Пороки островной империи

«When he can slip away, he spends his nights with two young aristocrats who live near the Grand Palace. He is ashamed, but thrives on their passion.»

Свою одежду, хорошо обернув ее парусиной в четыре слоя, я спрятал в канаве под отсыревшей доской, которая служила нам временным мостом на тот сезон, когда дороги оказывались размыты дождями. Я подкормил свирепых псов жирными кусками свежего мяса, держа их голыми руками, и волкодавы, за все эти ночи хорошо запомнив запах моей кожи, дружелюбно и приветливо помотали своими плешивыми хвостами, пережевывая сочную говядину. Старый одноухий здоровяк, поднявшись на задние лапы, радостно вылизал мне лицо, и я погладил его костлявую морду, слабо улыбнувшись зубатой пасти с длинным свешенным языком. Эта свора любила меня. Собаки не были настолько разумны и развиты, чтобы выразить свои чувства, но я, будучи одним из немногих, кто никогда не прибегал к грубой силе во время дрессировки, знал: они способны обожать своего хозяина и беречь его так, как не смог бы иной человек – беречь того, кто был ему дорог. Я любил их в ответ. Возможно, волкодавы были единственным, что все еще держало меня в Аббатстве, потому что за те десять лет, что я подчинялся Запретам, я успел потерять интерес и к идее, и к людям, и к процессу воспитания своей покорности. Я относился с уважением к своим братьям, большая часть которых была многим старше меня, с нежностью – к псам, с холодностью – к осужденным еретикам. Я не поощрял веру в Чужого. Он, как фигура, был мне отвратителен, и оправдывать тех, кто бредил его визитами, мне хотелось меньше прочего. Но со временем жгучая ненависть, которую в меня вкладывали с одиннадцати лет, переросла в равнодушие. Мне не было дела до еретиков и их согрешений, я лишь выполнял все то, что требовала от меня каста, к которой мне не повезло принадлежать. Я долго мнил себя непоколебимым, сожалеюще наблюдая за тем, как братья мои казнят братьев за несоблюдение Запретов, за пособничество колдовству, за шпионаж и доносительство. Однако и за мной был грех, которого я боялся, которого я стыдился, но который согревал меня долгими ночами, такими, как эта. Грех был двулик и оба его лица вызывали у меня детское восхищение. - Опять стоишь у двери? – с усмешкой спросил меня бархатный голос. - Хватит морозить кости. Проходи. – приказал власть имеющий. Они протянули ладони и я, закрыв глаза, чтобы не видеть ни одного из них, переступил через порог, позволяя им вовлечь меня в объятья. Каждый раз, переодеваясь в простую городскую одежду и шествуя в таком виде по ночным улицам в предвкушении долгожданной встречи, я чувствовал себя преступником. Меня словно поражало осознание, что вся моя нынешняя жизнь превратилась в цепь пагубных привычек, зависимостей, от которых я не мог избавиться даже при крайней степени желания. Первое время я останавливался посреди мостовой и, приобняв стройную ногу фонаря, ожидал, что от подступающего к горлу волнения меня вырвет. Мне казалось, что весь мой организм обмякает, как парализованный, стоило мне только напомнить себе о том, что ждет меня, если Аббатство хватится пропажи. Со временем тревога отступила, но принять свою порочность я так и не смог. Ржавый гвоздь повиновения, вбитый в мой лоб новой семьей, напоминал о себе каждый раз, когда я предпринимал попытки расслабиться и позволить удовольствиям вести меня по жизни. Я был грязен. Как продажная женщина, как заядлый алкоголик, как резчик по кости, как опытный карманник. Я был грязен, но они… Они были готовы счищать с меня грязь своими трепетными языками в моменты чувственных поцелуев и нежных прикосновений к моему телу. Их звали Ян и Алистер, но даже об этом я узнал лишь спустя несколько таких встреч. Они не очень хотели представляться по причинам, которые были мне хорошо понятны, а я, ввиду привычки, которая обязывала меня называть свое имя лишь в кругу аббатов, замалчивал то, как зовут меня. Сперва мне показалось, что они были братьями, - они жили вместе, к слову, недалеко от Большого дворца, что делало их дом сборищем легкомысленных особ, которые желали познать счастье достаточной жизни. Но между ними не было кровного родства. Они были любовниками. Ян был младше своего избранника на пятнадцать лет, приходился мне ровесником и представлял собой одного из тех дворовых щенков, которых воспитывали улицы ровно до тех пор, пока мир не начинал уставать от его рвения жить. Он был родом из Дануолла, рано женился на богатой женщине, которая была без ума от уличного оборванца, укравшего ее кошелек, и спустя год после свадьбы похоронил жену, в которую, между прочим, был крепко влюблен. Затем он переехал сюда, в солнечную Карнаку, и начал наживать состояние. Ему не повезло быть человеком, которому всегда было мало: мало внимания, мало денег, мало веры в себя, мало доверия другим. Сейчас он трогательно целовал мои веки и выводил причудливые узоры на макушке, шепча, как сильно он хочет меня. Алистер называл себя любимчиком фортуны и, будучи рожденным с серебряной ложкой в руке, успел попробовать себя во всем. Его отец, ныне покойный, был аббатом, мать – зажиточной аристократкой, поэтому он питал уважение к моей сдержанности и поощрял пылкий гедонизм Яна. В его жизни были и поражающие воображение распутства, и долгие годы поста и молитв, и нежная привязанность к братьям нашим меньшим, и не меньшая привязанность к несчастным сиротам, которых он иногда подкармливал, в то же время – жестокость, разнузданность, которые он сдерживал в себе, а потом выплескивал в часы интимности, когда прочие проявили бы нежность. Сейчас его руки поглаживали мой впалый живот, пока он прижимал мое безвольное тело к своему, изящному, но крепкому. Они позволяли себе многое. Я стал частым гостем в их доме лишь потому, что мне нужна была компания, когда душа, а вместе с ней и тело, просила вина и веселья, музыки и ощущения безграничной свободы. Никто не говорил о том, что они будут прикасаться ко мне так, как в моем представлении, будучи мужчиной, можно было прикасаться только к своей женщине, но… Мне не потребовалось много времени для того, чтобы смириться с их заигрыванием, но только и всего. Я научился без страха думать о том, чего они добивались, но говорить об этом, делать что-то, что могло бы понравиться им… Мне все еще было непреодолимо стыдно. - Открой рот, милый, - прошептал мне в губы Ян, - Я не хочу целовать мраморное изваяние. Я покорно раскрыл губы и позволил ему поцеловать меня глубоко и откровенно, влажно соприкоснувшись своим языком с моим. Я неловко, словно это происходило впервые, обнял его за шею и привлек к себе, потому что чувствовал, как нарастает потребность в человеческом тепле и внимании. Ян любил подобные нежности, поэтому, целуя его, я испытывал умиротворение и счастье, пусть и недолгое. Алистер молчал. Он был красноречив, но не отличался болтливостью, - парадокс, который заинтересовал меня в первые минуты знакомства, когда я, напившись от досады, вызванной усталостью от наказов аббатства, упал и отчаянно пытался подняться с колен, а он говорил что-то девушке, разливающей пиво. Выяснилось, что он попросил ее меня не выгонять, а отказать ему значило отказать божеству, которое могло как помиловать суровым молчанием, так и начать глумиться над глупцом. Его руки, его мягкие, ухоженные ладони спустились к моему паху, и пальцы, не сжимая, ласково погладили плоть; мне стало душно до хрипоты, и я разорвал поцелуй, опершись плечами о грудь Алистера. Раскрыв глаза, чтобы убедиться в том, что Ян не обиделся на мое действие, я увидел, как тот тянется через меня, чтобы поцеловать мужчину. Любопытства ради я проследил за ними, за тем, с каким страстным азартом Алистер оттянул зубами нижнюю губу любовника, за тем, как доверчиво и покорно Ян прильнул к нему, вжавшись в меня, и чувства, которые захлестнули меня от одного только зрелища, сложно было описать парой слов. С одной стороны, неловкость давала знать о себе, и я понимал, что щеки мои уже давно залились пунцовым румянцем. С другой стороны, они оба были невероятно красивы, их взаимодействие – эротично, поэтому, глядя на них, я неосознанно качнул бедрами, потерся о подставленные ладони, и на голову мою опустилась тонкая вуаль удовольствия. Между двумя телами мне быстро стало жарко. Голова ответила головокружением, на спине выступил пот, мгновенно пропитавший тонкую льняную рубаху, и я, откинув голову на плечо Алистера, продолжил монотонно толкаться в его руки. Он что-то тихо шепнул Яну и прикусил мочку его уха. Ответив на шепот хитрой ухмылкой, Ян выпутался из моих неловких объятий и взялся за пуговицы на моей одежде. - Мы скучали по тебе, - сказал он за двоих, расстегивая мою рубашку, - Каждый раз, когда ты уходишь, мы начинаем думать, что больше никогда тебя не увидим. Почему тебе так нравится нас оставлять? Ах, если бы мне нравилось. Я искренне ненавидел те ночи, которые мне приходилось проводить в тишине и одиночестве в стенах обители без возможности улизнуть и встретиться с ними, но мог ли я признаться в этом вслух, ничего не стыдясь? Нет. Мой язык застывал, едва касаясь зубов, когда я начинал говорить; так было всегда, так было и сейчас. Сперва мне казалось, что причиной смущения была пошлость всего происходящего со мной с их подачи, но со временем ко мне пришло понимание: я боялся признаться в том, что мне хочется чаще видеть их, потому, что я не хотел воспитывать в себе зависимость от людей, которые были счастливы до меня, без меня, и для которых я был лишь элементом забавной игры без правил и ограничений. Хоть я и не мог найти в себе силы на то, чтобы спросить, прав ли я, мысли такого плана меня ранили, но после них всегда возникало патологическое чувство вины. Вот и сейчас, зажмурившись, я шепотом извинился перед ними обоими. - Не стоит, - густой низкий голос окутал мое сознание, и Алистер поцеловал меня в макушку, - Он не пытался тебя пристыдить. - Не пытался, - повторил Ян, сбрасывая рубаху с моих плеч, - Просто хочу, чтобы ты знал, что в этом доме ты – самый желанный гость. Голова моя была поднята, грудь и шея – открыты для поцелуев, хаотичных и поспешных, которыми Ян осыпал мою кожу так рьяно и жадно, словно боялся, что меня вдруг не станет. Моей шеи, чуть ниже линии роста волос, коснулись горячие губы, мельком мазнул влажный язык, и, оборвав мимолетный поцелуй, сомкнулись капканом на загривке зубы, крепко прихватив кожу. Я интуитивно замер, широко распахнув глаза, и Алистер завел за спину мои руки, крепко прихватив их за предплечья. Что-то животное пробудилось во мне, встрепенулось, встало на дыбы и осело на землю, почувствовав натяжение воображаемой цепи, сжимающей крупными звеньями тонкое горло. Инстинкт на мгновение заполнил голову и обрубил нервные окончания, в ушах отгремел звон вакуума, но для меня в тот момент не было ничего приятнее, чем это странное единение со своим животным «я». Мне оставалось только поразиться своей покорности, тому, как мало этому человеку потребовалось сделать для того, чтобы я даже не подумал сопротивляться и полностью подставил себя под торопливые ласки его любовника. Язык Яна коснулся моих ключиц, яремной ямки, юрко скользнул вниз, задержался на груди, невесомо обведя по кругу ореолы моих сосков, - я нервно выдохнул, почувствовав, как внизу живота скапливается ноющая пустота, в груди становится тесно, словно сердце разрастается и заполняет собой все пространство ребер, и тело отзывчиво реагирует на требовательные прикосновения. Ян медленно опустился на колени, посмотрел на меня снизу-вверх доверчиво и открыто, как добрый, любящий пес, и потерся гладкой щекой о мое бедро. Разрастающееся сердце сжалось нежностью, мышцы - похотью. Алистер сделал шаг назад, немного прогнув меня в спине, и горячо прошептал над моим ухом: - Сколько запретов ты уже нарушил, маленький грешник? Иногда он пугал меня. Заставлял все внутри переворачиваться, студил кровь, выворачивал, чтобы перелопатить все органы истошным ужасом и вновь вернуть их в ослабшую человеческую оболочку. Ян был простым – как на ладони были все его желания, рвения, мечты, он был ребенком, которому не хватало света и тепла. Алистер был дьяволом, самим искушением во плоти, и он порой взывал к моему возбуждению одним голосом или, что было еще хуже, взглядом. Он руководил нами. Дергал за ниточки. Ян не сопротивлялся, принимал это как должное, и порой, если я просыпался еще до рассвета, мне удавалось увидеть, как он по приказу своего возлюбленного долго, мучительно долго, изнутри ласкал себя пальцами, не смея прикоснуться свободной рукой к возбужденному члену, а затем, скуля, хныкая, как обиженный маленький мальчик, бурно кончал себе на живот под внимательным взглядом двух зеленых глаз. Мне было сложно до боли принять чью-то власть над собой, но в унисон с моей душой, которая требовала от меня ни за что не покоряться, быть сильнее проказы временной похоти, шептали два любимых голоса, и оба, как один, просили меня подчиниться, позволить себе быть тем, кого я так рьяно скрывал и боялся выпустить наружу. Я боялся, потому что не знал, чем это для меня обернется. Я был воспитан словами «нельзя» и «должен», был воспитан притеснением, идеей о том, что каждый человек – порочен, что вечными запретами, ограничениями, ненавистью к себе и своим желаниям мы воспитываем в себе безвинное существо, которое заслуживает большего, чем тот, кого принято называть еретиком и грешником. Но единственным, что воспитывали в нас запреты, было отвращение к самим себе и зависть по отношению к тем, кому не нужно было себя ограничивать, чтобы чувствовать единение тела и души. - Много, - на выдохе ответил я, - И я хочу нарушить их снова. Звякнула пряжка на моем ремне. Сквозь гул в ушах звук дошел до меня не сразу, куда быстрее я ощутил трение ткани о свои ягодицы и нежные пальцы, поглаживающие внутреннюю сторону моих оголившихся бедер. Алистер поцеловал меня в голое плечо и, потянувшись, широко, размашисто лизнул шею, словно хотел дотянуться до кадыка. Я повернул к нему голову и, столкнувшись своим взглядом с ним, потянулся за поцелуем, и он, немного подразнив меня игривой улыбкой с закушенной губой, все-таки грубо и властно поцеловал меня. Мы столкнулись зубами, он щипнул меня за губу то ли случайно, то ли нарочно, я шикнул, но попытался податься еще ближе, чтобы переплести языки. Через плечо выходило неудобно, шея быстро начала ныть, но… Я бы сошел с ума, не будь рядом кого-то из них. Мне страшно было признавать, что я не мог представить себя только с одним и, должно быть, не смог бы полюбить одного, но это было так. Ян, плотно обхватив губами головку моего члена, начал медленно двигать головой, постепенно погружая его глубже в свой рот. Я старался не смотреть на него специально, но краем глаза я то и дело замечал, что он не спускает с меня взгляд и все так же, по-собачьи доверчиво, с почти невинным, что было удивительнее всего, восхищением, смотрит на мое лицо. Когда мне и Алистеру не хватило воздуха на то, чтобы продлить поцелуй, я почувствовал, что руки мои больше ничего не сдерживает. Не зная, куда их пристроить, я начал раздумывать о том, чтобы закрыть ими свое горящее лицо, но, сам не ведая, откуда появился этот порыв, опустил обе на макушку Яна. Видимо, расценив мое действие как поощрение или просьбу, он направил голову вниз и взял глубже. Я, не сдержавшись, толкнулся навстречу узким стенкам глотки, не избежав громкого стона, который вырвался из моей груди. Алистер, по своей природе сдержанный, обожающий пытать неторопливостью, почему-то не стал издеваться над моими смущением и чувствительностью. Он громко, спешно сплюнул в ладонь (и даже это смутило меня так, словно я ни разу не слышал или не видел, как он это делает и не знал, что за этим следует) и, второй рукой отведя в сторону мою ягодицу, смазал промежность слюной. Я подался навстречу руке, потом – прочь от нее, к Яну, и так я качался на ватных ногах, пытаясь для самого себя решить, как низко я пал и как тяжело будет потом подниматься. С каждой такой ночью было все тяжелее. Алистер знал цену удовольствию и знал, как его может обесценить боль. Поэтому он был терпелив и не позволял страстям затмевать его голову, когда дело касалось подготовки. Ян был другим. Каждый раз, когда во мне взыгрывали чувства и я хотел отплатить ему чем-то, я позволял ему брать меня, и в его движениях, в том, как он обнимал меня за шею и целовал в скулы, как он шептал мне на ухо милые гадости, пусть и было много нежности и какой-то особой высокой любви, он все-таки был порывист и не всегда понимал, какой ответ даст мое тело на очередное его действие. Дитя, играющее с одной из любимых кукол. Алистер же был мужчиной, который тоже играл с куклой, но не с одной из любимых, а с одной из многих. Он растягивал меня указательным пальцем неторопливо и тщательно, долго не добавляя ни одного, затем – двумя, так же неторопливо, так же внимательно, будто пытался заново изучить то, что знал досконально и к чему прикасался не раз. Затем так же долго, примеряясь, он входил в меня, и с каждым миллиметром плоти, погруженной в мое тело, мой собственный орган двигался глубже в горло Яна. Мне не было хорошо в том смысле этого слова, который в него вкладывали владельцы борделей и купален, предлагая распутных красавиц богатым клиентам. Да, это была похоть, это было грязное вожделение, кочующее по моим мышцам расплавленным металлом и свистящим ветром в моей голове, замещая собой все мысли. Да, это все еще было плотское наслаждение, низменное, поверхностное, не затрагивающее ни тонкие струны души, ни, как мне хотелось верить, сердечную привязанность. Однако оно было легким. Порочным, но не отягощающим. Я чувствовал себя ровно так, как должен был чувствовать, делал то, что должен был делать, позволял совершать с собой то, что должен был позволять. Не было лишнего, не было ощущения неправильности, противоестественности; я был в нужном месте, в нужное время, с нужными людьми. Моему телу было хорошо, потому что я знал: в этом доме растлевают мое тело, но эти же люди могут выслушать меня, если я приду к ним со слезами на глазах, разочаровавшись в целом мире. Я не чувствовал себя одиноким, я не чувствовал себя бесполезным, я не чувствовал себя шестерней, винтиком в огромном механизме все себе подчиняющей системы Аббатства Обывателей. Я чувствовал себя - собой. И тогда, в первый раз, когда я трусил и был готов выть от обиды на свое ханжество, а они снисходительно улыбались и успокаивали меня, обняв всеми четырьмя руками. И сейчас, когда бедра Алистера соприкасались с моими ягодицами во время яростных, ритмичных фрикций, когда губы и язык Яна ублажали меня, приближая удовольствие. Я плохо стоял на ногах, голова кружилась, мышцы сводило, жилы дрожали. Алистер придерживал меня за живот, и я даже чувствовал, как под его руками, в уютном коконе предвкушения судорожно пульсирует брюшная вена. Ян одной рукой держался за мою ногу под коленом, вторую – спустил к своему паху, разумно отказавшись от такой глупости, как воздержание. Чем жарче становился спертый воздух вокруг нас, чем громче в ушах звенели шлепки кожи о кожу, вибрация гортани, сдавленный кашель, мои стоны, наше дыхание, чем мягче и безвольнее становилось мое тело в ожидании оргазма, тем меньше оставалось мусора в моей голове и тем спокойнее мне было. Последний рваный стон встал комом поперек горла. Алистер сильно прикусил мою шею, до скрипа смятой кожи на зубах, Ян вцепился короткими ногтями в напряженную связку под коленом, и я, несколько раз дернув бедрами вперед, к широко раскрытому рту, кончил в него. Алистер, словно вырвав из моей шеи порядочный кусок плоти, разжал челюсти, отстранился от меня, и я почувствовал, как по внутренней стороне моего бедра большими, густыми каплями скатилось вязкое семя. Словно желая убедиться в том, что никто из нас не оказался обделен удовольствием, я с какой-то мягкой жалостью взглянул на Яна, - он сидел на полу с широко разведенными ногами, облизывал свои хрупкие пальцы и удовлетворенно щурился. Вскоре после этого мы вместе обмылись, не расставаясь даже для того, чтобы принести забытое где-то вне ванной комнаты полотенце. Ян заботливо сложил ровной стопкой мои вещи, Алистер – насухо вытер мне спину и ноги. Перед сном они оба поцеловали меня в лоб, как неразумное дитя, и я в очередной раз понял, что место мое было не в Аббатстве, а здесь, в их кровати, под легким одеялом и внимательным взором двух пар глаз. - Береги себя, - шепнул мне на ухо Ян, когда сон уже начал постепенно овладевать мной, - Мы будем ждать неделями, месяцами, если понадобится, только не дай им усомниться в твоей лояльности. Я поежился. Холодный ветер ворвался в комнату через приоткрытое окно. - Клянусь, - ответил я, обняв его одной рукой и устроив свою тяжелую голову на плече задремавшего Алистера, - Каждая наша встреча останется тайной, которую я унесу с собой в Бездну.