Пороки островной империи

"A few times a month, he meets the owner of a mill in an abandoned barn. He brings wine, bread, honey, and cheese. The man's wife is none the wiser."

Семена сомнений в свежие борозды юной души всегда вкладывают любимые руки. Мать уверяла, что настоящий мужчина должен идти по жизни в гордом одиночестве, вздернутым подбородком и презрительным взглядом встречая раскрытые ладони недоброжелателей, непременно намеревающихся ударить по лицу. Она свела в могилу пятерых мужей и едва под влиянием зеленого змия не забила до смерти сына, на память оставив ему изуродованную плетями спину и переломанные ребра. Она была одной из тех, от чьих рук он всегда старался увернуться, даже если они пророчили ласку. Она стремилась убедить Спенсера, еще мальчишку тринадцати лет, что он уродлив, неказист и нелеп, что любить его «по-настоящему» может лишь она одна, что ни одна женщина ни за что не согласится провести с ним всю свою жизнь и уж тем более себя ему посвятить. В добавок ко всему, его мать была еретичкой, не следовала законам, игнорировала запреты, и даже оборудовала из обломков корабля, которые, якобы, остались от судна ее очередного покойного мужа, шелковой ткани цвета сливового вина, серебряных цепочек и китовых костей алтарь во славу Чужого. Это было непозволительно. Она плюнула в лицо смотрителю, который проводил осмотр их бедного жилища, и попыталась пырнуть его ржавыми ножницами. Мальчишка сидел в углу, угрюмился и внимательно следил за отточенными движениями аббата, бьющего его мать по лицу так, как она некогда била его, Спенсера. Он не испытывал ни радости, ни удовольствия, ни тоски, но было чувство спокойствия, защищенности, принятия. К девятнадцати годам в Спенсере возросло убеждение, что женщины – существа жестокие и примитивные. Он приобщился к смотрителям, стал полноправным членом Аббатства Обывателей, но не выработал доверия к представительницам прекрасного пола, и даже к Оракулам относился с неприязнью, сквозь зубы раздраженно процеживая «сестра». Его корили за это, лишали доплаты, обязывались наказать, но ни слова, ни насилие не могли переубедить юношу. Он, гуляя по городу, часто засматривался на то, как торговки рыбьими потрохами прячут под кассой украденные кошельки, как уличные куртизанки липнут к подвыпившим мужчинам, абсолютно беззащитным и падким до мимолетных утех, как грузные матери оттягивают за уши голодных ребятишек, засмотревшихся на моченые яблочки, лимонные пирожки и медовые коврижки. Спенсер никогда открыто не демонстрировал свою ненависть. Она проявлялась в мелочах. Он с большей вероятностью поощрял признания колдунов, чем ведьм. Он отказывался присутствовать на свадьбах. Он никогда не подкидывал монет уличным музыкантам, если в их числе были женщины. Старался избегать их взглядов и уж тем более диалога, держался поодаль от тех, кто сыпал комплиментами и пытался вовлечь во флирт. С мужчинами, в свою очередь, Спенсер был терпим и благосклонен: вежливо кивал, внимательно слушал, с большой радостью пожимал руки и всячески поддерживал тактильный контакт, и в целом производил впечатление крайне приятного по меркам Аббатства молодого человека. Именно из-за своих предрассудков Спенсер нежно любил компанию других смотрителей. В то время как Верховный неоднократно критиковал его предвзятое отношение, братья принимали все его странности с кротостью и пониманием, и были счастливы разделить с ним бутылку вина за душевным разговором. В такие часы, когда ночь накрывала город, и, сгрудившись, как мальчишки, в тесной комнатушке при тусклом свете свечей, они все снимали маски, и никто не оскорблял Спенсера, называя его уродливым. Однажды один из братьев, захмелевший сильнее прочих, сказал, что у Спенсера невероятно красивые глаза. Что в их темно-синем просторе заключено целое звездное небо, ясное, чистое, чарующее, в которое хотелось смотреть часами напролет в ожидании звездопада. У Спенсера дыхание перехватило от столь неприличного комплимента, но отвергнуть его, как если бы его сделала женщина, он не мог. Искренне улыбнувшись, он осторожно скользнул рукой вверх по оголенному предплечью аббата и, задержав ее у локтя, чтобы погладить большим пальцем нежную кожу на сгибе, прошептал слова благодарности. Он был больше, чем просто польщен. Так было заведено у их маленькой компании, что каждые две недели кто-то один (а было их шесть человек, шесть закадычных друзей, которые ни за что не расставались) выходил в город за вином, и Спенсер никогда не отказывался от этой маленькой обязанности, когда она доставалась ему. В этот раз старца, который обычно торговал желанным напитком, не оказалось, однако вместо него на том же месте обосновался радушный мужчина с лисьим прищуром, проседью в густой черной щетине и добрым, открытым лицом. - Видите ли, - объяснил свое нахождение на чужом месте мужчина, - Мой отец, владелец этой лавки, совсем недавно покинул этот мир, оставив мне в наследство все, что нажил непосильным трудом. Теперь я продолжаю дело старика, чтобы тот мог улыбаться, наблюдая за мной из гнетущей темнотой Бездны. Какое вино вы предпочитаете? - Это, - Спенсер указал на хорошо знакомую бутылку. Новый продавец скривился и, отведя в сторону руку смотрителя, выудил из-под прилавка совсем другое вино. - Простите мне мою дерзость, но мой отец посмел продать вам редкостную дрянь! А вот это, - он протянул совершенно другую бутылку удивленному Спенсеру, - Настоящий напиток, заслуживающий внимания. Уверен, он обязательно придется вам по вкусу, но насладиться им возможно лишь в хорошей компании. Таковая имеется? - Думаю, да… - неуверенно ответил смотритель, засмотревшись на блеск обручального кольца на сухой и изящной руке мужчины. Он недоумевал, неужели каждый человек, производящий впечатление разумного и интересного, был обязан связывать себя узами брака с той, которая ни за что не сможет оценить его положительных качеств по достоинству? Это было дикостью в его представлении. Вино действительно оказалось прекрасным. Товарищи похвалили выбор Спенсера, нарекли его настоящим ценителем, и, порядком упившись, прикорнули друг подле друга абсолютно спокойно, как младенцы в теплых колыбелях. Сам же Спенсер почему-то спать толком не мог и на утро был мятым, словно всю ночь его пытали не самые радостные видения прямиком из загробного мира. Он вызвался сходить за вином через следующие две недели. И на четвертую. И на шестую. Неведомая сила чужого обаяния, солнечными лучиками проглядывающего сквозь темно-карие радужки хитрых глаз, неизменно привлекала его вновь и вновь, и Спенсер повиновался. Ему ничего не стоило выбраться из обители посреди дня, не нарушив ни одного запрета, чтобы провести лишние двадцать минут в компании очаровательного продавца. Со временем двадцать минут переросли в тридцать, затем и в сорок, и вскоре Спенсер начал возвращаться к братьям через час, а то и полтора часа пребывания в компании мужчины. Того, к слову сказать, звали Георг (от Георгий, красивое имя, подумал про себя Спенсер), сам он был из Тивии, женился на уроженке Морли, и в Карнаку их завела бесконечная тоска по ласковому солнышку, приветливым людям и живописным пейзажам. Георг охотно рассказывал и о себе, и о своей супруге, и о своих впечатлениях от окружающего мира, и был он так восторжен в своих искренних сердечных признаниях, что у Спенсера все внутри сжималось. Когда же Георг интересовался его историей, смотритель отвечал, что он всего-навсего аббат, ничего из себя не представляющий. - Твои слова вызывают у меня жутчайшие сомнения, - не стесняясь перехода на «ты», отвечал мужчина, - Ведь я вижу, что ты не так уж и прост, мой дорогой друг, и высока вероятность, что ты лишь хочешь казаться обычным аббатом, чтобы не загордиться. - Но это так, - Спенсер развел руками, - От своих братьев я отличаюсь разве что пристрастием к выпивке, и то – лишь в компании таких же любителей пропустить. Во мне нет ничего особенного. - Значит ли это, что с теми, кто имеет честь составить тебе компанию за бутылкой, ты более раскрепощен, чем с другими? Спенсер на мгновение запнулся, но, не подав вида, ответил утвердительно. - В таком случае я бы испытал судьбу и пригласил тебя выпить со мной, а не с ними, - Георг улыбнулся порочной улыбкой самого Дьявола, если таковой мог существовать в их мире, и, наклонив голову к правому плечу, закусил нижнюю губу, - Или же меня сошлют на виселицу за подобную непристойность? - Не сошлют, - заверил его смотритель, все еще не до конца понимая, какой резон кому-то проводить время с ним, «уродливым, неказистым и нелепым». - Это согласие? - Да. Наперекор сумбурности всей ситуации, которая, тем не менее, вполне ощутимо тешила самолюбие Спенсера, они условились встретиться в заброшенном сарае, некогда принадлежащем старику-отцу Георга. Тут же выбрав вино для совместного времяпрепровождения, они расстались, и продавец, к огромному удивлению Спенсера, ни копейки с него не взял. Намереваясь покрыть чужие расходы, тот приобрел в другой лавке винную корзину, наполненную свежайшими сырами, хлебом и медом, и, оставив ее до вечера под надзором хозяина, вернулся в обитель. Товарищи, коим Спенсер в красках описал, насколько неважно он себя чувствует после отравления просроченной миногой, с пониманием отнеслись к его состоянию и согласились перенести попойку на следующую неделю. Чувствуя себя невыразимо виноватым перед ними за постыдную ложь, он кое-как, на иголках, пережил день и, дождавшись, пока обитель погрузится в сон, ушел прочь, чтобы вовремя добраться до оговоренного места. До последнего не веря в то, что за закрытыми дверьми, на которых впору смотрелся бы ржавый навесной замок, его кто-то ждет, Спенсер зашел внутрь и замер от удивления. Георг действительно ждал. Сидя на разложенном полотенце, по-мальчишески глупо зажав между ног бутылку вина, он вычитывал что-то в маленькой книжечке, так и этак вращая ее в руках, словно вообще не умел читать. Едва заметив смотрителя, он вскочил на ноги, опрокинув бутылку, которая, к счастью, не посмела разбиться, и бросился к нему, чтобы пожать его руку. - Я безумно рад, что ты пришел! – восторженно воскликнул Георг, ощутимо сжимая чужую ладонь, облаченную в черную перчатку, - Знаешь, мне уж было показалось, что ты решил пренебречь моим предложением, но я, честно говоря, не стал бы переживать по этому поводу. Вы, смотрители, всегда так заняты, что я бы и не подумал… Спенсер не слушал. Он смотрел. Внимательно смотрел на то, как дрожат живые подвижные губы, как проступает на левой щеке очаровательная ямочка, с трудом различимая из-за щетины, как сверкают золотом глубокие карие глаза, отражающие целый мир. Спенсер не понимал, как нечто столь прекрасное, искреннее и живое, переполненное чувствами, как спелое яблоко – соком, может существовать в их несправедливом, жестоком, притворном, лицемерном мире. Он вспоминал свою мать, жестокую дрянь, лишившую его детства, и сердце заходилось в припадках нескончаемой жалости к самому себе. Если бы с самого начала с ним рядом был такой человек, стал бы он искать утешение в Аббатстве Обывателей лишь потому, что смотрители не боялись поднять руку на женщину?.. - Все хорошо? Лишь когда пальцы Георга коснулись его маски, словно через нее Спенсер мог почувствовать теплоту прикосновения, смотритель опомнился. Он по наитию перехватил его руку и сжал в своей, исполненный нежности и благодарности за странное чувство, томящееся в груди. - Все прекрасно. Слово за слово они примостились на одном полотенце, открыли бутылку, и, когда подошел черед снимать маску, чтобы выпить с новым другом, Спенсер запаниковал. Он, про себя чертыхаясь, нервно отводил взгляд и ломал пальцы, прекрасно сознавая, что открывать лицо товарищам по несчастью, обязанным точно так же скрывать свою личину, не равнялось безрассудной демонстрации его каждому горожанину. Его пугала то ли ответственность, нависшая сизой тучей над плечами, то ли неуверенность в своей внешности, которая никак не могла сравниться с дикарской красотой Георга… И в целом с красотой. - Послушай, - словно прочитав его тревожные мысли, мужчина взглянул на него со всей серьезностью, и враз стал совсем на себя не похож, - Я не могу знать причин, по которым и ты, и собратья твои так рьяно скрывают свои лица, но я готов поклясться своей жизнью, что никто из моих и уж тем более твоих знакомых не узнает о сегодняшнем вечере, чем бы мы не занимались. Ты ведь веришь мне? Не успев задуматься о том, чем они действительно могли заняться в заброшенном амбаре посреди пустыря, Спенсер тяжело вздохнул, кивнул, опустив голову, и, отведя к затылку руки, щелкнул крепежом маски. Освободив лицо и от нее, и от черной ткани под ней, он зажмурился, ожидая какой-то реакции, но все, что он получил, было легкое касание губ к своему покрытому испариной лбу. - Что ты… - Поощряю за смелость, - Георг наполнил вином бокалы и протянул один Спенсеру, - У вас так не делают? - Так нигде не делают, не держи меня за дурака, - насупившись, как обиженный ребенок, пробубнил смотритель, но бокал, тем не менее, охотно принял, - Это немного не та реакция, которой я ожидал. - Если ты ожидал, что я скажу, что я разочарован, то ты обратился не к тому человеку, - Георг вновь лукаво улыбнулся, - Ты выглядишь ровно так, как я тебя и представлял. - Не тешишь себя пустыми надеждами? И тут Георг взглянул на Спенсера так уничижающе, что тот даже испытал чувство стыда. Мужчина задумчиво отвел в сторону руку с бокалом, зажатым меж указательным и средним пальцев, и, повернув голову набок, присмотрелся к открывшемуся ему лицу. - Кто так изуродовал твое представление о себе? - Мать, - искренне ответил Спенсер, - Она с самого раннего детства убеждала меня, что нос у меня, как у исхудавшей чумной крысы, все лицо покрыто трупными пятнами, щеки надуты, как у всплывшего утопленника, а улыбка омерзительна и похабна, словно я – бездомная девчонка, которая отплачивает раздвинутыми ногами и податливо открытым ртом каждому незнакомцу, что вкладывает ей в ладонь монету. Георг слушал, внимательно слушал, покачивал головой в такт неприятным словам, а затем, не спрашиваясь, сделал небольшой глоток из своего бокала и, отставив его в сторону, взял в руки ненавистное самим Спенсером лицо. - Женщины – не самые умные существа, мой мальчик, - он медленно провел большим пальцем по линии нижней челюсти к подбородку и обратно, погладив кожу, на которой едва начали выступать волоски растущей бороды, - Они многими гадостями готовы расплатиться с теми, кто не желает принимать их мерзкий характер. Но позволь мне рассказать, что вижу я, глядя на тебя. Нос твой мал и аккуратен, и вздернут он абсолютно очаровательно, веснушки, которая твоя мать столь «любезно» окрестила «трупными пятнами», ничуть не портят твоего лица, щеки, что, пожалуй, могли быть, когда ты был еще ребенком, сейчас же – абсолютно плоски и ровны, а губы куда более соблазнительны, чем у иных мужчин и женщин вместе взятых. И все это делает тебя невероятно красивым, но никак не уродливым, и, если твоя мать еще жива, я бы плюнул ей в лицо, потому что иначе конфликт с подобной глупой женщиной никак не решить. Спенсер хохотнул, представляя, как вместо пощечины эта мегера получает плевок и мгновенно теряет все свое самообладание. Георг, не отстраняясь, отобрал у него бокал и поднес к губам Спенсера. - Выпей за то, чтобы больше таких дрянных дам в твоей жизни никогда не было, мальчик, и, поверь мне, никто больше не заставит тебя усомниться в своей красоте. Смотритель послушно сделал глоток и зажмурился, прислушиваясь к ощущениям, которые пробуждал растекающийся по телу алкоголь. Было… Горячо, но навряд ли тепло можно было считать заслугой одного лишь вина. Только один неприятный факт все так же саднил где-то у виска и не давал почувствовать себя полностью счастливым. - А что твоя жена? – осторожно поинтересовался Спенсер, - Считаешь ли ты и ее глупой? - Она сообразительностью никогда не отличалась, - ответил Георг без особой охоты, - Признаюсь честно, она даже не знает, где я сейчас. Однако я никогда ей не лгал. Она сама не спрашивает, а потому – я не тороплюсь говорить. К чему ей томить себя непотребными мыслями и пустыми переживаниями, если со мной все в порядке и ей не о чем переживать? - Не о чем переживать… - одними губами повторил смотритель. - Именно так, - подтвердил мужчина, - Все, что может здесь случиться, не выйдет за пределы амбара и наших с тобой воспоминаний, и, вернувшись к себе, я буду все так же снисходительно любить свою глупышку, а ты – чтить запреты, словно ничего и не произошло. Это не было намеком. Это было предложением. Самым бесстыдным и самым откровенным предложением из всех, что мужчина мог сделать мужчине. Слова матери вновь вспыхнули свежим клеймом на сердце; как она говорила? «Девчонка, которая отплачивает раздвинутыми ногами и податливо открытым ртом каждому незнакомцу, что вкладывает ей в ладонь монету»? Как можно было назвать его, Спенсера, готового тем же самым отплатить малознакомому человеку за банальное проявление нежности, учтивости, понимания и, самое главное, самое болезненное, любви? Шлюха. В любом случае – шлюха. Слово застревало слюной и слезами в горло, его было не проглотить, но и не особо хотелось. Хотелось, пожалуй, даже вслух его произнести, оскорбить себя, поставить на место, вспомнить, кем он на самом деле являлся, но делать так он не стал. Он прошептал его губами, болезненно-довольно расплылся в улыбке и, словно сиротка, нашедший утешение в ком-то, кто не был с ним груб и жесток, прильнул к худосочному телу Георга, уткнувшись своим вздернутым носом в его терпко пахнущую шею. - Пусть будет так, - прошептал он у самого уха, чувствуя, как его обвивают чужие руки, пытающиеся дотянуться до кожи, заплутав под ремень и камзол, - Я соглашаюсь на все, что ты захочешь со мной сделать. Семена сомнений в свежие борозды юной души всегда вкладывают любимые руки. Так было и в этот раз. То, что сперва казалось временным помутнением, переросло в привычку, и так, раз за разом, год за годом, мужая, но не избавляясь от своих пагубных наклонностей, о которых постыдно было говорить во всеуслышание, Спенсер встречался с владельцем мельницы в заброшенном баре, приносил вино, хлеб, сыр и мед и предавался с ним разврату, сладость которого, как оба считали, не была возможна ни с одной женщиной. Жена Георга ни о чем и подозревать не могла. Ума ей недоставало.