Kampf macht Frei - Борьба освобождает

День. Март 1920 года. Циндао, Шаньдун, Японская Империя.       На причале стоял высокий человек в черном костюме. Куря дорогой табак, он рассматривал старенькие китайские транспортные корабли, на которых местные жители массово уплывали из города. Японцы чуть ли не до основания разбомбили Циндао – половина города превратилась в руины. Такие здания, как католическая миссия, были уничтожены полностью, а на их месте находились кучи обломков. Мелкие же дома, вроде китайского района, почти не пострадали, однако разруха чувствовалась и там. Весь город являл собой образец послевоенного упадка.       Легкий весенний ветер относил дым из трубки на бывшую Гогенцоллерн Штрассе, где газообразный яд терялся в множестве складских переулков. Маленький Циндао, как и весь Китай, в это время суток бурлил жизнью, несмотря на огромные разрушения своих территорий. Именно на эту жизнь немец и смотрел, задумчиво покуривая трубку. Но тут из склада выбежал какой-то человек в форме грузчика и взволнованным голосом стал что-то рассказывать группе рабочих, прекративших своё занятие. Через десять минут на платформе начала собираться толпа. Рэйнер Нойманн смотрел на это действо с неподдельным интересом.        Все его естество – мощное тело и чуть широкое лицо – создает вид довольно массивного человека. Русые волосы вечно растрёпаны. Рэйнер имеет проницательный взгляд голубых глаз, будто их владелец хочет проникнуть в самую душу собеседника. В общем и целом он выглядит как образец гауптмана первого померанского полка. После поражения Германии Рэйнер, не испытывая угрызений совести, сбросил с себя командирские погоны и удалился со своим другом в Китай.       Тем временем на пирсе собрался народ. Они еле помещались на платформе, и зачинщик, видимо решив, что достаточно, повел их в сторону японской администрации. На плечо Рэйнера легла чья-то рука. – Ты пропустил забастовку, – не оборачиваясь, произнес низким голосом владелец той самой руки. – Неужели? Из-за чего бастовали? Он неопределенно взмахнул рукой: – Тут же японцы теперь хозяйничают. Из-за этого и бастуют. Все уезжают, а они бастуют. Это… интересно, – Рэйнер проводил глазами толпу и обернулся. Сзади стоял Йоганн Леманн. Очи этого человека не выражали ничего хорошего. Один глаз уже давно помутнел и совсем ничего не видел. Мертвый, он двигался вслед за живым в надежде что-то разглядеть. Через него шел глубокий шрам от ножа, который несколько раз пересекал глазное яблоко. Второй, здоровый серый глаз, всегда лихорадочно двигался, не сосредотачиваясь на одном месте. Его черные волосы и тонкие черты лица только подчеркивали всю злобу, исходящую от лица Ганса.       Старый товарищ Рэйнера, ротный снайпер, был самым результативным в первом померанском. Познакомились они в тот момент, когда только прибыли в полк и были определены в запас для обучения. Есть много историй, в которых совершенно разные люди становятся лучшими друзьями. Эта не исключение.       Ганс со своим флегматичным характером подружился с сангвиником Рэйнером почти сразу. Впоследствии, когда оба поднялись дальше по службе и вышли из запаса, они не перестали общаться и их потом часто ловили на светских беседах, не соответствующих стандарту отношений «начальник-подчиненный». После поражения Германии он вместе с Рэйнером решил отправиться в Китай. Правда, Ганс хотел больше отдохнуть, тогда как Рэйнер преследовал несколько иные цели, неизвестные своему другу. – Везде есть те, кто пытается исправить положение. Так уж устроено человеческое общество – всегда найдутся борцы за справедливость. – Не знаю, – сказал Рэйнер, – Как по мне, это все равно, что плыть против течения. Ну да ладно, мне необходимо кое-куда сходить и мы можем уплывать из этого бунтарского края, – произнес он и на секунду остановился. Подумав, Рэйнер сказал: – Если хочешь, можешь пойти со мной. Компания мне не помешает. – В принципе, делать мне нечего, однако соизволь сказать – что ты задумал? – Хочу проверить одну теорию. Помнишь Карла Рейнхарда? – Да, помню. Он же ушел в отставку, не так ли? – Нет, не ушел. Попросил перевода в Китай и после этого пропал. – Это война. Наиболее вероятная судьба — смерть или плен – Он не вернулся, да и меня волнует не его смерть. Мне интересно, почему он отправился сюда. Китайский фронт, если его можно было так назвать, не имел такого приоритета, как африканский или тем более европейский. Что-то его побудило перевестись. И я хочу узнать, что именно.       Гансу оставалось только пожать плечами. Когда Рэйнера что-то интересовало, мало что могло его остановить. Часто он даже жертвовал отношениями с другими людьми, чтобы узнать правду.       Они пошли в противоположную от направления пирса сторону, на север, к Цангкоу Штрассе. На севере раньше находились китайские кварталы, стиль домов которых резко резонировал с немецким стилем остального города. Там жила прислуга, однако после захвата японцами Циндао большая часть китайцев либо уехали в другие провинции, либо переселились в бывшие дома своих господ. Из-за колоссальных разрушений города мало кто переселился в солидные немецкие дома.       Пока друзья шли вглубь города, они прошли мимо руин католической миссии. Ганс проводил взглядом мертвой рыбы груду камней с воткнутым в неё крестом, а Рэйнер только с улыбкой на лице хмыкнул. – Вот что бывает, когда пытаешься пропихнуть свои гнилые сказки в умы людей. Знаешь, в этом кресте есть свой символизм. Обожаю японцев.       Ганс пожал плечами, но Рэйнеру показалось, что его взгляд потускнел. В полном молчании они продолжили свой путь, каждый думая о своем, и продвинулись до ветхого дома в самом конце китайского квартала. Осмотрев построение, Ганс произнес: – Маловероятно, что здесь кто-либо живет. Местные мне рассказали, что север старого квартала, как они его теперь называют, переехал первым. Учитывая коллективистский дух азиатов, легко предположить, что там никого нет.       Для верности он посмотрел в окна и, не найдя там ничего, опровергающего его предположения, кивнул. – Что ж, это нам на руку, – сказал Рэйнер, достав два тонких продолговатых предмета, и присел на колено у двери, – Постой на стрёме, пожалуйста. Вскрывать замки он научился во время своего юношества, когда было много свободного времени и вороватый дядя Франк, любивший своего племянника даже больше, чем его отец. – Удивительно, что у этой двери есть замок. Китайцы обычно довольно бедны и не могут позволить себе такую роскошь, – говорил Ганс, озираясь по сторонам дороги. – Да, это удивительно. Однако это только подтверждает мою догадку. Итак, я его открыл, – сказал Рэйнер с торжеством, когда замок наконец лязгнул. – Тогда быстрее в дом, ибо я слышу шаги дальше по улице.       Они зашли в парадную, напоминающую типичный европейский частный дом. Резная мебель, расписная посуда, классическая литература – всё это явно не соответствовало внешней ветхости дома. При осмотре комнат в глазах Рэйнера заиграли огоньки и он произнес: – Это не может быть совпадением. Надо отдать должное Жонгу – не соврал. Что ж, начнем осмотр. Мебель уже начала покрываться паутиной, на чем-то даже сидел её автор. – Может наконец скажешь, что происходит и что мы вообще ищем? – спокойно спросил Ганс. – Ну, думаю, сейчас можно. Слишком много совпадений. В общем, подозреваю, что Карл тут что-то прятал. И я хочу выяснить, что именно. – А ты не думаешь, что это вмешательство в чужую личную жизнь? – Нет, не думаю, – произнес Рэйнер, разглядывая книжные полки. Изредка останавливаясь на каком-либо экземпляре, он откладывал его на стол. Когда Рэйнер доставал Будосёнинсю, он заметил, что за этой книгой было пространство. При тщательном рассмотрении выяснилось, что служило оно только одной цели – прятать черную книжицу с красным скандинавским орнаментом, между страниц которой были вложены письма. – А вот и то, что мы искали. Я думаю, можем уходить.       До отеля они шли вдоль узкоколейной железной дороги. Он располагался на месте бывших артиллерийских помещений, которые после ухода немцев скупил один предприимчивый китаец, по имени Жонг. Вообще, назвать отелем эти помещения получалось с большой натяжкой — на вид, скорее, ночлежка. Здания были разбросаны по двору, люди спали на армейских кроватях, заботливо купленных Жонгом у японцев, для которых они не представляли особой ценности. Ко всему этому добавлялось неимоверное зловоние и грязь скотного двора.       Уже при подходе к отелю «Последняя надежда» они почувствовали этот смрад, распространяющийся на многие мили от источника запаха. Что иронично — это место действительно было последней надеждой для всякого рода асоциальных элементов. – Господи, – не удержался Ганс, – Как же воняет, неужели животные способны производить столько зловония?! – Это отнюдь не животные. Это люди. Зачастую животные более благородные и чистоплотные, чем люди. Эта ночлежка – центр всего самого мерзкого, что есть в этом печальном символе заката немецкой нации. Воры, преступники, насильники, педофилы, бродяги, нищие, все те, кого отбросило от себя общество. Они одним своим существованием разлагают общество, за что и были прогнаны прочь. Они не просто так оказались в таком положении. За свои поступки: воровство, насилие, алкоголизм, наркоманию – из-за этого они гниют на социальном дне! – Хоть я с тобой и не согласен, но предпочту закрыть эту тему: почти пришли. Дальнейший путь они проделали молча.       Когда немцы заходили в отель, в дальнем углу двора зашевелилась грязевая масса. После минутной борьбы с гравитацией она приняла вертикальное положение. На вид эта масса походила на пальму, с «листьев» которой стекали капли грязи. Немного посмотрев на палящее солнце, висящее в зените, «пальма» направилась к ночлежке, постоянно спотыкаясь и по-китайски матерясь. – И ты не согласен, что подобные заслуживают смерти? – со скепсисом спросил Рэйнер и, не дожидаясь ответа, пошел в свой «номер».       Позже, под вечер, он изучил письма в записной книжке. В основном там была переписка Карла со своей женой Гердой, а также несколько писем от друзей из померанского полка. Однако среди этой «банальщины», как изволил высказаться Рэйнер при осмотре писем, попалась обширная переписка с неким Грегором Штрассером. По большей части в этих письмах шли пространственные рассуждения о сущности нации и государства, но к концу переписки начали проявляться более конкретные суждения. В общих чертах они выработали, как определил Рэйнер, лево-националистическую теорию, направленную на улучшение положения рабочего класса в одной стране и устранение угнетения одной нацией другую. Почесывая недельную щетину, Рэйнер произнес: – А мне нравится этот Штрассер, он вполне правильные вещи говорит.       Ганс, читавший труд «Крестьянская война в Германии», посмотрел на него с интересом и спросил, что же такое правильное есть в его теории. После ответа он воскликнул: – Но ведь ты ненавидишь рабочих! Как ты можешь им сочувствовать? – Я не ненавижу рабочих. Я презираю те элементы, которые занимаются саморазлаганием. Понимаешь, этот биомусор не равен по значению рабочему классу. Среди рабочих есть такие элементы, однако и среди интеллигенции, я уверен, найдется парочка богем, не знающих, как развлечься способами, отличными от вдыхания опиума и бесконечных оргий. Я вижу безмолвный вопрос, который застыл в твоих глазах – «так почему ты одобряешь эту теорию?». Видишь ли, нация для меня была всегда больше, чем набор флагов и личностей. Для меня это определенная культура, выработанная за много лет, и прошедшая проверку временем и кровью. А в рабочем классе я за самые сознательные элементы; вот почему – все партии, не опирающиеся на народ, обречены на провал – коммунисты показали это нам ярче, чем это только было возможно. И, с другой стороны, сам посуди: как может существовать партия, стоящая за нацию, но не опирающаяся на неё? – Ну, может ты и прав. Я не особо политизированный человек, я больше по философии. – А философия, геноссе, идет рука об руку с политикой. – Слушай, Рэйнер, мне всё не дает покоя та квартира… – Какая? – В которую мы так бесцеремонно вломились. – А, вот ты о чем. А что конкретно тебя беспокоит? – Меня беспокоит то, почему мы нашли записную книжку Карла в этом китайском доме. – Ну, на это у меня есть одно предположение. По всем признакам европейской культуры, которые мы там обнаружили, и по явной заброшенности дома, могу предположить, что там жила его китайская любовница, которую, вероятнее всего, во время штурма убили и… сам понимаешь, что такое солдат на войне. – И каковы же будут доказательства этой точки зрения? – Кроме этих фактов — никаких, поэтому это и является предположением. – Учитывая, что нам завтра нужно уезжать, видимо, это так и останется тайной. – Печально, ибо всё это также не проясняет, зачем он сюда отправился. Однако мучиться сомнениями мы можем долго, лучше давай соберёмся.       Весь вечер друзья собирались. Под конец, когда на полу уже лежали два заплечных мешка (скарб немцев был нехитер), они услышали крики, доносящиеся из соседнего домика. – Черт, придется с огнем уходить, – произнес Рэйнер, взяв маузер. – Жди на дороге с сумками, – попросил он и вышел. Позже, стоя на проезжей дороге и наблюдая за темной ночью, Ганс услышал, как пуля пронзила ночную тишину. После длительной паузы еще девять выстрелов прозвучало вдали. Спустя полминуты он увидел идущего быстрым ходом товарища. Тот был с головы до ног в крови. Молча взяв из рук Ганса мешок, мужчина произнес: – Как и планировали, идем через Россию. Впоследствии Рэйнер ходил мрачнее тучи, и Ганс не смог добиться от своего друга вменяемого ответа. Он мучился от мысли, что его друг совершил нечто ужасное. Они прошли путь из Циндао в маленький маньчжурский город, что удивительно, названный также Маньчжурией. За это время они общались много, больше, чем обычно. Но за весь путь друзья ни разу не коснулись случившегося.