Полетай со мной

      - Володя!.. Володь, ты меня слушаешь?.. Корф!!! Очнись, я с тобой разговариваю или со стенкой?       Он неохотно оторвался от созерцания унылого вида из окна кабинета и медленно повернулся в сторону Лизы. Молодая женщина, сердито сдвинув брови, стояла у стола, глядя на друга детства большими темными, как спелые вишни, глазами. Он не любил, когда на него вот так смотрели – пристально, упорно, дерзко, но Лизе прощалось все, и подруга этим пользовалась. Однако сейчас Владимиру больше всего на свете хотелось забыть, зачем она пришла к нему. Ведь знает же прекрасно, что он столько лет пытается заглушить в себе эту боль, упрятать воспоминания так глубоко, чтобы оттуда им было до него не докричаться. А Лиза всего одним предложением заставила затянувшиеся раны кровоточить; они саднили там, внутри, вопя, что никогда из памяти не сотрется тот черный, несмотря на яркое солнце день, тот миг, когда хрупкое равновесие их семьи разбилось. Совсем как оконное стекло в его комнате. Он никогда туда не вернулся – даже за любимыми книгами и моделями машинок. Не мог, потому что боялся увидеть все еще раз, кошмары и так стали потом его постоянными спутниками на долгие годы, никакие таблетки не помогали. Черт бы побрал это не в меру развитое Лизино чувство справедливости! Совестливые врачи, конечно, нынче – все равно что тасманские дьяволы: фактически вымерли, но еще где-то остатки прячутся по углам. Только при чем тут он? История семейных неурядиц Долгоруких Корфа не касается. По крайней мере, так Владимир думал, пока Лиза не явилась сегодня к нему в кабинет.       Вообще Елизавета Петровна Долгорукая, которая через несколько месяцев готовилась сменить фамилию на Репнину, не любила нарушать рабочий ритм своего друга. Если ей хотелось пожаловаться на нерадивых интернов в отделении, или на очередную операцию, сорвавшую ужин с женихом, или на сотню других мелких жизненных неудобств, Лиза сначала звонила Володе, зная, что у него самого день расписан поминутно. Тем не менее, он всегда находил для нее время: болтать по телефону не любил, предпочитая видеть человека перед собой – видимо, профессия сказывалась. И потом, ему нравилось смотреть на Лизу. Всегда нравилось, а ведь они знали друг друга практически с тех пор, как научились ходить. Феномен их отношений, никогда не выходивших за рамки дружбы, удивлял многих. Пока Володя и Лиза были детьми, это еще как-то можно было понять: дети не особо разделяют друзей по половым признакам, лишь бы весело играть вместе. Лиза, не в пример младшему брату и сестре, оказалась не меньшим сорванцом, чем сын Ивана и Веры Корф: лазила через высокую ограду в детский сад за росшими там орехами и абрикосами; с удовольствием гоняла мяч (хотя чаще предпочитала стоять в воротах, утверждая, что мальчишки – разини), бегала как заяц и обожала взрывать петарды в лужах после дождя. Ее даже защищать не надо было, потому что при желании Лиза смело могла дать кому-нибудь в нос. Володю это привлекало. Получалось вроде бы что она – два в одном: красивая, как и должна быть девочка, и веселая, как его друзья-мальчики. Удобно! Но по мере того, как дети взрослели, их отношения не менялись. Подруги откровенно недоумевали, почему Лиза ни в средней, ни в старшей школе даже не предприняла попытки заполучить Корфа в бойфренды, а тот, в свою очередь, на не всегда приличные вопросы одноклассников либо отмалчивался, либо награждал хорошим ударом в челюсть. Как-то, после очередной потасовки на предмет защиты Лизиной чести, они сидели на кухне у Долгоруких и лечили распухший Володин нос холодным компрессом и одним стаканом коньяка из бара на двоих.       - Вовка, - слегка заплетающимся языком спросила Лиза; «Вовкой» она называла его крайне редко, считая такое сокращение недостойным, - Вовка, а почему мы с тобой не встречаемся?       - Не зна-а-а-аю, - гнусаво протянул Корф. – А ты что, хочешь?       - Не-а, - честно ответила Лиза, мотая головой. – Ты – мой друг. Я хочу дружить с тобой, потому что дружба – она на всю жизнь. А бойфренды приходят… уходят… - Она раскачивалась на табуретке, махая рукой из стороны в сторону, потом вдруг, не удержавшись, сильно накренилась вперед и буквально рухнула Володе на руки. Он удержал ее, так как, несмотря на выпитый коньяк, чувствовал себя гораздо увереннее подруги. Сейчас она была совсем близко; если бы он захотел, то легко смог бы поцеловать. Но… ему не хотелось. Лиза права: они – друзья, и это куда лучше, чем встречаться. Сводить ее в кино или кафе он и так мог. А для поцелуев у него и без Лизы кандидаток – полшколы. Зачем все усложнять?       С тех пор, если кто-то спрашивал, почему они не пара, Володя отвечал им Лизиными словами. Они и вправду столько прошли вместе… Лиза была рядом в самый страшный период его жизни; перед ней он, не стесняясь, плакал, ругался и проклинал отца и себя такими страшными словами, что у двенадцатилетней девочки волосы дыбом вставали. Она пережила с ним все, и ее молчаливая поддержка помогла Володе больше, чем миллионы жалостливых сочувствий, высказанных на похоронах, на поминках и в течение нескольких последующих лет. Когда младший Корф, вместо того, чтобы поступить в МГУ на экономическое, собрался в медицинский - изучать психиатрию, Лиза заявила родителям, что станет хирургом. Она ни на минуту не хотела расставаться с другом, не хотела отдаляться от него. И хотя после окончания университета и интернатуры Владимир все-таки уехал в Штаты, к знаменитому профессору-психоаналитику Ричарду Штерну, они никогда не переставали общаться. В интернатуре Лиза познакомилась с будущим коллегой-хирургом Михаилом, который поначалу безумно ревновал девушку к Корфу, но получив от нее пару пощечин и хорошую выволочку, утихомирился, а потом и сам увидел, что Владимир и Лиза – только друзья, хотя и очень близкие, почти как брат и сестра. К моменту возвращения Корфа в Россию Лиза и Миша были уже помолвлены, чему Владимир искренне радовался; но когда подруга, хитро щурясь, спрашивала, не собрался ли он последовать ее примеру, только пожимал плечами. Он не был бабником, ему претила сама мысль о том, что женщин можно менять как перчатки. Проблема состояла в том, что Корф всех мысленно сравнивал с двумя главными представительницами прекрасного пола в своей жизни – с матерью и Лизой. Он отчаянно искал некий симбиоз, компромисс между искрящейся натурой светловолосой темноглазой подруги и космическим внутренним миром мамы, которая, казалось, умела все на свете: писать картины, играть на рояле, готовить самые изысканные блюда и любить его, Володю. О да, она любила его, в этом он не сомневался. И все равно ушла. Бросила. Одного, без ее поддержки и утешения, с этим жестоким, недружелюбным, черствым миром… Компромисса пока не находилось; и, будучи одним из самых лучших (если вообще не лучшим) специалистов в своей области, Владимир понимал, что такового и не существует в природе. В этом была его главная боль: все понимать, все анализировать – и не суметь ничего изменить.       Но, по крайней мере, после стольких лет борьбы с призраками прошлого ему удалось хоть немного утихомирить их. Несмотря на то, что практиковал он в Москве не больше года, его имя, нашумевшее еще со времен статей по психоанализу в международных журналах, было известно многим далеко за пределами родного города. Пациенты записывались в очередь на несколько месяцев вперед; Корф не отказывал никому, кроме…       - Ты знаешь, Лиза, я «летунов»* не лечу, - глухо сказал Владимир. «Летунами» в его среде называли самоубийц, выбросившихся из окна или с крыши – в общем, с любого места, расстояние от которого до земли имело летальный исход. Если самоубийство удавалось предотвратить, родственники «летуна» прикладывали все возможные усилия по спасению его бессмертной души и сознания. Но Владимир как никто другой знал: шансов практически нет. Черт возьми, он пошел изучать психиатрию из-за этого, а убедился в обратном. И зарекся связываться с несчастными, у которых все равно вместо сердца и мозга – две черные дыры.       Но тут Лиза не выдержала и взорвалась:       - Заткнись, Корф! Не смей ее обзывать, она – моя сестра, пусть и сводная! Да будь Аня хоть седьмой водой на киселе, я все равно бы пришла к тебе!       - Что ты так носишься с ней, Лиза? – Владимир устало потер пальцами переносицу. Про сводную сестру подруги, прижитую покойным Долгоруким от давней пассии, он, разумеется, знал, но не в подробностях; это, как ни странно, было единственной темой, на которую они почти никогда не говорили.       - Тебе не понять, - махнула рукой молодая женщина, но, увидев тяжелый взгляд друга, поспешила добавить: - Я в ответе за нее, Володя. Никто не хочет быть с ней рядом, включая ее собственную мать. Если бы не это пренебрежение, от которого она страдает всю жизнь, ничего бы не случилось.       - Откуда тебе знать, - с горечью сказал Владимир. Лиза вытащила из кармана смартфон, ткнула несколько раз, что-то пролистала и протянула ему высветившуюся на экране фотографию девушки, сидевшей на больничной койке.       - Посмотри, так она выглядит сейчас.       Владимир бросил взгляд на снимок. Типичная картина: худенькая и слабая после операции и килограммов лекарств, безжизненное лицо с темными, запавшими глазами, волосы убраны в растрепанный хвост. Полное отсутствие воли к жизни, как вообще спасли только. Лиза забрала смартфон, еще покопалась, полистала и снова протянула другу со словами:       - А такой она была всего месяц назад.       Молодой человек взял телефон и едва сдержался, чтобы не вздрогнуть всем телом, не выдать себя.       Сколько ему тогда было? Наверно, лет четырнадцать. Лето, московский дворик, укрытый зеленью деревьев. Володя сидел на скамейке с учебником по биологии – как раз тогда он впервые серьезно задумался о том, куда пойдет учиться, и в голову сразу пришел мединститут. Оторвав взгляд от книги, мальчик увидел, как в пустой двор вошла светловолосая женщина, ведшая за руку маленькую девочку. У Лизиного подъезда они остановились; женщина показала девочке на детскую площадку, сама вошла внутрь, а девочка побежала к качелям. Она чем-то походила на куклу: тоненькая, большеглазая, с выбеленными солнцем длинными волосами, заплетенными в две тугие косы. Забраться на качели сама смогла, но раскачаться не получалось – ноги не доставали до земли. Володе вдруг стало ее так жалко, что он отложил учебник, подошел к качелям и важно спросил:       - Помощь нужна?       Девочка подняла на него глаза, которые, оказывается, были совсем как небо над головой: ярко-голубые, с неожиданно темными ресницами. У Володи перехватило дыхание, до того чистым, доверчивым и добрым был этот взгляд. Девочка ничего не сказала, только кивнула, и мальчик стал осторожно раскачивать качели. Лизка любила, когда он качал ее, все время просила толкать посильнее, чтобы взлететь выше, но этой крохе оказалось достаточно пары слабых раскачиваний, чтобы на ее личике расцвела довольная улыбка. Мальчик тоже улыбнулся и спросил:       - Тебя как зовут?       - Аня, - без намека на испуг ответила девчушка. – А тебя?       - Владимир, - назвал он свое полное имя, чтобы Аня сразу поняла, кто тут старший.       - Спасибо, - сказала девочка.       - За что? – не понял Володя.       - Ты меня раскачал, - объяснила Аня. – Я очень люблю качели, но меня некому раскачивать, а сама не достаю, - ее личико погрустнело. – Мама злится, что я такая маленькая, и не могу ей помогать. Хотя мне уже семь!       - Ничего, вырастешь, - утешил ее мальчик.       - Откуда ты знаешь? – недоверчиво поинтересовалась Аня.       - Я будущий врач, я все про такие вещи знаю, - сказал Володя. Девочка снова посмотрела на него, на этот раз – с нескрываемым уважением, так что мальчику даже стало немножко стыдно: на самом деле он еще не решил, куда точно пойдет учиться.       - Ты будешь классным врачом, - серьезно сказала девочка. – Я тебе верю. Я вообще никому не верю, но тебе верю. – Она так забавно повторялась, что Володе нестерпимо хотелось улыбаться, но пришлось сдержаться, иначе Аня бы обиделась.       - Почему ты никому не веришь? – спросил он.       Девочка открыла рот, чтобы ответить, но тут раздался громкий окрик:       - Анна!       Из подъезда быстрым шагом вышла светловолосая женщина, и по выражению ее лица Володя тут же понял, что она очень сердится. Неужели на то, что дочка заговорила с незнакомым мальчиком? Он хотел было подойти к маме Ани и уверить ее, что ничего плохого не хотел, но девчушка неожиданно резво спрыгнула с качелей и, подарив Володе на прощание долгий взгляд своих невыносимо-красивых голубых глаз, побежала к матери. Владимир смотрел, как они поспешно уходят прочь из двора. Он никогда больше не видел Аню, но ее глаза навсегда остались в памяти мальчика, потому что ни у кого не было во взгляде такой чистоты и ранимой открытости. Ни у кого, кроме его мамы.       И сейчас эти самые голубые глаза смотрели на Корфа с экрана смартфона. Он ни на миг не сомневался, что они принадлежат маленькой девочке с белыми косами, которая так радовалась простым качелям. Которая никому не верила, а ему, четырнадцатилетнему балбесу, двумя годами ранее пережившему самую жуткую трагедию, какую только можно представить, поверила сразу. Смешно сказать, но определила всю его дальнейшую судьбу. Он вырос и стал врачом, а кем стала прелестная девушка на снимке Лизы? Кстати говоря, судя по тоненькой фигурке, ростом она все равно не вышла. Но косы остались. И глаза. Только не было уже в них той ясной детской доверчивости; несмотря на улыбку, Аня смотрела в объектив настороженно и неуверенно. Профессор Штерн много раз говорил ему, что достаточно одного взгляда в глаза пациента, чтобы распознать всю подноготную, а иногда даже – и диагноз с ходу поставить. И сейчас, рассматривая фотографию, Корф начинал смутно понимать, почему тогда, много лет назад Аня сказала, что никому не верит. Лиза не рассказывала детали истории сводной сестры, но то, чем все в итоге кончилось, говорило само за себя. Боже. Боже мой…       Владимир откинулся на спинку кресла, так и не вернув подруге смартфон. Откуда-то издалека донесся голос Лизы:       - Ты видишь, какой она была? Ее жизнь только стала налаживаться, она собиралась выступить на международном конкурсе…       - Каком? – неожиданно поинтересовался Владимир.       - Вокальном, - ответила Лиза, удивленная вопросом друга. – Аня – студентка академии имени Гнесиных. Была… Теперь придется оформлять академический отпуск. В таком состоянии возвращаться к учебе ей нельзя. Володя, ну я прошу тебя! – в голосе молодой женщины слышалась отчаянная мольба.       Корф кинул еще один взгляд на скучный урбанизированный пейзаж за окном. В этом году Москве не везло на снег, а без него все вокруг выглядело настолько тоскливо, что хоть плачь. Потом снова посмотрел на фото Анны. Странный контраст между широкой улыбкой и настороженными глазами. «Ты поверила мне тогда, - подумал он, - но поверишь ли теперь? Что я смогу сделать с твоей искалеченной душой? Как помочь тебе, когда я не смог ничего сделать для мамы? Для себя? Почему ты одна?» Вопросов получалось больше, чем возможных ответов. Надо же, впервые за все время практики его одолевали сомнения.       - Ладно, - помедлив, кивнул Корф. – Я берусь лечить ее. Денег с тебя не возьму, и не вздумай мне тут разводить сопли, Лиза! Не возьму потому, что не гарантирую результатов. Расскажи лучше все, что знаешь об Анне. *Это слово было придумано мной и вряд ли действительно существует в среде лечащих психотерапевтов.