Пороки островной империи

«He will not suffer a bewitching sprite to live. These young boys with filthy hair and soft skin. To him, they are emissaries from the Void and must be hung.»

На эшафоте их было четверо, и с каждым из них смотритель Лиам был хоть и поверхностно, но все-таки знаком. Торговка ядами, с которой впервые ему удалось повидаться несколько месяцев тому назад на черном рынке, когда аббатство начали донимать бродячие собаки и было необходимо найти верное средство от них, убила своего мужа, напоив его чистейшей ворванью с примесью крысиной настойки, а после – отделила кожу и мясо от его берцовых костей и сделала из них амулеты. Бродячий музыкант, которому Обыватели платили немалые суммы за крупицы пропаганды, мало того, что был пьяницей, так еще и оказался оккультистом, который спускал все вырученные деньги на скупку и публичное сожжение листовок по всему Серконосу. Отец четырех детей вину свою не признавал. По большей части, он был обыкновенным рыбаком, который месяцами пропадал в северных водах в поисках прибыли и снеди для своей семьи, но бдительные горожане заподозрили его в продаже туш молодых левиафанов еретикам. Он утверждал, что знать не знал, что его постоянные покупатели были эмиссарами Чужого, но Лиам на это сухо и без особого интереса отвечал: «Оправдывая нарушение одного запрета, ты невольно нарушаешь второй, не признавая того – третий, и так постепенно ты уподобляешься тем тварям, которые платили тебе за твою слепоту». Четвертый был на них совсем не похож. Глядя на него, Лиам испытывал особую душевную тяжесть, ни с чем не сравнимую. Она отдаленно напоминала болезненную резь в носоглотке, когда, наглотавшись соленой морской воды, утопающий тщетно пытается вдохнуть свежего воздуха, едва высунув голову из прожорливой толщи. Четвертый был мальчиком шестнадцати лет от роду. Сыном ведьмы и какого-то спившегося бродяги. Он был черноволос, но болезненно бледен, взгляд его смоляных глаз не выражал ни единой эмоции, кроме отчаяния, и губы, в нескольких местах лопнувшие, сочащиеся яркой кровью, как дольки аппетитных гристольских яблок, бездумно шевелились, шепотом повторяя что-то неразборчивое. Лиам был уверен, что даже перед ликом смерти мальчик продолжал шептать проклятия и заклинания, взывая к темным силам и вымаливая у Бездны спасение. Лиам был сорокалетним глупцом, не прочитавшим в своей жизни ни одной книги. Он был уверен, что имел полное право на особое отношение к этому мальчишке, ведь он был тем, кто приволок его вместе с матерью и старшей сестрой в аббатство. Женщины показали удивительную выдержку, все плевки в свою сторону, допросы и издевательства приняли с опущенными головами, молча, держась за руки. Мальчик, будучи мужчиной, не стал рыдать, но, все еще оставаясь ребенком, одним только взглядом молил о прощении и помиловании. Лиам видел панику и ужас в его глазах, видел, как дрожал подбородок, как судорожно сжимались в кулаки перепачканные сажей пальцы с ногтями, под которыми виднелись крупицы песка. Он смотрел на страдания маленького человека, и впервые за долгие годы чувствовал себя таким живым и счастливым, словно на его глазах огню придали тысячу ведьм, повинных в смерти его собственной семьи. Мальчик был безвинен и даже жалок – это видели все прочие смотрители. Лиам же видел нечто другое. Будучи по своей природе нервным, мнительным и недалеким человеком, он каждое движение расценивал как выпад или попытку вовлечь в грех, каждое слово и взгляд – как проявление связи с Чужим, каждую эмоцию – как виртуозную игру одного талантливого актера. У Лиама были причины так думать, ведь долгие годы назад, когда сам он был немногим младше этого несчастного ведьмовского сына, папаша порол его своим широким ремнем с увесистой бронзовой пряжкой за любое проявление эмоций и заботы о своей внешности, методично вбивая в голову: мужчина должен быть неотесанным, грубым животным, и если он выглядит или ведет себя как-то иначе, думает недостаточно примитивно, то он – колдун и еретик, его необходимо избить до полусмерти и повесить на глазах горожан. Аббатство имело примерно такие же представления, разве что поощряло образованность, но, так ничему и не научившись, зациклившись на своих детских страхах, на комплексах, которые в нем вырастил родной отец, Лиам с поражающей воображение жестокостью следовал его наказам: избивал и вешал. Он с щенячьей радостью повесил и своего отца, когда тот однажды сказал, что гордится им. У мальчишки либо не было имени, либо он попросту не хотел его называть. На все вопросы он отвечал невнятным скулежом, поэтому то, что изначально показалось единственной возможностью разузнать чуть больше о деятельности Серконосского ковена, к которому это семейство, вне всякого сомнения, принадлежало, оказалось заведомо провальной идеей. Однако совсем скоро Лиам нашел определенные ниточки, за которые можно было дергать эту прекрасную, но совершенно безвольную, куклу. Ниточками оказались его сестра и мать. Единожды ударив одну из женщин по лицу во время допроса, он добился того, что мальчишка заткнулся на ближайшие сорок минут. Он молчал, смотрел себе под ноги, даже дышал почти беззвучно, а Лиам наслаждался повисшей тишиной, изредка прерываемой короткими женскими всхлипами, через которые проступала обида. Лиам не отличался особым терпением, ждать тоже не умел, однако его подогревали и мотивировали какой-то детский интерес и чувство азарта, поэтому он долго расхаживал по комнате, то угрожая расправой за ложь, то пытаясь соблазнить свободой в обмен на предательство. Он сам себе казался таким умным, таким сообразительным, что самолюбие захлестнуло его с головой, когда из угла, в котором угрюмо отсиживался мальчишка, послышался сладкий, как густая цветочная патока, но дрожащий кленовым листом во время урагана голос: - Я расскажу все, что знаю и сделаю все, чего вы хотите от меня, - мальчик заправил смоляную прядь своих грязных, неопрятных, длиннющих волос за очаровательно оттопыренное ухо, - Но только если вы отпустите их. Он кивнул в сторону молчаливых женщин, которые смотрели на него с таким невыразимым отвращением, словно были готовы в любую секунду отказаться от него. Они долго буравили его взглядом с немой яростью и чувством стыда в двух парах эбонитовых глаз, а затем, не сговариваясь, отвернулись, подставив лица руке правосудия, которой себя мнил смотритель. Лиам, потирая пальцами маску, молча раздумывал о том, как теперь ему поступить, чтобы не утратить доверие наивного мальчика и при этом расправиться с ведьмами так, как того требовали постулаты аббатства. Ему не приходило в голову, что обман, даже в отношении таких нечистых, порченных созданий, как еретики, оставался обманом, проявлением лживого языка, «ибо эхом отзовутся лживые слова, и будет то эхо гласом Чужого». - Хорошо. – наконец вынес вердикт Лиам, и голос его подрагивал из-за опасной близости к греху и чувства собственной важности, нахлынувшего, как мощная волна, - Пусть будет так. Я согласен на эти условия. Не спуская глаз с несчастной семьи, он подозвал к себе одного из аббатов, что охраняли дверь во время допроса, и жестом попросил наклониться. Прильнув к уху смотрителя, он едва слышно прохрипел: «Поганца оставь наедине со мной, а этих ведьм отведи на пустырь и пристрели обеих». Аббат кивнул, взял под руки женщин и вывел их прочь. - Они будут в безопасности к завтрашнему утру, - уже более уверенно солгал Лиам, глядя на растерянного подростка, - Отпускать ведьм – дело рискованное, поэтому мои люди отвезут твою семью в Бастиллиан, где мощь Аббатства не так выразительна, как в столице. Однако их сохранность все еще зависит от того, что я получу взамен на эту аферу, ведь мне ничего не стоит позаботиться о том, чтобы их выбросили на рельсы посреди пути. - Нас много, - поспешно выпалил мальчишка, - И жить в одной части города было бы просто небезопасно. Поэтому нас делят на части и поручают заниматься чем-то одним, например, изготовлением рун, и мы практически не взаимодействуем с теми, кто живет поодаль. Та часть ковена, к которой принадлежит мой род, последние двадцать лет обитает в Пыльном квартале, в подвале заброшенной больницы недалеко от шахт. Сейчас там много трупных ос, но моя мать и ее сестры их приручили, поэтому вход открыт только для нас. Стоило догадаться. Эта неблагополучная дыра уже неоднократно привлекала всякую погонь, включая разбойников, мародеров, наемных убийц, бездомных бродяг, забулдыг и прочих отчаявшихся людей, которым не было места среди себе подобных, ведь они не могли принести пользы обществу, ничего из себя не представляли, зачастую были тяжело больны из-за осевшего в легких серебра, и одним своим видом пугали относительно благополучных жителей Карнаки. - Надо же, - отозвался Лиам, - Пыльный квартал. Ваше логово все это время было прямо у нашего носа. Где еще прячутся тебе подобные? Мальчик помотал головой и дернул острыми плечами. - Я не знаю. Я же сказал, мы практически не взаимо… - Этого мало. – отрезал мужчина, - Слишком мало, чтобы представлять какую-то пользу. Рано или поздно мы все равно обнаружили бы это гнездо, но, избавившись от одного чернильного пятна, не переписать историю. Боюсь, я преувеличил твою важность и значимость той информации, которую ты можешь мне предоставить. - Но что еще мне сказать? – взвизгнул раненным зверьком мальчик, сделав широкий шаг к смотрителю, - Вы допросите еще десяток таких же, как я, и они ответят то же самое. Вы убьете мою семью, убьете меня, но на этом ничего не закончится. Я рассказал вам правду, пожертвовал доверием близких, предал тех, чей дом был моим домом, чей хлеб был моим хлебом, чья свобода была моей свободой, и теперь вы говорите, что я сказал недостаточно? Что я должен сделать, чтобы вы были довольны? Что я должен сделать, чтобы сохранить жизни тем, кого я люблю? Свечи потухли. Темная дымка, клубящаяся на дне черных глаз, как напоминание о греховной связи с Бездной, скапливалась маслянистыми густыми каплями, образуя влажные бусинки нефти, застывшие на длинных ресницах, как росинки на тонких стеблях молодой травы. Нельзя было сказать, что лицо мальчика исказилось до неузнаваемости, но что-то темное, демоническое залегло в серых кругах под глазами и во впадинках под выступающими скулами, что-то иссушило его лицо и вырвало из него порядочный кусок жизни. Тонкая шея покрылась рельефными линиями припухших серых вен, которые едва заметно пульсировали, перегоняя кровь, черную, как кровь самого Чужого. Лиам словно смотрел на оживший труп, но не испытывал при этом ни страха, ни отвращения, ни грусти. Какое-то новое чувство шевелилось в глубине его тела, в сжатых полосах мышц, в гнезде напряженных нервов. Сперва проснулось яростное отторжение, требующее выгнать мальчишку прочь и приказать тотчас сбросить его в море с утеса. Вслед за ним дала о себе знать природа человеческая, которая одним своим существованием напомнила о множестве похороненных под толстым слоем глупости и безразличия чувств: жалости, адресованной дрожащему голосу недоуменного дитя, интересу, адресованному изменениям, которые затронули приятную внешность, тупому, животному желанию, которое было адресовано неясно чему. Последнее не на шутку испугало Лиама, ведь он не знал, почему может испытывать нечто подобное к жалкому мальчишке, который на его глазах превращался в монстра, колдовское отродье, в котором от человеческого была лишь испорченная, треснувшая, как глиняный сосуд, оболочка. Но в мире были вещи, которые никогда не менялись с течением времени, и искушение, низменное и гадкое, которое нередко во всех своих согрешениях обвиняли слабые духом, было такой вещью. Мотыльку всегда было свойственно обжигать нежные крылышки о пламя свечи, а человеку – руководствоваться желанием прикоснуться к чему-то запретному. Так формировался акт грехопадения, так Бездна сворачивалась комочком в сердцах некогда невинных детей, так создавался образ человеческий. Так сама жизнь раскладывала карты, играя со смертью в «Нэнси». Лиам по природе своей извращенным похабником не был, но редуцированный ум лихо компенсировался животными инстинктами, которые требовали подмять под себя потенциального врага, унизить его, отобрать у него самое важное из всего нематериального – честь и достоинство. Самое страшное заключалось в том, что смотритель не замечал за собой не только лживого языка, но и распутной плоти, и сам не помышлял о том, что, «оправдывая нарушение одного запрета, он невольно нарушал второй, не признавая того – третий». Он был слеп. Он был примитивен. Он был, должно быть, весьма отвратителен со стороны, но разве могли смотрители позволить себе роскошь не быть отвратительными? В ушах своих Лиам не слышал ничего, кроме все тех же наказов покойного отца. Он говорил: «никогда не проси, если хочешь взять, никогда не вымаливай то, что может стать твоим просто так, по праву существования, не мешкай, когда имеешь возможность заполучить желаемое, и не вини себя за то, что взял чужое или вовлек в связь того, кто этого не хотел – так со слабыми поступает сильный». Золотые слова. Слова, многое, даже появление на свет самого Лиама, объясняющие. Слова, оправдывающие насилие, приравнивая его к необходимой мере поддержания работы прогресса и естественного отбора. Шагнув к мальчишке, Лиам схватился обеими руками за воротник его бедной рубахи и рванул края в стороны, с громким треском вырвав пуговицы из петель. Мальчик опешил, попытался отстраниться, выставив вперед руки, в ответ на что смотритель вжал его в стену и передавил предплечьем его горло. - Еще мгновение назад ты убеждал меня в том, что сделаешь все ради своей семьи, - голос гудел старым перегревшимся механизмом, не находя выхода из железного короба маски, - Что же стало с этой уверенностью теперь? - Это грех. – пискнул мальчик, пытаясь поднять голову, чтобы сделать глоток воздуха. Лиам надавил сильнее. - Не тебе говорить, что есть грех, а что – праведность. Лучше бы тебе быть благодарным мне за то, что я не собираюсь убить тебя и твоих близких, как свору бешеных собак. Плата, которую я требую, не настолько высока, чтобы рваться прочь и отказываться от своих же слов. Твое тело не стоит и гроша. - Как и ваше! – мальчик попытался дотянуться руками до маски смотрителя и сорвать ее с лица, но Лиам перехватил его запястья и свел над головой. Приятное покалывающее тепло расползлось по скальпу, успокоив хаотичные мысли, когда в широко распахнутых глазах колдуна мелькнуло что-то отдаленно напоминающее смирение. Он был многим слабее того, чьи руки сломали не один десяток таких же тонких шей, и должен был признать: независимо от того, будет он сопротивляться или нет, его возьмут силой, потому что он, жалкое создание, не мог предложить в обмен на свободу ничего лучше обрывков практически бесполезных сведений и собственной жизни, которой, как казалось Лиаму, он мог распоряжаться, ограничиваясь лишь своим желанием. Но не было никакой свободы. Ложь и похоть – вот все, что было на самом деле. Все обещанное «взамен» не представляло из себя ровным счетом ничего. Лиам, позволив подростку вдохнуть как следует, провел рукой по его выступающим ребрам, на которых, словно живопись древних людей на соленых стенах некогда обитаемой пещеры, нашли свое место тонкие розовые шрамы, сложенные в замысловатые узоры, надписи и рисунки. Чарующей, но отвратительной была открывшаяся ему картина, поэтому Лиам не мог определиться, что же охватило его сильнее: воодушевление стойкостью мальчика, который, очевидно, неоднократно терпел прикосновения острого лезвия к своим бокам, животу и груди, или все-таки тошнотворное присутствие дьявольщины, которая вынуждала его собратьев чертить на этом сосуде свои колдовские символы. Мужчина терзался желанием снять перчатки и голыми ладонями изучить это худое, грязное тело, оскверненное одному Чужому известными ритуалами, но удерживал себя мыслью об условной скверне, произрастающей на теле каждого нечестивого, которая могла перекинуться и на него, позволь он себе прикоснуться к коже еретика. Скверна уже давно перекинулась, распространилась и укоренилась в его естестве, но он отрицал присутствие греха в своих помыслах. Лиам был одержим идеей иметь власть над кем-то живым, кем-то, кто не располагал подобной силой, мечтал быть первым и главным, а не занимать второстепенные роли во всех театральных представлениях на сцене мироздания. Он был воспитан чувством неполноценности и задетым самомнением, поэтому мечтал выместить все свое неудовольствие быть собой на другом. - Если кто-то из смотрителей узнает, - впервые за все это время мальчик всхлипнул, попытавшись отстраниться от прикосновений горячей руки к своему животу, - Вас повесят вместе со мной. Неужели вы так хотите рисковать ради нескольких минут довольства моим телом?.. - Я отрежу тебе твой грязный язык, если ты попытаешься сказать кому-то из них, - пригрозил Лиам, продолжая с любопытством разглядывать россыпь шрамов на теле колдуна. Он был похож на мягкое, нежное полотно, на котором ведьмы оттачивали мастерство в зарубке заклинаний на китовых костях. Отпуская руки подростка, Лиам еще опасался, что тот может оказать сопротивление, вновь потянуться к маске, попытаться оттолкнуть его прочь и убежать, но худые конечности бессильно повисли вдоль тела, и никаких движений после этого не последовало. Смотритель поднял взгляд на бледное лицо; закрыв глаза, мальчик с абсолютно отрешенным видом шептал что-то одними губами, глубоко дышал и медленно покачивал головой, как кролик, попавший в сеть гипнотического взгляда голодного удава. Лиам посчитал, что это признак принятия, и, недолго церемонясь, стянул к лодыжкам мальчика его легкие хлопковые штаны, снизу искусанные собаками и молью, сверху – исцарапанные ветвями и лозами чертополоха. Острыми булыжниками, натягивая тонкую, почти серую, кожу, выступали подвздошные косточки, судорожно дрожали колени и бедра, но мальчик не реагировал на распространившиеся по его телу прикосновения, продолжая нашептывать себе под нос беззвучную мантру. Он продолжил ее нашептывать даже когда оказался подмят под себя крупным телом смотрителя. Он продолжил нашептывать ее, когда из горла вместе с тем рвались болезненные завывания и пальцы бессистемно бродили по каменному полу в поисках трещин, в которые можно было запустить ногти и вырвать их с корнем, отвлечься от одной боли на другую. Он продолжил нашептывать ее, когда здоровые лапы, обтянутые дешевой кожей перчаток, стискивали до синих пятен его ягодицы, а сбитое дыхание, гудя под маской, гремело грозовыми раскатами над его ухом вперемешку с гортанными стонами и нечеловеческим рычанием. Он продолжил нашептывать ее, стоя на виселице в ожидании приговора. Глядя на него, Лиам испытывал особую душевную тяжесть, ни с чем не сравнимую. Душевная тяжесть плавно перетекала в физическую боль где-то в области паха, и Лиам своей полупустой головой понимал: он возвел на эшафот не чужой грех, а собственный. Он был напуган, потому что наступил ногой в капкан, потому что накинул на шею петлю, другим концом привязанную к якорю, и бросил его в пучину морскую. Ему сообщили, что ведьмы мертвы, что тела их сожгли на том же пустыре, но он не чувствовал облегчение, потому что, лишь единожды позволив себе насладиться жаром, теснотой и непокорностью чужого тела, он желал теперь испить его до дна, иссушить, подчинить себе, но… Лиам был одним из тех трусов, которым проще было избавиться от последствий своей вседозволенности, чем искоренить первоисточник порока в самом себе. Он молча следил за процессом. Всем четырем обвиненным набросили на шеи веревки. Торговка ядами вопила, что все они прокляты и будут вечно скитаться в Бездне, не имея надежды на утешение, музыкант хохотал, как безумный, безвинный рыбак рыдал и молился о здравии четырех своих дочерей, а мальчик молчал. Перед тем, как помост разверзся и все они канули вниз, он посмотрел на Лиама и нехорошо улыбнулся. В сердце смотрителя что-то оборвалось, и он, сражаясь с чувством тошноты и отвращения, не моргая, продолжил наблюдать, но уже не за мальчиком, а за его дергающимися в нескольких сантиметрах от земли ногами.