i
— Мне тогда было лет семнадцать, — сосредоточено почесав щетинистый подбородок, начал он. — Да, точно, семнадцать. Надо же, столько лет прошло, а помню все, будто пережил лишь вчера. Тогда у меня были длинные волосы, почти до плеч, брат называл меня фриком, но я не обращал внимания на его издевки, потому что сам он ходил с гнездом на голове. Глаза были яснее, не то, что сейчас — будто заволоченная утренней дымкой гладь пруда, в юношеские годы они сияли, словно ограненный софит, начищенный до блеска умелым мастером. И, конечно же, зрение было, как у орла, — его губы тронула ностальгическая ухмылка с каплей горечи, а плечи дрогнули от легкого смешка. — Дедушка, — недовольно насупилась девочка, сидящая на его коленях, — нам не интересно, каким ты был. Мы спросили, как ты впервые влюбился. — И раньше ты всегда говорил, что даже, когда был моложе, страдал из-за плохого зрения, — деловито поправив очки, вставил мальчик, развалившийся на широком диване. — Ладно-ладно! — Подняв ладони в примирительном жесте, сдался мужчина напору внуков. — Я просто надеялся, что вы забудете, но, видимо, настал тот момент, когда я все-таки должен поведать о ней. — Он задумчиво посмотрел в окно, сдвинул брови, будто его грудь пробило болью и неосознанно сжал кулак. — О ком, дедушка? — Аккуратно подтолкнула его внучка, заглядывая в мужественное лицо. — О моей Болезни. — Его губы тронула улыбка, какой еще никто не видел — печальная, горькая и с нежностью давно минувших дней. С нежностью, пробудившейся из прошлого.***
— Я помню тот день настолько четко, что иногда ночью он приходит ко мне жутким кошмаром, проступает холодным потом на лбу и зажимает легкие грубыми руками. Иногда мне хочется вычеркнуть его из воспоминаний, хочется, чтобы этой встречи никогда не происходило и, если бы так было на самом деле, сейчас бы я был счастливее. Но также я понимаю, что как бы мне не было больно, это воспоминание, этот день и эта встреча навсегда будут отдаваться в моем сердце тем, несостоявшимся, счастьем. В школе я был чем-то между мега-популярным парнем и ультра-неприметным ботаном. Если мне удавалось спрятаться от приставучих девчонок с их вечно влюбленной аурой, то я сидел где-нибудь в темном углу и читал свой любимый сборник стихов. Стихи были моей страстью, я считал, что нет ничего прекрасней тех мелодичных слов и звучных сочетаний, сливавшихся в одно целое. Мне казалось, что самая совершенная красота не может сравниться даже с четверостишьем. Наверное, именно поэтому я был очень холоден к противоположному полу. Даже брат однажды на семейном ужине выдвинул предположение, что я, возможно, больше присматриваюсь к парням, чем к девушкам. До сих пор не понимаю, что стало причиной таких его мыслей. Чуть позже после этого я впервые побил его. За школой, когда была большая перемена и он, как всегда, с огромной сворой щебечущих подружек устроился под ветвистым дубом на лавочке с обедом. Я не стал просить его отойти в сторонку, чтобы никто не был свидетелем будущей потасовки, я не проронил ни слова, когда с удивительной скоростью подошел к нему, схватил за воротник рубашки, чтобы поднять на ноги и со всей силой, вызванной внезапной яростью, ударил его по лицу. А после ударил он. А потом опять я. И так было бы долго, если бы одна из тех девчонок не позвала учителя, который вел физкультуру неподалеку. Тогда брат спросил меня: — За что? А я ответил: — За то, что язык у тебя работает быстрее мозгов. Я бы не обратил внимания на то, что на том ужине родители странно переглянулись и точно задумались над его словами. Я бы проигнорировал то, что три дня спустя он начал подсылать ко мне симпатичных девушек, которые признавались мне в любви и предлагали встречаться. Я говорил: "прости". Я говорил "мне это не нужно", а они бежали жаловаться брату. И, возможно, если бы я хоть раз сходил с одной из них на свидание, то он бы не убедился в своей правоте. И не поделился бы этим на следующий день со своими друзьями. А те, недолюбливая меня, не растрепали бы этого другим, которые тоже не стали держать язык за зубами. И так, всего за пару дней, об этом уже гудела вся школа. Когда скромный парень из моего класса, Нишики, подошел ко мне и тихим голоском пропищал: — Это правда, Изана-сан? Ты действительно... по мальчикам? У меня онемел язык, а громкое "чего?!" застряло в горле, пока до ужаса смущенный очкарик, крутя указательными пальцами, тихо продолжал: — Знаешь... я тебя понимаю. Я тоже не такой, как все, и уже давно заметил, что мы с Изана-сан похожи. Поэтому... я подумал, что мы можем попробовать... Внезапно исчезнувший голос резко вернулся и я просипел: — Что за чертовщину ты несешь, Нишики? Я вдруг выкрикнул: — Кто это тебе сказал, черт возьми!? А он почти неслышно пискнул: — Зен.Треск
Тогда я не придал значения тому, что вдруг треснуло внутри. Я семимильными шагами пересекал коридоры, протыкаемый насквозь штыками, которые мне в спину шептали ненавистники. Их гадкие ухмылки, омерзительные усмешки долго стояли у меня перед глазами. Мне хотелось врезать каждому, но прежде, чем я об этом подумал, мой кулак врезался о лицо брата. Когда меня силком оттащили от него, я что-то выкрикнул, наверное, "ненавижу!". Все было будто в тумане, словно я наблюдал со стороны бесстрастным взглядом и даже не пытался вникнуть в картинку происходящего. Я не видел, как искалечил брата, и не чувствовал саднящую губу, не обращал внимания на гудящую голову. Но ему досталось сильнее. Тогда, еще не зная, что сломал брату нос, я был уверен и даже злорадно осознавал, что он тоже пострадал от этой ситуации. Ведь его нос заживал три недели и небольшой перелом не оставил ни следа, а ко мне на полгода приелось: "о, смотри, педик", "теперь ясно, почему он такой напыщенный", "совет да любовь вам с Нишики!". А потом, когда эта волна позора немного поутихла, осталось лишь: "опять этот голубок". Брата увезли на скорой, а меня, прежде, чем отвести к директору, потащили в медпункт, чтобы обработать ссадину и проверить наличие других травм. Сенсей не проронил ни слова и ни разу не взглянул на меня, пока наши шаги ударялись о стены и взрывались в тишине коридора, потому что только прозвенел звонок и не было ни души. Мне не было стыдно или страшно, я не чувствовал ничего, будто брат выбил из меня все чувства разом. Хотелось лишь запереться в комнате и рухнуть в кровать пластом. Но язык прилип к небу, а глаза смотрели только вперед. Казалось, что даже стены меня осуждают, а о том, как во мне разочаровался Сенсей я и думать не хотел. В медпункте меня посадили на кушетку и оставили одного. Взрослые вышли в коридор и стало слишком тихо, я даже напрягся, пытаясь уловить хоть один звук. Тихое мычание доносилось из-за шторы, скрывающей вторую кушетку и рабочий угол медсестры. Я долго смотрел на плотную ткань и вслушивался в тонкий голосок, выводящий разные ноты. Я подумал: "это девушка?". Я подумал: "а она то во что вляпалась?". Я поморщился: "не мое дело". Но чья-то невидимая рука подняла мою и слегка отодвинула шторы. Кто-то подтолкнула меня немного подглядеть. Что-то не позволяло мне забить на это дело. Может, это была судьба? Она сидела на стуле, болтала ногами, которые не доставали до пола, руками опиралась о край сидения, спина не касалась спинки и была сильно прогнута вперед. Я видел лишь ее профиль: иссиня-черные волосы, в которых торчали зеленые листья дуба и маленькие веточки, достигали плеч, челка падала на глаза, слегка закрывая их, меж губ зажата недоеденная шоколадная палочка "POKKY", бежевый жилет от школьной формы на спине был покрыт землей. Я вздрогнул, когда девушка сделала глубокий вдох через рот, а потом громко чихнула и потерла нос кулаком. Она меня не замечала, болтая ногами начала раскачиваться взад и вперед. Взад-вперед-взад-вперед. Я подумал: "девчонки — странные". Я подумал: "или это она сумасшедшая". Я подумал: "интересно, до нее уже дошли эти слухи?" Неожиданно раздавшийся голос медсестры заставил меня отшатнутся от шторы и сесть прямо. Женщина бросила на меня беглый взгляд из-под очков и прошла к девушке. Она сказала: — Можешь идти, Асада. Только не забудь привести себя в порядок, прежде, чем вернуться на урок. Она пригрозила: — И больше не лазь по деревьям! Это очень опасно, особенно для тебя, и не положено в школе. Поняла? Послышался шлепок подошвы кроссовок о кафель и протяжный зевок. А затем девушка ответила: — Спасибо. Сделав пару шагов к двери, она добавила: — Я также не могу перестать лазать по деревьям, как вы не можете избавиться от привычки грызть ручку. Прежде, чем девчонка вышла, я увидел ее узкие плечи, тонкую талию и маленький рост. Прежде, чем она перепрыгнула, будто скакалку, порог, я подумал: "почему ты не обернулась?". Прежде, чем она повернула налево, я подумал: "ты же ведь знала, что я сидел за шторой?". Прежде, чем ее фигура исчезла из дверного проема, я подумал: "неужели тебе не интересно, кто еще пропускает урок?". Прежде, чем я уставился на стену коридора, я подумал: "почему я на тебя посмотрел?" Пока медсестра обрабатывала мою губу и что-то бубнила себе под нос, я невольно бросил взгляд на ручку, торчащую из нагрудного кармана ее белого халата. Ее колпачок был сильно изгрызен.ii
Скандал из-за нашей драки был небольшой, если не считать, что вся школа думала, что я гомосексуалист, а родители записали меня к психиатру. Я пытался их отговорить, но их: "специалист поможет тебе разобраться в себе" убедило меня, что спорить бесполезно. С братом я старался не пересекаться, так же, как и он со мной. Может, ему было стыдно. Может, он хотел извиниться. Но никакие его нюни наподобие: "мне жаль" и "я не хотел" не смогли бы смыть с меня того позора. В школе меня отстранили от занятий на неделю, но заставили каждый день приходить и заполнять журнал или другие бумаги, которыми не могли или не хотели заниматься учителя. Это было лучше, чем терпеть на уроках плевки обслюнявленными комками бумаги в спину или подначки, или издевательства. Я был бы рад, если бы меня до конца школы освободили от занятий и я бы также приходил каждый день, когда никого, кроме заработавшихся учителей и уборщиц нет в школе. На пятый день моего наказания я также пришел в школу к пяти. Также не спеша прошелся по пустому двору, тихим коридорам, поздоровался с Такада-сенсеем, —единственным, кто был на моей стороне и верил мне, а не шушуканьям ученикам, — взял необходимые бумаги, за которыми просижу часов до семи, и пошел в класс. Хоть теперь для меня это место было, как клетка со змеями, когда там было пусто, я обожал садится за свою парту и читать. Никто не гнал меня, не спрашивал, почему я не спешу домой, как остальные или не иду гулять с компаниями. Все знали, что я обитаю в своем собственном мирке, и старались меня не трогать. Теперь же этот мирок разрушен. Открыв дверь класса, я непроизвольно вздохнул, представляя те дни ада, которые мне придется пережить до конца года. Подняв голову, я опешил, оглядывая помещение. Все парты переставлены по краям, образуя большой круг, на кафедре учителя лежала чья-то сумка, окна распахнуты, и ветер задорно игрался с розовыми шторами. Я осторожно прошел дальше, пытаясь увидеть, что внутри круга. Я подумал: "и почему я не удивлен?". Я подумал: "и как она одна смогла перетащить все парты?". Я подумал: "вот кому точно нужен психиатр". Она лежала в центре круга, раскинув руки и ноги в стороны. Шоколадная палочка перекатывалась от одного угла рта к другому. Угольные волосы раскинулись по полу. Ее глаза закрыты, а дыхание тихое и ровное, она будто и не заметила моего присутствия или просто сделала вид. Я положил бумаги на парту, не отрывая взгляда от девчонки, которая даже не шелохнулась, когда я притворно кашлянул, желая привлечь внимание к себе. Я кашлянул снова, громче. Вновь никакой реакции. Я негромко позвал: — Эй? Я проговорил обычным голосом: — Вставай, тебя продует. Я нахмурился: — Ты глухая? Я вздохнул: — Нет, ты — чокнутая. Она резко села, а я подпрыгнул вместе с сердцем, которое, кажется, провалилось в пятки. Девушка почесала затылок, потянулась и сладко зевнула. Она спала. Кто спит в классе, на полу, в кругу парт и с раскрытыми окнами? Она сумасшедшая и теперь я в этом окончательно и бесповоротно убедился. Девчонка встала, все еще не признавая моего существования, забрала с кафедры сумку, которую закинула на плечо, а потом, наконец повернулась ко мне. Между нами было около четырех метров, но я отчетливо видел широкий пластырь на ее левой щеке, который не увидел в медпункте, еще один был прилеплен с той же стороны на шее. Ее темные и, как мне показалось, синие глаза слегка прищурены, будто она пыталась рассмотреть меня, но на самом деле это ото сна, который я нарушил. Девчонка опустила голову в тот момент, когда я хотел что-то произнести, потому что чувствовал себя жутко неловко, и устремлено зашагала ко мне. Я отмерял ее шаги ударами сердца. Тук-тук-тук-тук-тук. Между нами стояла лишь парта, а мне казалось, что между нами миллиметры. Она настолько маленькая, что едва достигала моего солнечного сплетения и я еще раз удивился тому, как она смогла переставить все эти парты. Мы молчали, девчонка не поднимала голову, а я смотрел на ее макушку. Почему-то казалось, что дыхание прервалось, когда ее синие глаза посмотрели в мои. Это даже не синий, а что-то между океаном и ясным ночным небом. Кажется, я даже разглядел несколько звездочек в ее глазах. Она спросила: — Ты поможешь? Я нахмурился: — С чем? Она поджала губы: — Так поможешь? Я запутался еще больше: — Говори конкретнее. Она подняла глаза и я понял, что в них стояли не звезды, а слезы. Она всхлипнула: — Пожалуйста, помоги мне жить.