Однажды в сети рыбака...

В глазах русалки была тоска, но рыбак делал вид, что ее не видит. Он думал, что русалка тоскует по дому и не решался спросить — потому что тогда пришлось бы вернуть ее назад. Он не спросил, и поэтому не узнал, что тосковала русалка вовсе не по морю. Ундина знает, каково это — умирать. Она знает, и, должно быть, оттого сердце наполняется горьким и саднит, будто его запекли с солью, когда Энни приходит к ней в дом. Ундина обещала себе — себе и морскому богу, и сестрам — что ни одного человека не пустит внутрь, не позволит разрастись в подреберье теплом и светом. Обещала. А теперь Энни в своей инвалидной коляске на фоне заходящего солнца — кроха, какой сама Ундина себя уже и не помнит — заставляет ее усомниться в твердости принесенной клятвы. Энни источает запах смерти, как тлеющие палочки благовоний — аромат сандала и корицы. Ундина хорошо помнит, как пахнет смерть — и теперь этот запах забивает ей рот и легкие, будто кругом — ни моря, ни ветра, ни высушенной им травы. — У тебя красивые волосы, Энни, — говорит Ундина, опускаясь рядом с девочкой на остуженный вечером песок. — Цвета хлопка. Он рос в тех местах, где я прежде жила. Ундина касается ладонью коротких волос Энни и ловит взглядом ее недолгую улыбку. Через пальцы вливается в руку девочкина боль — по кисти, плечу, а потом — в самое сердце. Ундина чувствует ее, но все равно не отнимает руки. — Я думала, там, где ты жила, не может расти трава. Я думала там только вода, — произносит Энни, не поворачивая головы, но чуть наклоняет ее набок, так, чтобы Ундина не могла ее больше касаться. У здешних мест запах мокрой гальки и северного ветра. Море — кобальт и прусская синяя. Деревья — оливковый и желтая охра. А закатное небо цвета пыльных красных плиток на узкой дороге в Арле или Руане. Ундина может говорить о цвете здешних мест часами, но не станет. Она могла написать зимний воздух и лучи солнца перед весенней грозой на базальтовых скалах. Она умела все это, а потом умерла. Теперь Ундина назовет море синим, закат — красным, а потом отведет Энни в дом, чтобы та не простудилась. Сиракуз приходит к ней по вечерам, а днем Ундина принадлежит самой себе. Она провожает яхту Сиракуза взглядом, а потом раздевается догола — здесь увидеть ее некому — и ступает босыми стопами в воду. О, разумеется, у нее не отрастает хвост, и на шее не проступают жабры. Ундине отмерен срок — ровно столько, сколько она просила у морского бога — и в этот срок ей дозволено быть двуногой, ступать ногами по человечьей земле и говорить на людском языке. Морской бог — ее названный отец, и хозяин, и муж — своему слову верен. Его сердце — а есть ли оно? — холод Ледовитого океана, глаза — подводные серые скалы. Когда он смотрит на Ундину, внутри нее кровь становится тягучей, как кисель, а душа замирает. Но потом он произносит: «Иди», и она уходит, не оглядываясь, и старается не думать о плате, которую придется ему отдать. Ундина ложится на воду и поет на чужом Сиракузу и Энни языке. На чужом для обретенных сестер и их морского господина. Сквозь губы — слова. Песня, которую пела Ундина давно, в тех краях, где было другое море, и другой песок, где рос хлопок, а сама она носила совсем другое имя. От соленой воды жжет нос, гортань и легкие. Это не похоже на ожог, но похоже на попытки вдохнуть раскаленный песок. Забыть такое — лишиться части самой себя. Поэтому Ундина забывать отказывается. Русалки, как зовет ее народ Энни — или сирены, как зовут их легенды из прочих мест — не златокудрые девы с радужными хвостами. Они дети морского бога, смерти и жгучего желания отомстить. В них ярость мешается со стылым взглядом, ненависть со сладкозвучным голосом, страсть с обещанием погубить. Русалки живут, чтобы отплатить за свою смерть людской монетой — шторм и острые скалы их орудия. Они желают убивать до тех пор, пока сердце их палача не прекращает биться, и человеческой жизни порой оказывается немало. Немало для того, чтобы десятки моряков испустили дух, встретив в водах морских одну из русалок. Ундина знает — тот, кто повинен в ее смерти, ступает по суше. Знает, где его найти, и как взять свое. Только убить того, кто в ответе за ее гибель — навеки покориться морскому богу, и никогда не обрести в северных водах покой. Стать не русалкой, но водным духом — наложницей и скиталицей, и забыть, каково это — быть живой. У рыбака была дочь. У русалки не было никого — так сама она часто говорила, сидя с рыбаком и его дочерью у огня. «Если у тебя нет семьи, — сказала в одну из ночей дочь рыбака, — мы можем быть твоей семьей». Русалка посмотрела на нее грустными глазами и ничего не ответила. Ундина наблюдает за Сиракузом из-за волос, свисающих по обе стороны ее лица — и это надежная гарантия того, что она не будет им поймана. У Сиракуза жесткие темные волосы — неровно стриженные волнистые пряди, спускающиеся чуть ниже подбородка — щетина с проседью и карие глаза. Когда он улыбается, а улыбается он не часто, вокруг его губ пролегают полосы морщин. Он носит бурую стеганную куртку, пропахшую рыбой и потом и сапоги из растрескавшейся от старости кожи. Под курткой — плотная темно-серая рубашка, а иногда — по выходным — синяя или цвета марсалла. Руки Сиракуза грубые и мозолистые, но все равно красивые — форма ладони и пальцы неосознанно притягивают взгляд Ундины, и тогда она вспоминает другого мужчину с такими же красивыми руками, который уверял ее, что по рукам и нужно судить о привлекательности человека. Ундина старается не заговаривать с Сиракузом первой, и сам он редко начинает разговор. Они сидят за одним столом, делят ужин и крышу над головой, но по-прежнему ничего друг о друге не знают. Каждый раз, ловя рассеянный, случайный взгляд Сиракуза, Ундина душит в себе желание ответить ему словом — напоминает себе, что он мужчина, рыбак и моряк, и один из их племени уже отнял у нее первую жизнь. Вторую Ундина отдавать не намерена — у нее есть цель, на которую она, эта самая жизнь, будет положена. И поэтому, когда Сиракуз впервые говорит в темноту их общей комнаты: «Спокойной ночи, Ундина», она переворачивается на другой бок и ничего ему не отвечает. Жертвой себя Ундина не считает: такая смерть — закономерный итог ее прежней жизни. Много чего она натворила, за что следовало ждать подобной расплаты. Только когда во снах ветер путает волосы, а сердце заходится испуганным стуком — Ундина видит его глаза. Ни лица, ни черных волос, ни сильных уверенных рук — только глаза. Звук вертолета, расходящаяся кругами вода — их моторную лодку раскачивает, и, если не предпринять каких-то действий прямо сейчас, они оба рискуют уйти под воду. Ундина — тогда, конечно, еще не носящая этого имени — цепляется пальцами за борт и кричит ему: «Fă ceva!». И два глаза — кровельное железо в пасмурный день — смотрят на нее так, будто в эту самую секунду приговаривают к смерти. Ундина просыпается, хватая ртом воздух, и шарит руками в темноте, пытаясь отыскать опору. Потому что на миг чудится — короткое падение и оглушающий холод воды, который заливается в рот, в гортань, в легкие. Ундина зажимает ладонью рот, чтобы не закричать, и бежит к двери, не совсем понимая, что собирается сделать. Только прежде, чем ладонь успевает коснуться дверной ручки — чужие руки ловят ее и прижимают к себе — к горячему живому телу. — Dă-mi drumul! Dă-i drumul! — кричит Ундина, выворачиваясь из рук Сиракуза, но тот держит крепко, и потом, долгие минуты спустя, она, наконец, затихает. Сквозь тонкую ткань платья Ундина чувствует жар груди Сиракуза, и это тепло заставляет отступить страх и боль, и холод северного моря. Рыбак шепчет ей что-то — совсем не разобрать слов — и неумело гладит по волосам. — Отпусти, — сипло выговаривает Ундина на языке Сиракуза, и потом сразу чувствует, как размыкаются его руки. Тогда Ундина оборачивается, не поднимая на мужчину глаз, и касается ладонью его щеки. Сквозь его кожу — тоже боль и страх, но не такие, как у Энни или у нее самой. Ундина хочет отблагодарить рыбака, и поэтому вытягивает их, медленно, до самой капли, а потом отступает к двери. — Подожди, — окликает ее Сиракуз. — Ты вернешься? Ундина, наконец, поднимает на него взгляд и смотрит долго, так, чтобы он смог понять. А потом отворачивается, не говоря ни слова, открывает дверь и уходит к морю.