Лилия и роза

...Голоса она слышала как-то отстраненно, они были далеко за стеной боли и усталости. - ...двойное обвитие... - ...потеряем, если не приступим сейчас... - Но шрам... - Плевать, пусть лучше живет со шрамом, чем умрет. Анестезию, живо! По вене побежала холодная жгучая струйка - и всё пропало... Просыпаясь, она жалела, что не сможет наяву узнать голос, который сказал "плевать на шрам". Они все равно не успели, ребенок родился мертвым, а её живот был располосован теперь тонким розовым шрамом. Если бы они были порасторопнее, шрам бы окупился - она стала бы матерью принца, а так всё оказалось впустую. И она ненавидела, когда ей - во сне, наяву ли - мерещилась обжигающая холодом струйка в вене. Как предчувствие близкой опасности. Ее тело слишком хорошо запоминало ощущения. В ее памяти были крепкие объятия, скользящие по плечам умелые руки - пальцы, ласкающие сосок, проникающие в лоно, дыхание, щекочущее шею, тяжесть мужского тела, нетерпеливые или, наоборот, неторопливые толчки, разгорающееся желание и сладкие содрогания, после которых телом и мыслями овладевает истома. Ее руки, ее кожа помнили его тело лучше, чем Сюзанна помнила его лицо. Память настоятельно требовала, чтобы рядом ощущалось тепло, исходящее от высокого крепкого мужчины. Без этого тепла было неуютно. Он был искусным любовником - о, когда он оставил ее и отдалил от себя, она попробовала с другими, чтобы если не утолить, то хотя бы заглушить жажду своего тела, и могла сравнивать. Забыться не получалось, торопливые, небрежные ласки не приносили никакого удовольствия. Побывавшие в ее постели мужчины говорили, что она - непревзойденная любовница. "Да, - соглашалась Сюзанна мысленно. - Ведь это он научил меня". Те десятки, а по слухам, и сотни женщин, с которыми он был до нее, не волновали Сюзанну. Они были, он их оставил. И когда его жена умерла, он остановил свой выбор на семнадцатилетней красавице с волосами цвета воронова крыла, только начавшей выезжать в свет - на маркизе фон Бенемюнде. Ему было за сорок, и он не был красавцем. Мужчины и женщины из рода Голденбаумов редко бывают отмечены красотой - тяжелые подбородки, густые брови, резкий очерк лица, но у мужчин в зрелые годы это выглядит привлекательно. Прошедшие с тех пор годы лишь добавили ему благородства в облик - даже седина, даже избороздившие лицо морщины. А к ней время безжалостно. Все больше седых волос - брюнетки начинают седеть рано, а ей уже за тридцать. И по утрам отеки под глазами. И жесткая складка у губ все заметней. И этот шрам... Восемь лет она провела на самой вершине - кайзерин во всем, кроме имени. Ее расположения искали могущественнейшие люди империи, и сам канцлер Лихтенладе учитывал ее в своих политических играх. Она любила блеск двора, она пила власть, как золотое вино с Ингви, она танцевала на балах, раздавала милости и награды. Она стала бы императрицей, если бы первый ребенок не умер у нее во чреве - он превратился в отвратительные кровавые сгустки, которые вышли из нее с неописуемой болью. И если бы ее второй ребенок родился живым. Как будто мало было того, что она девять месяцев носила его в себе, став тяжелой и неповоротливой, как носорог, что она мучилась от тошноты и обострившегося внезапно обоняния. А он родился мертвым. Ей снова снится, как сильные уверенные руки ласкают ее тело и она отвечает на требовательные поцелуи, раскрывается, как цветок, подается навстречу - но вместо сладкой волны тело скручивает боль. И ненавистный голос произносит: "Плевать на шрам, спасайте ребенка" - о, как она теперь ненавидит своего нерожденного сына, которого так ждала! И она видит себя со стороны - нагое тело на ослепительно белом столе, под безжалостной бестеневой лампой; вскрытый и выпотрошенный живот, зияет темно-красный разрез, звякает металл, и по венам бежит обжигающий холод, ударяет в голову, и она просыпается от этой боли.