Однажды в сети рыбака...

Однажды в сети рыбака попала русалка. Он вытащил ее и отвел домой. Она говорит ему: «Нельзя умереть дважды». Когда Сиракуз вытягивает из воды синюю от холода девчонку, он думает, что теперь — непременно — у него будут проблемы. Полиция, вопросы, досмотр яхты — и все неисправности, что запрещены для выхода в море, тогда, конечно, всплывут, а денег на ремонт у него нет. Откуда им взяться, когда целый месяц рыба словно за милю обходит его стороной, а состояние Энни не улучшается, и врач предлагает им новую терапию, а это новые расходы. Откуда бы им взяться — этим деньгам? Энни нужна новая почка, ему нужны деньги, а эта девчонка... Сиракуз думает, что правильным будет выбросить ее обратно — вернуть туда, откуда взял, и тогда это перестанет быть проблемой. Никто не узнает, а узнает — не поверит. Не так часто в сети рыбакам попадаются девушки. Но потом девчонка оживает — начинает кашлять, вскидывает вверх голову, цепляется пальцами за сеть. Изо рта хлещет вода, стекает по подбородку и по мокрым слипшимся от соли волосам. Про себя Сиракуз клянет всех известных морских богов, но ноги уже несут его вперед, и он распутывает сеть, и высвобождает свой нечаянный улов. Кожа девчонки — лед. Когда Сиракуз касается ее руки, она дергается так, словно он собирается ее ударить. Он отводит ее в каюту, укутывает в свою тяжелую стеганную куртку. — Тебе нужно в больницу, — говорит Сиракуз. Но девчонка хрипит: «Нет». Кричит: «Не нужно в больницу!». Откашливается и сдавленно шепчет: «Я лучше побуду с тобой». Он спрашивает ее имя, но она говорит, что имени своего не помнит. — Тебе нужно в больницу. Ты можешь быть серьезно больна, — повторяет Сиракуз. Девчонка смотрит на него исподлобья своими распахнутыми мутно-зелеными глазами и говорит: «Нельзя умереть дважды». Ему не остается ничего другого, кроме как отвезти ее в старый дом своей покойной матери, позволив остаться в нем на какое-то время. Так все и началось. Она приходит Сиракузу во снах. Приходит водой и солью, и криками чаек. Он видит ее тонкий расплывчатый силуэт сквозь мутное стекло старых окон с рассохшимися некрашеными деревянными рамами. Сиракуз входит в дом — и она встречает его молчаливым взглядом зеленых глаз — больших и таких же мутных, как оконные стекла ее нового убежища. Она накрывает на стол, и они садятся друг напротив друга — молча. — Ешь, — говорит Сиракуз. — Ешь, — повторяет он почти зло, вскидывая на нее взгляд. С ее волос — вода. По лицу, по тонким, остро вылепленным морским богом скулам, по белым губам, по ключицам и рукам — прямо на стол, а потом на пол. Вода. — Хватит, — говорит Сиракуз, поднимаясь из-за стола. — Прекрати, — делает шаг в ее сторону. — Пожалуйста, — просит он, протягивая вперед руки, когда ее лицо синеет, распухает, и шея становится большой и рыхлой, а ногти — цвета известки. — Нельзя умереть дважды, — говорит она, но Сиракузу так сложно разобрать ее слова. — То, что мертво, умереть не может. Она говорит, и изо рта — вода. По волосам, по плечам, по голым рукам. Утопленница. — Пожалуйста, — плачет Сиракуз, опускаясь на колени, и брюки его становятся мокрыми. — Пожалуйста, — говорит он ей. А потом просыпается. Рыбак спросил у русалки: «Как твое имя?». Она покачала головой, напоминая ему, что имени своего не помнит. А потом, однажды, призналась: «Я Ундина». Рыбак не знал, что сказать свое имя — все равно, что вручить в чужие руки сердце. Он этого не знал, но чувствовал. — Ночью, когда луна светит, здесь песок цвета бледной серы, а небо — китовья спина. Знаешь, мне раньше не приходилось бывать в этих краях, но тут хорошо. Правда, хорошо. И воздух хороший, а руки, если долго стоять у моря, становятся солеными на вкус. Сиракуз кидает на девушку короткий взгляд, не прекращая распутывать сеть — она стоит, облокотившись о борт, и смотрит на воду. — Я здесь вырос. Мать родила и воспитала меня в том доме, где ты теперь живешь. Когда мне было двенадцать, я мечтал стать моряком, жить в этих краях, всегда рядом с морем. Потом хотел уехать, но все закрутилось — семья, работа, мама заболела. — Сиракуз принимается за следующую сеть, вытаскивая из нее запутавшиеся ветки и бурые водоросли. — Сколько тебе лет? — спрашивает он. Девушка оборачивается и поднимает на него взгляд. Когда-то в детстве Сиракуз едва не утонул — свалился с лодки, когда ее качнуло особо яростной волной. Водный поток утягивал глубоко вниз — тут никакое умение плавать не поможет — Сиракуз это знал и покорился морю, позволив тащить себя ко дну, лишь распахнул от испуга глаза. И вода там, на глубине была этого особенного сине-зеленого цвета, Сиракуз запомнил его — этот цвет — на всю оставшуюся жизнь. Он думал, что умрет, но море выплюнуло его наружу. Он покорился ему, и оно его пощадило. И теперь девушка, которая попалась ему в сети, смотрит на него этими глазами — сине-зелеными, как смерть, что его поджидала на дне моря. И говорит: — Зови меня Ундина. — Ундина, — повторяет Сиракуз, не отводя взгляда от ее глаз. — Это твое имя? — Ты можешь звать меня так, Сиракуз, — улыбается она, и тонкая светлая кожа натягивается на ее болезненно впалых щеках. — Энни просто чудо, — говорит Ундина, встречая его на крыльце дома. Вот так просто говорит ему — прямо в лоб, будто это само собой разумеющаяся вещь, что дочь тайком от собственного отца навещает выловленную из моря девчонку. — Она здесь? — бросает Сиракуз хмуро, проходя мимо Ундины в дом, задевает ее острое плечо. — Энни? — произносит он в пустующее пространство комнаты, и только затем оглядывается по сторонам. — Где она? — спрашивает Сиракуз, поворачиваясь к Ундине, все еще стоящей в дверях. — Ушла, — отзывается Ундина тихо. — Вот как, — тянет Сиракуз. — И о чем же вы с ней говорили? Ундина, наконец, заходит в дом, садится на край постели и поднимает на него ожидающий взгляд. Сиракузу этот взгляд совсем не нравятся. Не нравится, что она смотрит вот так прямо, без ужимок, без смущения. Этими чертовыми сине-зелеными глазами, в которых — он угадывает без тени сомнений — морской шторм и моряцкая погибель. — Чего ты молчишь? — Злится Сиракуз. Но злиться не на Ундину, а на самого себя. Ведь это он рассказал о ней Энни, сам рассказал эту глупую сказку: как выловил из моря девушку, как отвел ее в дом. «Она была русалкой», — отрезала Энни, даже не дослушав. «Может быть», — согласился Сиракуз. А что еще ему оставалось делать? — Энни больна, — говорит Сиракуз, не решаясь поднять на Ундину взгляда. — Ей нужна трансплантация почки, мы ждем донора. Но когда он будет, этот донор? У нас нет денег, чтобы лечить ее в больнице, а лечение, которое она получает сейчас, не приносит результатов, и однажды Энни может просто... Сиракуз не слышит, как Ундина подходит к нему — только в следующую секунду, прежде чем он успевает договорить, чужой палец касается его губ, заставляя замереть. — Я знаю, — говорит Ундина, качая головой. А потом ее тонкие руки смыкаются вокруг его плеч, и она кладет голову ему на грудь. Обволакивая, разрушая всякие границы — делая все это прежде, чем Сиракуз успевает ее остановить. — Я знаю, Сиракуз, — говорит она, чувствуя, как платье становится сырым от чужих слез. Жизнь Сиракуза не сахар, но жаловаться он не привык. Да и кому жаловаться? С женой в разводе, мать умерла, а больше у него никого и не было. Ну, то есть, конечно, у него есть Энни, но жаловаться своей дочери, которая каждый день переносит болезненные процедуры, которая вынуждена передвигаться в инвалидной коляске, вместо того, чтобы бегать и плавать, и просто быть ребенком, каким он когда-то давно был сам — нужно быть последней сволочью, чтобы так поступить. Нет, Сиракуз не станет жаловаться Энни, даже, если на голову ему обрушиться весь небосвод, и если перевернет штормом яхту. Он встает до рассвета и возвращается за полночь. Он весь пропах морем, ветром и рыбой — но этого все равно не достаточно. Иногда отчаяние и собственное бессилие захлестывает его ледяной волной удушья, и тогда он идет в бар, и пьет, пока ему не начнет казаться, что во рту больше нет этой соли, что легкие не скручивает в болезненный ком. Бывшая жена Сиракуза называла выпивку лекарством от всех бед. Он ей не верил. Только все равно с ней пил. Просыпаясь утром, после таких вот походов — Сиракуз себя ненавидит. Но он встает, умывает лицо холодной водой и заводит яхту, готовясь выйти в море. Когда-нибудь — обещает себе Сиракуз — когда-нибудь он непременно сдастся раз и навсегда. Но только не сейчас. Не сейчас, когда кроме него Энни некому больше помочь. Потому что, если и было в его жизни хоть что-то чистое и правильное — он знал твердо — это его дочь. Сиракуз на секунду замирает, когда голос Ундины — что-то щемяще-тоскливое, отзывающееся в груди тупой ноющей болью — касается его слуха. — I want him to know, What I have done. I want him to know, It's bad... Сиракуз оборачивается, едва не выронив из рук пустого ведра. Ундина стоит, руками ухватившись за борт яхты, и пряди ее волос цвета соли и жженого сахара, и еще чего-то, чему Сиракуз не может подобрать названия — пляшут на ветру. Ему не нравится, то, как она смотрит на воду — туда, глубоко вниз, будто видит куда больше, чем позволено видеть самому Сиракузу — не нравится, как она раскачивается взад-вперед, подталкиваемая странным тягучим ритмом своей песни, слов которой ему не разобрать, не нравится, как полы ее куртки раздувает порывом, и тогда кожа ее обнаженных плеч — молочно белая с голубым отливом — цепляет его взгляд, будто рыбу, заглотившую с червем крючок. Ему не нравится как ржавый гвоздь боли проворачивается в грудине — крошит реберные кости, дробит хрящи и пускает эту гниль, что он упрятал глубоко-глубоко внутрь, по чистой крови. Ему не нравится, что впервые спустя много месяцев так сильно хочется выпить. Сиракуз хочет остановить ее, приказать замолчать прямо сейчас. Закричать на нее — зло и громко — чтобы она обиделась и ушла в каюту. Только яхту, вдруг, дергает, будто в сети попался по-настоящему огромный улов. Ундина замолкает, переводит на Сиракуза взгляд, и прежде, чем он успевает разобрать в нем хоть что-то, говорит: — Сети. И Сиракуз не произносит ни слова, а просто идет выполнять свою работу, ведомый ее взглядом. Он думает, что это чудо — как еще назвать весь этот огромный улов? — но тут же одергивает себя, потому что в чудеса можно верить девочкам вроде Энни, которым не остается ничего другого. Сиракуз в чудеса не верит. Только почему-то просит Ундину: — Пожалуйста, спой еще.