медь звенящая

Если не я для себя, то кто для меня? Если я только для себя, то что я? Если не теперь, то когда же? Пиркей Авот 1, 14

в фимиаме казалось, что свет пробивается внутрь юриного тела, всеми вдохами и выдохами рта его, всеми мозолями рук его — вверх, к самой макушке, куда приходится самый горячий поцелуй его замай наполняет разум трепещущим теплом — и это его первая милость. юра верил верой полною, что лишь тот, чьё имя благословенно, имеет право на молитву, но всё равно громко рушил свою надежду на вечность потому что это андрей, что возносит словами и руками, единственный, и нет нигде единственности, подобной его. ведь замай был его больными тринадцатью милостями творца, замай был умиротворением во мраке пустой комнаты, где заколочены окна; юра молчит, потому что не сдержится и скажет то, что порочно — а потом упадёт в бездну морщинкой меж его, андрея, бровей — и глаза твои вечны, ибо я смотрю в них, — объясняет он, сведущий в делах небесных, юре как несмышлёному ребёнку. он показывает юре понимание своей второй милостью, он учит его принимать молитвы внутрь себя у замая пыль на грузных ботинках и тяжёлый шаг, который отражается от стен пустой комнаты с одиноким матрасом на полу, как от сводов храма; юра чувствует приближение и приподнимается в темноте андрей дышит со свистом через усталость, и звук его выдоха вселяет в юру теплоту; он уже ни в чём не уверен, хоть замай и говорит ежедневно, что нельзя верить — надо знать абсолютом то, что есть вокруг тебя. он дарует ему, безнадёжному, истину яхве — и это его третья милость — то, что чувствуешь ты — есть истина, и не будет на земле или в небе другой истины такой, как эта, — произносит замай едва слышно, когда хлопает дверью из чёрного дерева и опускается на колени перед холодным юрой единственное, в чём юра осмелел увериться — тёмный шёпот замая и снисхождение к его, юры, грехам человеческим. это его, андрея, четвёртая милость — грязью на юриных запястиях, которые он сжимает крепко — никогда не проси любви его, но умей принять её без остатка, — андрей пускает руки по юриным бёдрам вверх, прижимая его незыблемо и намертво к себе, словно тот хоть единожды подумал сопротивляться. он далеко и близко, и это звучит как что-то давно забытое из той жизни — прошлой, мирской, отвратительной. замай не оставляет юре выбора — и это ломает последние отголоски сознания пятой милостью ашем у андрея вместо сутаны и надменности золотых колец — холодные глаза да горячие крепкие руки; он не прячет своего лица за стенкой с прорезями — слушает юру губы в губы, отпускает его грехи и тело на белую ткань матраса. он прощает согрешения тысяч — но важнее то, что он прощает тысячи глупых и невольных юриных согрешений — шестой милостью накрывает хладное тело — я смею просить его тринадцать милостей взамен на веру свою и тело, — юра говорит горько, так, как умеет и как замай научил — тихими всхлипами в чужой рот. потому умение слышать юра считает седьмой милостью его. — потому что я вижу того, кто бестелестен, и он сжимает меня руками замай смотрит внимательно в его лицо даже тогда, когда в темноте невозможно заметить испуганных юриных глаз; он раскрывает его длинные бледные ноги для себя и для самого юры, потому что знает, что сосуд нужно рассматривать не снаружи, а изнутри — потому что он милосерден тогда, когда я страдаю, и оставляет на мне следы своей милости, — шепчет юра, проводя глубокие царапины на горячих плечах, которые закрывают его и даруют покой. замай очищает его, кающегося, и это его восьмая (милость) мерное дыхание сменяется гневом из-за слабой дрожи внизу юриного живота, андрей не оставляет теплохладного юру без наказания вопреки кусачим поцелуям, и это его — замая — девятая милость — потому что он первый и он последний, и имя ему — андрей, — юра в горячке пытается вспомнить, как выглядит свет солнца, хотя он видел его сегодняшним утром из окна небольшой кухни. мерзко мерещится та, другая половина их жизни — жизни обычных людей, неверных и пропащих. её праздность вызывает отторжение, и этому отторжению юру научила его — замая — десятая милость. — и мне не нужно знать все тринадцать милостей его, но я знаю их, ибо то, что он даёт мне — наполняет сполна юра под тяжёлым горячим телом андрея и в крепких руках его разбит, и это кажется ему единственно правильным в милости его — той, что сочетает в себе сразу две — неверие и верность и больше юра не глотает слова в страдании, он глотает чужие звуки, принимая их языком — это тринадцатая милость, та, которая вечна в комнате без окон и других творцов — потому что из всех священных слов я хочу помнить только твои, андрей и это его, юры, единственный и тихий принцип чистой веры