количеством пропущенных. Ричард даже не сомневался от кого они, — думаю, мне не жить. — Что такое? — Эдди подходит к Балаболу и заглядывает на экран смартфона. — Парень? — Не знаю, кто он мне, не уверен. В общем, сам разберусь, — Тозиер отводит взгляд и убирает телефон обратно. — Хей, ты если что случится — говори мне, хорошо? — Каспбрак притягивает парня к себе и крепко обнимает за талию. Балабол кивает и утыкается носом в чужую щёку, вдыхает запах, такой знакомый-знакомый и навевающий мысли о чём-то одновременно печальном и счастливом. — Так ты будешь чай? — смеётся Эдди. — Хочу поцеловать тебя. — Что? А Тозиеру согласие вовсе не нужно, он знает, что Эдди против не будет. Ричи просто берёт и накрывает тёплые губы своими, быстро оставляет на них совсем детский поцелуй и смущённый отходит на несколько шагов. — Конечно буду. — Господи, да когда я уже привыкну к тому, что ты можешь вытворить любую херню? — Ты давно привык, не ври, — Балабол улыбается. Впервые за долгое-долгое время улыбается так искренне, что парень напротив просто не может не улыбнуться в ответ. Тозиер вдруг осознаёт, что ему действительно сложно без Каспбрака, даже несмотря на то, что когда-то присутствие парня приносило жгучую боль в сердце, но сейчас всё это кажется чем-то слишком пустым и незначительным. С Эдвардом всегда было тепло и легко, даже любить его было проще, чем Генри. Генри — боль в рёбрах и под ними, но Ричарду сложно отказаться от этого. Это можно назвать мазохизмом: он тянется к тому, кто в любую минуту может убить, но не отступает, потому что получает от этого своеобразное удовольствие. Удовольствие от малейшего, случайно брошенного на него взгляда от хулигана, от самых простейших поцелуев, которых Бауэрс совершенно не любил, от мягких, чаще грубых прикосновений. Иногда Тозиер задумывался, что он совсем запутался в своём отношении к Генри: он его ненавидит, ненавидит по-настоящему, однако представить свои будни без этого грубого парня достаточно сложно, он стал чем-то постоянным и привычным в жизни Балабола, как привычка чистить зубы перед сном. Если бы Тозиер был той девочкой семнадцати лет, он бы несомненно ходил со шрамами от селфхарма* на тощих предплечьях и бёдрах, он бы писал в статусе в социальных сетях что-то по типу «у меня от тебя синяки в душе», и всё это было бы лишь из-за какого-то хулигана Бауэрса, на что мать лишь повторяла бы «милая, у тебя таких как он будут ещё тысячи». Но он не девочка семнадцати лет. Парень не знает, совсем не знает, что он будет делать дальше, кажется, он запутался окончательно. Будто кот, который играл с клубком ниток, а сейчас эти нитки обвили всё его тело, и без чужой помощи ему просто никак не освободиться от них. Так и Ричи чувствовал себя в собственных мыслях и переживаниях. Когда-то Ричард делился всем с единственным человеком, на которого он мог положиться полностью — Эдди. Но в последнее время данной возможности просто не было. Эдди ушёл и забрал у Ричи последнюю ниточку к той теплоте и уюту, к тому пониманию, забрал, потому что она принадлежала ему. Изначально Тозиер думал, что, впрочем, он сам не сопротивлялся тому, что они переставали быть так близки, как были раньше. А потом он загнался сильнее обычного, вспоминая и прокручивая те моменты, те моменты, которые они проводили вместе, смеялись и радовались, и Ричи даже не захлёбывался тогда слезами, потому что было не из-за чего плакать. С Эдди было хорошо и больно, с Генри — больно и больно. Можно подумать, что Ричи буквально со всеми страдает, что его предназначение по жизни — страдать по любимым людям. Когда-то подруга Ричи, сидя у пыльного края крыши той пятиэтажки, которых были сотни в их небольшом городе, Балабол даже не вспомнит, на какой именно, зажимала в тонких пальцах тлеющую сигарету и произнесла те слова, которые парень пропустил мимо ушей, а зря. «…а всё, что остаётся, так это только прижавшись к батарее смотреть в окно и ждать следующего раза, когда всё будет спокойно и тихо, однако то, что ушло — вернуть невозможно. Греет не так сама батарея, как мысль о том, что придёт время, и я уеду, уеду туда, где возвращать нечего, лишь строить-строить-строить для себя, чтобы не упустить то мгновение, когда терять нечего». У них с Бевви было слишком много общего, можно было бы даже подумать, что они и есть те родственные души, но увы. Бев любила тихие места и закаты, любила рассказывать длинные истории и слушать их, тушила сигареты о тыльную сторону ладони и задорно смеялась. Но однажды она всё-таки уехала туда, где вспоминать будет нечего. Ровно сорок пять минут назад Тозиер попрощался с Эдди. Крепко обнимая и прижимаясь к чужой груди, Каспбрак спрашивал что-то на подобие «ты точно не хочешь остаться?», на что второй парень лишь согласно кивал. Как-никак надо было позвонить Генри, встретиться с ним и объяснить причину своего поведения (которую парень так усердно пытался скрыть). Бауэрс бьёт больно, не жалея силы. Сначала по лицу, на что у Тозиера вырывается смешок, потом по щиколоткам и коленям, Ричард лежит на пыльном асфальте, закрывает лицо руками, прокусывает губы до крови, но не плачет и не кричит, просто потому что знает, что это бесполезно. Что это доставит ему лишь большее удовольствие. «…лишний не только третий, лишний даже второй. Ты сжигаешь все мосты, когда человек держится за тебя всеми возможными способами, он не понимает, как объяснить судьбе, что ему выпадает только одна дорога — к тебе». Беверли часто говорила умные вещи, пока смотрела вдаль: казалось, она смотрит не на многоэтажки и тесный неуютный город, прогнивший насквозь в пустых бутылках от пива и в красных пачках «Мальборо». Она смотрит на что-то яркое и счастливое, как закат, очень жаль, что закатов в её жизни было меньше, чем потушенных сигарет. Именно об этом думает Ричи, когда кое-как поднимается с асфальта, опираясь на стену, изрисованную какими-то непонятными символами, половыми органами и надписями о том, что «Алекс, между прочим, пидорас». В глазах плывёт, а голова кружится, во рту и в носу — запах и вкус крови, собственной крови, от которой хочется блевать. Но больше хочется блевать от иронии и чувства дежавю — сколько раз на неделе больной на голову Генри проявляет свою животную ревность к Ричарду? Не счесть. Именно столько раз Тозиера пинают-пинают-пинают в живот и в солнечное сплетение. Иногда парню казалось, что он просто перестаёт чувствовать боль: её слишком много, чтобы выдержать, однако он терпит и будет продолжать это делать, потому что выбора просто нет, его ему не оставляют. Перед глазами почему-то проходит вся жизнь, все значимые и не очень моменты, все улыбки и горькие слёзы, истерики и капли крови на кафельном полу, пустые пачки от антидепрессантов и остальных ненужных медицинских препаратов. Ричард не знает, отчего это. Может, он умирает, а если это и так, то это будет достаточно глупая смерть. Ноги становятся ватными, и парень не чувствует уже той опоры в качестве стены, кажется, он опять бессильно падает на асфальт. Воспоминания резко прерываются на знакомстве с Генри, и он больше не слышит шума проезжающих вдали машин так же, как и не видит тот дом напротив, в котором он был ровно сорок пять минут назад. Громкое «Ричи!» отдаётся неприятно высоким сигналом в голове и стучит в ней приглушённым звуком вместе с пульсом. Какая-то тусклая картинка в голове Тозиера прерывается, он приоткрывает глаза и сразу же щурится из-за слишком яркого света. — Ричард! Ты самый настоящий дебил, блять, и это не обсуждается. Что такого могло случиться за час, что ты в таком состоянии? Парню опять хочется уснуть в этой квартире, уснуть на долгое время и не просыпаться, он чувствует, как Каспбрак обрабатывает его раны с особой осторожностью и каким-то трепетом, и мечтает, чтобы кто-нибудь так же обработал эту ебаную чёрную дыру в душе. Которую пробил ногами Бауэрс в белых кедах, заляпанных кровью изо рта Тозиера. Когда-то Ричи мучился по ночам в кошмарах, что не прекращаясь снились ему. В каждом из этих кошмаров каждый раз прокручивалась жестокая сцена его смерти. Новая ночь означала новый сон. Новый сон — новая смерть. Кошмары приходили пару раз в месяц, но даже за это время нервные клетки Ричи успели изрядно потрепаться. В последнее время это не прекращалось несколько недель, пока парень не решился всё-таки рассказать об этом Бев, которая спокойно выслушала его, сделала большой глоток из бутылки с дешёвым вином и загадочно произнесла что-то из своего репертуара. «…многим, даже можно сказать, что всем во снах приходят монстры, пугают так, что мы просыпаемся в холодном поту и не можем уснуть очень долгое время. Мы просто боимся, но если задуматься, что вдруг для кого-то мы — те самые монстры из страшных ночных кошмаров? Естественно, во сне, ведь никто не знает, куда уходит по ночам наша душа. Может, она летает в гости к другим спящим душам». Ричи редко мог правильно растолковать и понять глубокие высказывания этой замечательной девушки с рыжими, как уголь в январском костре, волосами. Беверли будто находилась в своём мире, будто смотрела на одно, а видела другое, она всегда замечала больше других, была более сконцентрированной на чём-то одном и одновременно могла мечтать обо всём. Кто знает, она летает в своих облаках, либо же считает секунды до того, как перерезать тебе горло? Но Ричарду с ней было как никогда спокойно, он понимал её по-своему, а ей большего и не нужно. Ричи надеется, что Генри Бауэрсу по ночам снятся самые-самые страшные кошмары, те, которые он заслуживает. — Хей, ты меня слушаешь? Не говори, что ты опять без сознания, — парень улавливает голос Каспбрака, выходя из раздумий. — Как я могу говорить, будучи без сознания? — Блять, ты живой. — Живее всех живых, я бы сказал, — Балабол выдавил из себя ухмылку, поглядывая на Эдди. — А я бы не сказал. Кто это сделал? — А ты на разы* сходить хочешь, чтобы защитить мою проблемную задницу? — Много чести, — улыбнулся краешками губ Каспбрак. Ричи смотрит в глаза напротив, такие большие и красивые. Будь он художником, он бы обязательно нарисовал эти глаза, не упуская ни одной детали, а будь он поэтом — посвящал бы длинные и красивые стихи, такие же как заботливый блеск в глазах напротив. Он думает, что когда-нибудь их с Каспбраком сблизит не беда, и неважно, будь то неожиданная влюблённость Тозиера, либо его же избиение. Обязательно когда-нибудь так и будет, но, наверное, нескоро. Потому что Эдди слишком заботлив и внимателен, чтобы закрывать глаза на проблемы, не-его-проблемы. Потому что Ричи слишком невезучий и безалаберный, чтобы не вляпываться во всякое дерьмо по уши, но с другой стороны — как не вляпаться, когда дерьмо, по сути, окружает тебя? А Эдди пытается, пытается «отмыть» Ричи ото всей этой грязи, но, кажется, она уже покрывает его с головы до ног. Теперь получится «отмыть» Тозиера лишь от самого себя. В итоге исход всегда один: беда становится общей. Сколько Балабол помнит их общение с Каспбраком, последний ни разу не отчаивался до такой степени, что начинал плакать на глазах у самого Ричарда, он всегда воспринимал всё с лёгкостью, вне зависимости от масштабов случившегося. Это была одна из черт характера Каспбрака, в которую Ричи влюбился на долгое-долгое время, на которую парень всегда старался равняться, пытался доказать, что он достоин этого веснушчатого чуда. Получалось, к слову, не особо хорошо. Ричи равнялся на Эдса всегда-всегда, с самого начала их общения, никогда при нём не мог дать себе слабины, и, кажется, (помнит-помнит-помнит, не кажется) ни разу не плакал при бывшем астматике. Тозиер закусывает губу и отводит взгляд в сторону, всё его тело болит от ушибов, когда та самая дыра в душе даёт о себе знать: парню очень и очень плохо и больно, больно не столь физически, как морально. Терпеть, однако, сложно, когда вокруг тебя бегает такой весь из себя заботливый Эдди, переживает и пытается понять тебя, понять причины. В голове опять закатным заревом всплывает образ Беверли и её последние слова, за день до того, как она переехала в другой город. На удивление их Тозиер понял не по-своему, их он понял в таком смысле, который хотела до него донести девушка. «…я сама себе власть — судебная и исполнительная, я сама протяну себе руку, смогу себя защитить и спасти. Я снова себя разрушу, но создам при этом искусство, Ричи. Тебе не стоит беспокоиться за это». И Тозиер не выдерживает, просто срывается, терпеть вечно всё-таки невозможно, и когда ты вспоминаешь былые времена и смотришь на человека, руки которого был готов целовать, на стены лезть, на голубых обоях «безысходность» писать. Ричи вновь закусывает губу, опухшую из-за того, как он её прокусывал чуть ли не насквозь, чтобы сдержать рвущееся из груди «помоги мне, пожалуйста». И тогда по щеке медленно стекает солёная слеза, а за ней ещё одна и ещё. И ещё... Эдди болезненно «ойкает» и смотрит сначала на свою руку, на запястье которой появляется тонкая кровоточащая полоска, а потом на раскрасневшееся из-за слёз лицо не менее удивленного Балабола. — Вот же блять.