Пороки островной империи

"Twice now the young artist has locked eyes with him during the service. He will have to cure the lad of his Wanton Flesh. It can only lead to misery."

Он был пойман за руку, перепачканную масляной краской, на залитой солнцем улице жизнерадостной Карнаки. Писал портрет ведьмы за ничего не стоящий осколок костяного амулета с вырезанным на нем именем. Колдунья пообещала, что таинственный артефакт вернет к жизни того, кто давно канул в Бездну, и художник был готов поверить в наглую ложь – был наивен и глуп. Он не заметил за собой дурного и лишь благодаря искреннему непониманию того, в каком грехе его обвиняют, остался при своей голове, а смотритель Эрон, сломавший пополам его дешевую кисть, выбросил в канал полотно и забрал мальчишку в обитель, пообещав обязательно выпороть того за несоблюдение Семи Запретов. Его, однако, никто не выпорол, потому что по большей части было не за что. Седьмой день из тех двух недель, что было наказано Исайе, так назвал себя уличный художник, молиться наедине со святилищем и Эроном за очищение своей души от мерзкой скверны, распространяемой Чужим и его последователями, был всех тяжелее. Не для Исайи, ведь тот, словно избалованное родительской любовью дитя, постигал мудрость играючи: повторял слова, которые больше всего ему нравились, движения, которые приковывали взгляд, и вкладывал те чувства в молитвы, которые считал нужным. Страдал Эрон, ведь душа его болела за грешного мальчика, чье спасение было невозможно по его же вине. Он чувствовал тепло неугасаемого света надежды в его душе, видел, что дитя еще было способно тянуться к правильному, было способно впитать в себя постулаты, опереться на догматы Аббатства, чтобы найти свой путь в праведную жизнь, но… Глупец по собственному желанию обрывал все нити, связывающие его с идеалом. Он не был образован, но все то, что до него пытался донести смотритель, он не только отвергал, но и слушать не хотел порой. Он дурачился во время молитв, корчил рожи прочим смотрителям и вселял неуверенность в душу Эрона, заставляя его в сотый раз проклинать себя за попытку исправить того, кто одной ногой вступил в черную топь незаконного верования. Поэтому мужчина, уже давно не проклиная себя за гадкие цели, искал причину, по которой он мог бы поставить Исайю на место. Что подразумевалось под «поставить на место» он еще не понимал, но был готов перепробовать все возможные способы. Не даром его причисляли к тем, кто виртуозно обращался с орудиями пыток и не гнушался избиениями условно невиновных. Исайя, как многие еретики, был ладен и хорош собой, а Эрон, как многие смотрители, умен, но крайне завистлив, поэтому он не мог смотреть без горькой обиды на чудное лицо художника; избегал его взглядов и сам отводил глаза. Но иногда, как ему казалось, путы мерзкой магии змеями обворачивались вокруг его шеи и не давали отвернуть голову, и тогда он долго, тревожно всматривался в пронзительные голубые глаза. Один из них был не здоров: выглядел блеклым, словно его подернула белесая кисея, и зрачок реагировал на свет лениво, нехотя, оставался сжатым, как осколок кофейного зернышка, лишь едва заметно пульсируя. Верхнее веко этого глаза было исчерчено кривыми, разветвленными ветвями бордовых сосудов, нижнее – болезненной синевой скапливающихся под глазом избытков крови. Однако даже это уродство, плата за причастность к колдовству, не отвращало – отчасти потому, что художник даже не помышлял о том, чтобы прикрыть больной глаз. Он не стыдился того, что чем-то был неугоден природе, поэтому был вдвойне краше того, в ком не было ни единого изъяна. - Он помогает видеть мир таким, какой он есть на самом деле. – сказал однажды Исайя с хитрой усмешкой, подметив, что смотритель внимательно изучает его недуг. – Советую вам обзавестись двумя такими, чтобы впредь не судить людей по своему невежеству. После этого Эрон старался не смотреть на еретика. Более того: он всячески игнорировал его попытки заговорить во время службы, поскольку знал, что ни к чему хорошему эта болтовня ни за что не приведет. Его красота была ядовита, как гюрза, язык – острее лезвия жертвенного клинка, а душа, пусть и вмещала в себе несколько лучей света, тем не менее, была черна, как деготь. Когда Эрон маленьким мальчиком попал в Аббатство, ему сразу сказали, что ко всем деятелям искусства надобно относиться с подозрением и неодобрением, не позволять лозам их сладких речей прорастать в сердце, чтобы его не пронзили терновые шипы. Все они были, по большей части, служителями Чужого: единожды обратившись к восхвалению Бездны и ее гадких даров, они навсегда приковывали себя к потустороннему. Они были слабыми и часто обращались в сомнения. Их привлекала лживая красота колдовства и эстетика отвратительного, заключенная в липких щупальцах, которые Бездна тянула ко всем, кто осмелился хотя бы глазком взглянуть на нее. Они потакали своей слабой плоти, которая жаждала порочных развлечений. Они не должны были вызывать ничего, кроме отвращения, и этот мальчик не был исключением. Прошла неделя, и он не стал более кротким. Напротив, он наглел с каждым мгновением. Однако в этот раз он скромно изучал свои колени и вслушивался в слова смотрителя. Эрон был удивлен, поэтому, на время умолкнув, позволил себе отвлечься и взглянуть на художника. Он думал, что ничего дурного не было в том, чтобы запомнить Исайю таким: кротким и покорным, смиренно принимающим истину, которую до этого он так упорно отвергал, методично разглаживающим складки на брюках своими тонкими пальцами, под ногтями которых до сих пор остались частички краски, прикрывающим глаза и едва шевелящим тонкими, но очень мягкими на вид губами. Эрон… Не должен был думать об этом, но думал. За это судьба расплатилась с ним так, как он того заслуживал: Исайя поднял голову и посмотрел в глаза смотрителю. Но не было сил отвернуться. Между ними проскочило что-то греховное, порочное, грязное, возможно, «искра», как это бесовское влечение называли лжецы, воспевающие праздность и ветреность. Исайя коснулся кончиком языка верхней губы, очертил внутренний край, глянцевый, сочного алого цвета, затем – провел по кромке ровных резцов и вершинам заостренных клычков, маленьких и аккуратных, как у породистой кошки. Он не сомкнул губ, и Эрон, подмываемый странным интересом, задумчиво смотрел вглубь его приоткрытого рта. Мальчик видел это, видел и поощрял надменной улыбкой, что свойственна была тому человеку, который только что наступил на грудь противнику и, смяв каблуком хрупкие ребра, переломал грудную клетку и растерзал запертое в ней сердце. Он нежно сжал своими изящными пальцами широкую ладонь смотрителя. Эрон всем телом напрягся, силясь прервать зрительный контакт и тем самым разрушить магию, которой (и у него в том не возникало сомнений) высасывал из него все жизненные соки юный еретик. Глядя в его прелестное лицо, мягкое, нежное, как у маленького мальчика, в его глаза, томно полуприкрытые в беспамятстве и неге, на его вишневые губы, сладостный вкус которых словно уже плясал на языке, он испытывал отвращение. Омерзительна была красота Исайи, омерзительно – его собственное уродство, сокрытое маской, омерзительно – тянущее напряжение плавящихся мышц. Исайя медленно стянул с могучей лапы смотрителя кожаную перчатку и отложил ее в сторону подле своих бедер. Не отрывая глаз от Эрона, он поднес его запястье к своим губам и обдал горячим дыханием грубые пальцы, неровные, изогнутые, с короткими сорванными ногтями. Смотритель тяжело, задушено охнул, но не нашел в себе сил на то, чтобы вырвать руку. Мальчик смотрел выжидающе. Медленно перебирал чужие пальцы своими. Изучал мягкими подушечками горячую кожу, жесткую, как древесная кора и влажную от пота, как прогретый солнцем морской камень. По-кошачьи прогнувшись в спине, он игриво прикусил кончик указательного пальца и обхватил губами первую фалангу. Художник юрко обвел языком ноготь, не переставая наблюдать за реакцией смотрителя, и тот дал слабину. Он выругался про себя и, проклиная и Бездну, и Чужого, и саму природу за то, что она позволила такому порочному мальчишке, как Исайя, вообще появиться на свет, за то, что она не умертвила его в материнской утробе, задушив пуповиной, за то, что она не обрекла его на недуги, которые были многим страшнее, чем заплывший глаз и которые могли избавить его от его противоестественной притягательности, схватил мальчика за волосы свободной рукой и протолкнул в податливо открытый рот еще и средний палец. С влажным чавканьем вязкой слюны оба пальца вошли глубже, но Исайя даже не вздумал противиться: принял их со смиренной покорностью и начал вылизывать, посасывать, покусывать, как благодарный щенок, играющий с рукой хозяина. Все, что происходило, было ужасно. И эти дымные голубые глаза, и этот ловкий язык, умело играющий с уродливыми пальцами, и напряжение, которое клубилось в мышцах и жилах, и возбуждение, дающее знать о себе тяжестью в паху и дурманом в мыслях. «Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия» - звенели в опустевшей голове металлические палочки от легкого дуновения ветерка сомнений, но обернулся этот некогда отрезвляющий звон боем языка похоронного колокола. Губы его действительно были мягкими. Жар, влажный, тесный жар, объявший пальцы, пьянил, изводил, безмолвно молил о большем, и Эрон, не зная в своей жизни большего искушения, не испытав на себе его ядовитой сладости, бегло отмахивался от желания попробовать на вкус бархатный язык, гладкие зубы, ровное небо. Он был неопытен, никогда ранее не придавался мерзким удовольствиям, не баловал плоть поцелуями блудных девок и доступных юношей; Исайя, в свою очередь, казался тем, кто с тем же собачьим удовольствием, извращенным и аморальным, льнул не к пальцам, но к возбужденной мужской плоти случайных любовников. Отвратительно. Этого ли хотел Эрон? Нет. Его целью было спасение мальчика от пут греха, от рассеянного ума, но знал ли он, что придется столкнуться с распутной плотью, своей и чужой? Эрон был в ужасе, и ужас был именно таким, как его рисовали в рассказах о еретиках и кознях Чужого: липким, горячим, выжигающим внутренности, опустошающим душу, выворачивающим наизнанку, завязывающим в тугой узел внутренности, но, тем не менее, и таким, о котором слагали песни очарованные грешники, исполненные нежной любви к своему мрачному проклятью: приятным, оглаживающим вибрирующие кости нежными прикосновениями щупалец, проникающим под кожу, сливающимся с кровью и бурлящим в каждой клеточке тела. Нехотя вынув пальцы, смотритель мазнул ими по припухшим губам, растерев по ним слюну. Мальчик потянулся руками к ремню, который крепил на затылке громоздкую маску, и пальцы его дрожали так, словно он был готов прикоснуться к святыне. Исайя расстегнул ремень, и маска упала к их коленям, звонко ударившись о пол. Затем он подцепил край черной материи, плотно облачившей лицо, и, вытащив ее из-под воротника, снял с головы. Засмотревшись, он накрыл ладонями впалые щеки, поглаживая большими пальцами грубую кожу с колючим ежиком отрастающей щетины. - Ты вовсе не такой монстр, каким рисуют тебя прочие обвиненные, - промурлыкал мальчик, едва шевеля блестящими губами, - И вовсе не такой холодный мерзавец, как те, кого ты называешь своими братьями. Эрон молчал. Испытывая глубокую ненависть к своему лицу, покрытому рытвинами, шрамами, оставленными некогда воспаленными нарывами и язвами, к своей сухой, с выступающими костями и поджатыми губами, такими тонкими, что те едва прикрывали ряд крупных зубов, собачьей морде, он не понимал, как это человеческое существо, невероятно красивое, могло испытывать желание увидеть его личину без маски и почему теперь сыпало скромными комплиментами, которые были достойны куда более благородных и привлекательных мужчин. Его настолько воодушевил интерес, возникший в паре льдистых глаз, и сладкие слова, которым он обязал себя ни за что не верить, что он схватил мальчика за подбородок и притянул к себе. Они смотрели друг на друга завороженно и вдохновленно, и Эрон уже был готов впиться зубами в жадный, ненасытный рот, кусать, целовать, молить о продолжении болезненной неги, о том, чтобы мальчик ласкал его тело так откровенно, как никому не было позволено, но Исайя зажмурился, и, как только глаза его закрылись, Эрон почувствовал, что магия перестает довлеть над ним. Возможно, он сам надумал связь своего влечения с этими глазами, или же мальчик действительно был колдуном, которому привычно было вселять сомнения в мысли тех, кто некогда вел праведную, безукоризненную жизнь, одним своим взглядом. Как бы то ни было, путы, связывающие их, порвались, и, когда Исайя вновь открыл глаза и подался вперед в ожидании поцелуя, он заполучил лишь холодный взгляд, полный слепого отвращения, и хлесткую пощечину, пришедшуюся по нежному детскому лицу. Он охнул, вырвал голову из властных рук и отвернулся, буравя пустыми глазами гладкий пол. За его спиной дымили погасшие свечи, обрамляющие скрижаль, что была исписана текстами Запретов. Он было вскочил на ноги и метнулся прочь, подгоняемый ужасом, но Эрон пресек попытку, схватив Исайю за лодыжку. Когда мальчик упал, смотритель перевернул его на живот, вжав грудью в пол, свел за спиной тонкие руки, навалился сверху и прохрипел в ухо дрожащим голосом: - Я избавлю тебя от твоей распутной плоти, - взволнованно шептал он, неосознанно приникнув губами к костяному холмику за ухом, - Так будет лучше. Твой порок приведет к одному лишь страданию, неослабевающей боли души и тела. - Катись к Чужому. – рявкнул художник и попытался вырваться, но сил ему не хватило даже на то, чтобы перевернуться. Эрон схватил его за волосы и, потянув наверх, вжал ладонь в нежное горло с подрагивающим бугром выступающего кадыка. Под его пальцами резво пульсировала выступающая вена. Своей грудью он чувствовал, как бьется сердце художника. От его волос пахло сандаловым маслом и еловой смолой, и, зарывшись носом в ароматные светлые пряди, мягкие, как гусиный пушок, Эрон жадно вдохнул, чувствуя, как умиротворение и тепло расплываются по телу. Мальчик рвался прочь, стонал, хрипел, и смотрителю так нравились его страдания, что он, чувственно поцеловав его во взъерошенную макушку, крепко сжал в кулаке лохматые вихры, отпустил трепетно открытое горло и, набрав в легкие как можно больше воздуха, на выдохе резко опустил голову Исайи вниз, ударив лицом о пол. Художник вскричал от боли. Отчаянный вопль эхом ворвался в сознание Эрона и выбил из него взволнованный вздох. Он ударил еще раз, и следующий крик был многим громче предыдущего, поэтому какая-то струна в его душе оборвалась. Он бил снова и снова, чувствуя, как сила удовольствия, нарастая в нем, бьется о скалы его собственных пороков, и вскоре Исайя затих. Лишь после того, как прозвучала нечленораздельная мольба о пощаде, Эрон, вне себя от гордости, перевернул мальчика на спину, чтобы насладиться видом его изуродованного лица. Его губы были разбиты. Нос – сломан. Глаза заплыли кровью и слезами. Лоб кровоточил свежими ссадинами. Эрон смазал рукой кровь, стер ее с губ, размазал по щеке, вывел несколько кругов перепачканными пальцами и, не почувствовав сопротивления, потерял интерес. Он встал, поправил воротник, поднял с пола маску и пару раз ударил Исайю ногой по бедру. - Поднимайся, - скомандовал он, - И уходи прочь. Я буду ждать тебя завтра. Ночью же Эрон, под усталое сопение спящих братьев по Аббатству, ублажил себя руками, представляя, как перепачканные кровью губы скользят по его члену, как тугая, узкая глотка растягивается, с гулким утробным звуком впуская в себя возбужденный орган, как дрожат на ресницах слезы и как смотрит на него тревожно, с выражением искренних страха и робости больной глаз. Исайя в Аббатстве больше не появился. Пропал, словно его никогда и не существовало, и искать его сперва не хотели, ведь какой толк мог быть в поиске одного глупого мальчишки, который не сделал за свою жизнь ничего дурного, разве что попытался написать портрет одной ведьмы. Однако по требованию Эрона было обнаружено и подвергнуто тщательному обыску его временное жилище, в котором он проводил большую часть своего времени по словам тех, кто смутно был с ним знаком, но ничего, кроме десятка незавершенных картин, смотрители там не нашли. Вскоре жилище было сожжено. Эрон был тем, кто бросил спичку. Его даже поощрил верховный смотритель за то, как яро и пылко он сражался с ересью, как предан был идее Аббатства Обывателей, как служил ему верой и правдой с малолетства, не позволяя себе обратиться в грех все эти долгие годы. Ему было сказано много лестных слов, а он тем временем носил во внутреннем кармане, у самого сердца, осколок костяного амулета. Иногда ему казалось, что имя, вырезанное на кости, принадлежало ему.