«Скажите мне, что со смертью все не заканчивается. Что все не кончается Февралем. Засохшие полевые цветы, обвивающие шею плачущего ребенка». — Шейн Джонс
Больше чем музыку, Йонна любит лишь цвет. Тонкие кисти, оставляющие на холсте четкий ровный след, широкие кисти, позволяющие наносить смелые мазки — для Йонны писать картины тоже самое, что дышать. Венецианской медью она пишет глаза своего младшего брата, разбавленным оттенком сольферино отмечает красивые полные губы матери, а цвет парнасской розы становится цветом румянца на собственном портрете. В рабочие дни она подрабатывает учителем живописи для детей в местной школе, а в выходные выбирается на природу, где цвета окружают ее, приветствуют как старого друга, и Йонна погружается в их царство, и в руке ее кисть и холст — универсальный язык общения, ее посредник между миром грез, ощущений и реальностью. Иногда Йонна выступает в баре, когда-то принадлежавшем отцу — у нее красивый голос, и звуки ложатся на ее веки оттенками — у каждой ноты есть свой цвет, который Йонна угадывает с точностью практикующего хирурга. Мать всегда хотела, чтобы Йонна занималась музыкой, брат советовал поступать ей в Академию искусств и писать картины, сама Йонна хотела только одного — быть свободной как ветер и уходить, когда вздумается. Йонна рисует портреты случайных прохожих, которые отдает желающим почти даром — она видит людей, как палитры, как набор оттенков разной насыщенности и яркости — а люди видят в ее картинах себя, ощущая не столько внешнее сходство, сколько удачно угаданные состояния и удивительно переданные эмоции. Йонна окружает себя красками, как верующий окружает себя иконами и крестами, а шаман — талисманами и оберегами. Когда Йонна уезжает из дома — на ней блузка оттенка маренго — такого цвета были брюки Наполеона в тот день, когда его войска разгромили австрийскую армию в итальянском местечке с одноименным названием. Йонне кажется, что этот цвет принесет удачу и ей. Фарик — человек, с которым уезжает Йонна, носит жонкилевую рубашку — рубашку цвета нарцисса, и это должно бы ее предостеречь — ведь мир всегда говорил с Йонной на языке оттенков и цветов — но именно в тот день, ослепленная красками и весельем, она оказывается к предупреждениям мира слепа. Йонна никогда не завязывает долгосрочных отношений — у нее нет ни друзей, ни привязанностей. В своих мечтах Йонна представляет саму себя свободной художницей, пишущей пустынные пейзажи во всех уголках земли — Йонна видит себя птицей и больше всего желает быть свободной. Много позже она поймет, что именно это и стало главной ее уязвимостью — местом, куда вцепился Фарик, которое терзал день ото дня. До самого конца.***
С Фариком она знакомится на фестивале искусств в Брашове. Он сам подходит к ней и просит нарисовать их с друзьями на фоне пышной зелени. Фарик безупречно красив и в нем столько сконцентрированной наглости — Йонна не может отказать ему в просьбе изобразить его на картине. Его друзья оказываются румынскими цыганами — сам Фарик держится от них чуть поодаль. Но его черные глаза и смуглая кожа не оставляют сомнений в том, что в его жилах течет та же кровь, что и в жилах его друзей. Когда Йонна отдает ему картину, Фарик берет ее за руку, будто с самого начала знает, что она будет ему принадлежать и говорит, что хочет отвезти ее к замку Пелеш, который ей непременно следует изобразить. И Йонна впервые подчиняется чужой воле беспрекословно, и мысль о свободе уже не кажется ей такой уж притягательной. Йонна будет встречаться с Фариком полгода, за время которого пристраститься к наркотикам и алкоголю, прежде чем согласится на его просьбу уехать — в тот день мать будет плакать, а Йонна обещать, что скоро вернется.***
Они поселяются в маленьком отеле, где-то на окраине города, и в один из редких моментов осознанности, когда дымка наркотической эйфории или ломка не затмевают разум Йоны, на стене коридора, ведущего к общей кухне она читает написанное по-английски: «Теперь слова пророков Написаны на стенах подземки И в комнатах арендованных квартир, И шёпотом звучат средь тишины...». В этот же вечер трясущимися руками Йонна пытается сложить в сумку свои вещи, но Фарик возвращается прежде, чем она успевает уйти — он хватает ее за руки, где позже от его пальцев останутся яркие следы цвета фрез — они будут напоминать Йонне вкус и запах земляники, которые покупала им с братом мать. Фарик отнимает сумку и пытается поставить Йонне укол, но она вырывается, кусая его за руку, в которой он держит шприц. — Я ухожу! С меня хватит! — кричит Йонна, пытаясь открыть дверь. Тогда Фарик хватает ее за волосы и швыряет на пол, нанося удары ногами. Между ударами Йонна слышит его громкое дыхание, а на щеке остается след брызнувшей из кривящихся губ слюны, горько пахнущей табаком. Его черные глаза — глаза цвета парижской грязи, а в глазных яблоках желтизна, как на простынях в дешевых мотелях — теперь Йонна видит. Она вспоминает его жонкилевую рубашку, и тогда ей все, наконец, становится ясно. — Я больше тебе не принадлежу, — хрипит Йонна, сплевывая под носки его тяжелых ботинок кровь. — Ты не можешь владеть мной, как вещью, и я никогда не буду твоей. — Вы владели нашим народом долгие годы, теперь мы будем владеть вашими детьми, — смеется Фарик, прежде чем вколоть Йонне новую дозу дурмана. Она закрывает глаза, а в ушах ее поет невидимый пророк: «А люди кланялись и молились созданному ими же неоновому богу. И вдруг вспыхнул знак-предупреждение и сложился в такие слова: «Теперь слова пророков написаны на стенах подземки и в комнатах арендованных квартир, и шёпотом звучат средь тишины...».***
Йонна зажимает в ладони письмо, в котором одно только слово: «Селах». Ни адресата, ни обратного адреса — но Йонна узнает почерк, да и кто еще мог знать, что означает для нее это слово, кроме брата. Селах — «остановись и послушай». Селах — имя ее любимой героини, живущей в городе, где люди боролись с Февралем и хотели летать, как птицы и быть свободными, как птицы. Она говорит Фарику: — Хорошо. Хорошо, я помогу тебе, но потом ты меня отпустишь, и мои мать и брат не должны пострадать. В глубине души Йонна знает, что никогда уже не будет свободной — теперь она во власти Фарика: хоть ему и не принадлежит ее душа, он владеет ее телом и ее волей, и Йонна не знает силы, кроме смерти, которая способна это изменить. Торговец наркотиками — человек, казавшейся Йонне идеальным и сгнивший на ее глазах — теперь, глядя на него, Йонна видит как в его нутре копошатся могильные черви. Человек, губящий детей — человек, уничтожающий будущее. Йонна думает, что когда все будет закончено, она убьет его. Она столкнет его с лодки, и никто никогда не узнает, что в тот день она была с ним — никто не станет искать Фарика посреди моря, когда он доставит товар, и Йонна осуществит задуманное, избавившись от его плена. И когда все идет не по плану, когда Фарик приказывает ей прыгать в воду с товаром — Йонна прыгает. Не потому, что признает его волю, а потому что тогда, по крайней мере, он не сможет отнять у нее право выбирать между жизнью и смертью. Она плывет по волнам пока хватает сил — по черной воде, слыша вдалеке гул вертолетных лопастей — потом держится на поверхности, легко, будто тело ее весит не больше ячменного зернышка. Йонна лежит на спине, ощущая под собой холодную ладонь моря, и под закрытыми веками расцветает закат цвета массака, выбеленные стены дома цвета яичного желтка, где в узких окнах — улыбка матери и русая макушка брата, пекущего кукурузный хлеб, жемчужно-серое подвенечное платье подруги ее детства, на свадьбу которой она так и не решилась прийти, и никогда больше ее не видела. Гортензия, блакитный, аделаида, жад — цвета, которые с ней в последний миг, которые шепчут ей: «Все будет хорошо». Йонна держится на воде, а потом тонет. «Я утонула — как будто попала на свободу», — думает она, прежде чем холодные губы Мананнана накроют ее губы. Прежде чем перестает быть Йонной, чтобы стать Ундиной, попавшей в сети рыбака.