«Ты беззаботно идешь сквозь сезон Февраля, лишь слегка дрожишь и мимолетом жалуешься на серость неба, которое скоро уступит место цветам, посаженным тобой вокруг почтового ящика.» — Шейн Джонс
Русалка знала много историй, а дочь рыбака любила их слушать. Так и сидели: русалка, рыбак и его дочь — а за окнами звенело августовским звездопадом небо. Голос русалки журчал, на коленях дочери мурлыкала кошка, а рыбак смотрел на звезды тихими глазами, и на душе у него становилось тепло. В один из дней Сиракуз застает Ундину вдвоем с Энни — они встречают его на вершине холма и машут руками, едва завидев издали. Сиракуз подхватывает Энни на руки, подкидывая вверх, и она морщится, уверяя его, что уже слишком взрослая для подобных игр, но он все равно несет дочь в дом на свой спине, стараясь не пускать в голову мысли о том, что почти не ощущает ее веса. Ундина следует за ними, напевая свою песню, и когда Сиракуз оборачивается — встречает его взгляд мягкой улыбкой. В доме пахнет горячей едой, и прежде, чем Сиракуз успевает переступить порог кухни, Ундина накрывает его глаза своей прохладной ладонью. Вдвоем с Энни они ведут его к столу. — С Днём Рождения, Сиракуз! — поет Ундина, и Энни бросается к нему на шею, зарываясь носом в плечо. «Это Ундина придумала,» — шепчет она на ухо Сиракузу, и в ее голосе ему чудится неподдельная радость. Сиракуз ощущает как отхлынула от сердца кровь, но не показывает Энни своего страха. Она заслуживает, чтобы в ее жизни был кто-то, на кого она захотела бы равняться, кто-то, кем могла бы гордиться. Сиракуз знает, что они с женой — ее непутевые родители, и отчим Энни — неплохой в общем-то парень, если выбросить из головы ту деталь, что он позволяет своей жене продолжать спиваться — все они никогда не смогут стать для дочери тем, в ком она так нуждается. И все же Сиракузу страшно и горько от того, как Энни глядит на Ундину, как улыбается ей, как смеется над ее редкими тихими шутками, от того, как блестят ее глаза, когда Ундина с ней заговаривает. Потому что где-то глубоко в Сиракузе живет знание того, что Ундина не останется с ними навсегда, и Сиракуз не хочет, чтобы в конце концов ее уход разбил Энни сердце. Они ужинают при зажженных свечах и распахнутых окнах, впускающих в дом теплые сквозняки, пахнущие увядающей осенней травой. Поздно вечером Сиракуз отвозит Энни домой, а вернувшись, находит Ундину на берегу. В ее руках бутылка с ромом, а на ногах — его тяжелые сапоги. Она танцует, кружась по песку, и его большие ботинки делают ее движения неуклюжими. Сиракуз наблюдает за танцем со стороны, не решаясь нарушить волшебство момента, и Ундина замечает его только спустя несколько долгих минут — долгих минут, в течении которых его губы горят необходимостью прижаться к ее губам. Ундина отпивает прямо из горла, а потом протягивает бутылку Сиракузу, но он качает головой, прогоняя зудящее желание забыться в алкогольной полудреме. Тогда Ундина делает еще один большой глоток, а потом оставляет бутылку на песке, и тянет Сиракуза за руки, вынуждая следовать за собой. Она пляшет по остывающему песку, и Сиракуз ступает за ней — шаг в шаг, глядя в ее блестящие глаза. И когда она на миг прижимается к нему влажными губами, на которых тает вкус дешевого рома — Сиракузу кажется, что он навсегда лишился своего сердца. — Я никогда никому не принадлежала, Сиракуз, — говорит Ундина, обводя скулы Сиракуза пальцами. — Я была свободной. И очень-очень глупой. Ты знаешь, почему я оказалась здесь? — спрашивает она, опуская ладони на грудь Сиракуза, где гулко бьется его сердце. — Это была моя вина, — шепчет она, прижимаясь к телу Сиракуза, будто пытается ухватиться за спасательный круг посреди открытого океана. — Я оставляла хороших людей, потому что не хотела пустить их в свое сердце. Сиракуз обхватывает Ундину руками, ощущая под ладонями тонкие косточки ее выступающих позвонков. Она поднимает взгляд, отыскивая глаза Сиракуза и снова целует, позволяя ему спустить с ее плеч широкие лямки платья. Он проводит по ее ключицам ладонью, натыкаясь на россыпь крошечных родинок и один короткий светлый шрам. — И когда мне встретился плохой человек, не осталось больше тех, кто мог бы меня предупредить и уберечь, — выдыхает Ундина в плечо Сиракузу, расстегивая пуговицы его фланелевой рубашки. Она оставляет на его обнаженной шее дорожку влажных коротких поцелуев, прежде чем отступить на шаг назад. — Это я себя погубила, — качает она головой, поднимая оставленную бутылку и делает несколько больших долгих глотков. Сиракуз подходит к ней, стоящей лицом к морю, ветер с которого оставляет на ее голом теле мурашки. — Тебе больше не нужно быть одной, — говорит он, на короткий миг протягивая руку, чтобы коснутся дрожащих плеч Ундины, но опускает ее, так и не решившись. Сиракуз стоит рядом, позволяя ветру и брызгам волн остудить его разгоряченное раскрасневшееся лицо. Он ждет ответа, но Ундина ему не отвечает.***
Русалка гладила рыбака по щеке, и на коже его распускалось позабытое тепло ласки. Рыбак мог бы стоять вот так вечность. Но он знал — русалке не место среди людей. Он знал, что в каждом из ее коротких поцелуев стремительно приближающееся «прощай». — Если бы за чудо нужно было платить смертью, ты бы заплатил? — спрашивает Ундина, заставая Сиракуза врасплох. Он то думал, что она давно спит, вот и сидел в своем кресле, наблюдая как движутся при дыхании ее острые плечи. Ундина поворачивает к нему лицо — в доме слишком темно, чтобы разглядеть ее глаза, и он отмечает это скорее по характерному движению. — Заплатил бы? — повторяет свой вопрос Ундина. Ее мятежный взволнованный голос, и этот силуэт — Сиракузу чудится, будто он дрожит — должно быть все это заставляет его подняться на ноги и подойти к ней ближе, опускаясь на колени перед кроватью. — Я никогда не верил в чудеса, — говорит Сиракуз, проводя ладонью по лицу Ундины, — Но потом я нашел тебя. И теперь, все чаще, задаюсь вопросом что это, если не чудо? — шепчет он, очерчивая пальцами изгиб ее скул. Он не знает, кто первым подается вперед, и чьи губы раскрываются первыми — только через секунду это становится совершенно не важно. Они целуют друг друга, обхватывают ладонями лица — жадно и голодно — и потом, когда Сиракуз отрывается от губ Ундины, чтобы сделать вдох, говорит: — Я бы отдал за это все, что могу.***
Они приезжают в больницу оба — кажется, теперь Ундине совершенно все равно, увидят ли ее другие люди. И она первой бросается к Энни — быстрее него, еще до того, как успевает разглядеть тело девочки на белой койке. — Нет, Энни, нет, — шепчет Ундина, хватая ее за руки. — Ты не можешь умереть вот так. Подожди еще только пару дней, — говорит она, обвивая ее своими руками. Когда врач пытается успокоить Ундину, она бросает на него один только взгляд — Сиракуз его не видит — но этого взгляда хватает, чтобы доктор прекратил свои попытки и оставил их троих в покое. — Draga mea, micuța mea, nu muri, — говорит Ундина, закрывая глаза, — Энни, — шепчет она, и потом из ее глаз, вдруг, вырываются слезы, и бегут по щекам, а Ундина зарывается лицом в короткие русые волосы Энни, перепачканные кровью. И Сиракуз замирает, не зная, что делать. Он никогда не видел, чтобы Ундина плакала. Она никогда не плакала. И его дочь умрет, если ей в кротчайшие сроки не пересадить почку. Сиракуз уходит из больницы, бежит прочь, съедаемый собственным горем, и разрешает ему обрушится, раздавить, распять себя. Сиракуз уходит в бар, и пьет так много, что под утро не может вспомнить дороги домой.***
Ундина складывает письмо и прощается с домом матери Сиракуза так, словно это и ее дом. Она обводит пальцами кровать, тумбу и деревянный стол из бревен, вынесенных к берегу волнами — у них волшебный светло-кобальтовый цвет, в который раскрасили дерево соленая морская вода и время, и Ундина вспоминает глаза своей матери, которые были точно такого же цвета, когда она плакала, провожая свою дочь в дорогу, из которой ей никогда уже не вернуться. Ундина уходит к маленькой стеклянной теплице, где они с Энни посадили цветы. Ее пальцы дрожат, и она тянет в легкие воздух, пахнущий землей и осенней травой, которая означает конец лету. Конец ее жизни. Она перечитывает письмо озаглавленное коротким «Селах» еще несколько раз, прежде чем сложить его в стеклянную бутылку из под рома и закапать под саженцами дельфиниума. «Если когда-нибудь ты захочешь узнать правду, Энни, ищи ее под синими цветами. Но только тогда, когда будешь готова», — шепчут в воспоминание ее собственные губы. Ундина знает, что Энни не скоро вспомнит о том разговоре, и что найдет записку много-много лет спустя, когда старая история про русалку, что обитала в доме ее бабушки, будет казаться всего лишь детской фантазией. И тогда правда не принесет Энни боли. Когда все закончено, Ундина оставляют свою одежду на пороге дома и, не оборачиваясь, спускается к холму, где ее ожидает Мананнан. Она знает, что, если бы спросила какого желание Морского бога, он бы ни за что не позволил ей уйти. А еще Ундина знает, что он сделает все, чтобы сердце ее стало спокойно. Ундина протягивает ладонь Мананнану, и он сжимает ее своей холодной сильной рукою, увлекая Ундину к волнам. Когда касается ее босых ступней влага, Мананнан поворачивает к Ундине лицо, будто спрашивает — в последний раз спрашивает — уверена ли она в том, что готовится совершить. И тогда Ундина улыбается ему и обнимает, как в прежней жизни, много лет назад, обнимала своего брата.***
Рыбак знал старые легенды. Знал он и ту, в которой говорилось о русалках. Спрячь ее вещи, и она не сможет вернуться домой — так учила эта сказочная история. Да только не успел рыбак спрятать русалкиных вещей, а если б и успел, все равно не посмел бы этого сделать. Потому что знал рыбак и другое: «Если любишь кого, умей отпустить». «Ты бы заплатил за чудо смертью?» — звучат в голове слова Ундины, когда Энни увозят на пересадку. Донор — отчим. Они с матерью Энни — пьяные — попали в аварию, и он умер в машине скорой, не приходя в сознание. То, что его почка оказалась подходящей — невероятное совпадение. Каждая из случайностей складывается в ребус, отгадка к которому — «чудо». И Сиракуз впервые в жизни позволяет себе не сомневаться и не искать ответов, а просто принять происходящее, доверившись невидимой руке, что мягко ведет его вслед за собой — как вела за собой Ундина по ночному берегу, увлекая в танец. Операция проходит успешно, но Сиракуз знает это задолго до того, как к нему выходит врач. Он проводит у койки Энни три дня, ни разу не вернувшись в дом матери. А когда возвращается — Ундины там нет. Сиракуз не ждет ее обратно, но на закате выходит на дорогу, ведущую к морю, и стоит там, пока не садится солнце. Он будет стоять так много лет, и рядом с ним порой будет стоять Энни, а потом дети Энни и дети ее детей. Сиракуз проживет долгую жизнь, и каждый из прожитых дней будет провожать благодарным «Ундина», будто это имя — молитва, способная сберечь его от горестей и бед.