Kampf macht Frei - Борьба освобождает

Утро. Июнь 1920 года. Леса уральских гор, Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика.       Утренний ветер колыхал кроны величественных деревьев, находящихся на склоне горы. Они укутывали его, словно огромная зелёная шуба. Множество лесных животных спало под сенью этих деревьев, спасаясь от наступающей летней жары. Река, протекающая неподалёку от опушки горного леса, отдавала родниковой прохладой.       Именно на этой опушке, вдали от городов, развел костёр молодой человек в черной морской форме. Лицо его, как и форма, не производило хорошего впечатления: заросший щетиной, с озлобленным взглядом, в рваной шинели — этот человек походил скорее на бандита, нежели на солдата. Рядом с костром и шалашом, на котором висела причудливая колода карт в мешочке, находился одинокий пень, из-за которого моряк, очевидно, и остановился на этом месте. Собрав немного травы, он сложил её на пне, дабы получился относительно чистый импровизированный стол. На этом столе он, ловко орудуя ножом, разделывал убитую ночью косулю. Винтовку солдат прислонил к шалашу, дабы она не мешала делу.       В процессе разделывания моряк напевал махновскую песню: «Анархия мама, сынов своих любит, Анархия мама, не продаст...»       Полностью отдавшись делу, анархист не услышал тихих, но быстрых шагов по траве, в изобилии растущей в этом цветущем краю. Послышался лязг доставаемого пистолета. Махновец резко обернулся с окровавленным ножом в руке и безумным выражением глаз загнанного в угол зверя. Однако увидел он не то, чего ожидал — наставив пистолет, на него смотрел массивный человек в обычном черном костюме со спокойным выражением на лице.       Чуть поодаль, рядом с шалашом, стоял его подельник с винтовкой анархиста в руках. Как только он повернулся, ближний заговорил низким голосом с ярко выраженным немецким акцентом: — Спокойно. Не в твоих интересах сейчас делать резкие движения. Говорил он медленно, отчего складывалось впечатление, что он смаковал каждое слово. Моряк, не отойдя от адреналина, прокричал с тем же жутким выражением на лице: — Да неужели!? — У меня пистолет, у тебя — нож. С какой вероятностью ты выживешь? Прекрати глупить и воткни нож туда, где ему самое место – в дичь, и давай поговорим.       До анархиста, видимо, начала доходить суть ситуации, в которую он попал. Он, не собираясь избавляться от ножа, медленно присел на траву у пня. Немец, также не выпуская пистолета из ладони, махнул рукой своему товарищу. Махновец из-за пня успел заметить, что его соратник пошел не к ним, а к небольшому ряду скал неподалеку.       Тем временем немец, присев рядом с анархистом на траву, заговорил тем же низким размеренным голосом, в котором послышались примирительные нотки: — Итак, давай познакомимся. Меня зовут Рэйнер. И он, ожидая подобного от моряка, протянул руку в черной перчатке. Махновец, немного поразмыслив, ответил, пожимая руку: — Данил Толстой. Рэйнер, немного смутившись, спросил: - Это твоя настоящая фамилия? Оба: и немец, и моряк — стали чувствовать себя более вальяжно. Рэйнер отвел дуло пистолета, и оно теперь смотрело в землю. Анархист же, ухмыляясь, ответил: — Нет, конечно. Большинство наших – крестьянские и рабочие дети. Если кличку возьмет один из тысячи – всем плевать. К тому же, под ней ходить легче – родня беспокоить будет меньше. Рэйнер заинтересованно смотрел на этого обезображенного жизнью бродягу. В нем он уловил загадку, которую пытается скрыть от него Данил. - А почему именно Лев Толстой? - Ну, я от более политизированных товарищей слышал, что он мыслил правильно… как мы. Ну и решил отдать дань уважения великому человеку. К тому же, – он виновато улыбнулся, постучав кулаком себе по голове, – С фантазией у меня плохо. Ответить Рэйнер не успел – к ним приблизились Ганс с Чжисинь. При виде азиатки в голове анархиста зашевелились мысли, которые он в целях сохранности своей жизни старательно выкидывал из своей головы. Заметив своих друзей, Рэйнер, убирая в кобуру пистолет, встал с травы. Махновец в свою очередь также встал на ноги и, продолжая начатое дело, произнес максимально гостеприимным тоном: — Вы садитесь пока у костра, я угощаю. Ну, пока что, правда, нечем, но через некоторое время… И он снова отдался своему делу, не закончив фразу. Рэйнер с компанией, не желая возражать, отправились к костру. Пока Чжисинь болтала о всяческих пустяках своей жизни, а Ганс молчаливо поддерживал огонь, Рэйнер все смотрел на мешочек, привязанный к крыше шалаша. На его зеленой ткани был рисунок в виде желтого православного креста. От раздумий его отвлек Данил, несший мясо к костру. Покрутившись у огня, он наконец присел, изредка подкидывая в костёр поленья, и разговорился.       За беседой прошло довольно много времени. Язык у анархиста сильно развязался, и он начал вперемешку с полезными сведениями нести малопонятный стороннему человеку бред. Он рассказал всю ситуацию на фронте до своего ухода, поведал о своей миссии посланца от анархистов в Японию. Рэйнеру это показалось странным, однако виду он не подал.       Если китаянка и бывший гауптман общались с ним на русском, то второй немец, старательно поддерживающий огонь, мог похвастаться низким словарным запасом относительно данного языка, ибо говорил на нем очень редко, да и то – короткими фразами. В один момент Данил пригласил друзей угоститься самопальной водкой из фляги, которую он носил на поясе. Правда, Рэйнер отказался, на что анархист сказал, что остальным больше достанется и разлил дурман-напиток по непонятно откуда взявшимся походным стаканам.       Наевшись как следует, компания собралась уходить. Рэйнер напоследок спросил Данила, где может быть ближайшая деревня. Тот, немного смутившись, ответил, что примерно в пяти километрах к югу должно быть довольно большое шахтёрское село «Никито-Ивдельское». Друзья, сердечно поблагодарив хозяина косули, размеренным шагом пошли в указанном направлении.       Данил сел на траву у речки, обдумывая странных путников. Азиатка ему очень даже понравилась, хоть сблизиться с ней он и не смог. Странный компаньон Рэйнера с обезображенным лицом его не волновал – при учете его внешности вел себя и выглядел он дружелюбно. Волновал его главарь компании. Он слишком много осматривал шалаш, что Данил заметил. Но он прогнал эти мысли из головы. Точнее, их как ветром сдуло.       Сейчас, сидя на сочной траве у прохладной реки, в таком умиротворяющем месте, он почувствовал сильное желание заснуть. Анархисту не хватило силы воли даже на то, чтобы встать. Его веки сами закрылись, а с гравитацией бороться стало совершенно невозможно. Сквозь сонный дурман он успел услышать, как со стороны леса, вдалеке, копают землю. «Местные, наверно», — подумал он и окончательно провалился в сон, так и не успев додумать, что делают местные в такой глуши. Закат Сквозь темную пелену, укутывающую Данила, он услышал голоса, исходящие откуда-то сверху. Первый был самым обычным: — И долго нам ещё ждать? Второй голос был до жути знакомым басом: — Недолго, действие этого дурмана, как сказала Чжисинь, действует около 6-8 часов. Знаешь, а она хороший травник. Ей бы химию подтянуть, и станет намного полезнее обычного солдата, хоть и оружие держать до сих пор не научилась. — Ну, не могу не согласиться. К тому же, она ловко ему в стакан подсыпала этот травяной порошок, когда он отходил. — О, просыпается. На этих словах Данил наконец смог открыть глаза и немного пошевелиться. Первое, что он увидел – нависающих над ним Рэйнера и Ганса, и если второй смотрел на него глазами мертвой рыбы, то Рэйнер улыбался: злой, дьявольской улыбкой охотника, загнавшего дичь. Лица их освещал фонарь, стоящий на краю ямы, в которой и лежал одурманенный анархист. Наконец, Рэйнер заговорил, причем, если раньше только складывалось впечатление, что он смакует каждое слово из-за его акцента, то сейчас он явно наслаждался ситуацией: — Ну что, ещё раз добрый день. Я думаю, ты начинаешь догадываться, почему ты в таком состоянии, однако я все же введу тебя немного в курс дела. Буквально позавчера мы пришли в это самое шахтерское село. Жители Никито-Ивдельского выглядели голодными и оборванными, что, однако, норма для гражданской войны. Один шахтёр, живущий на отшибе, к которому мы пришли за кровом, мне рассказал, как некий человек, по описанию моряк, застрелил его сына за самодельные игральные карты и упаковку опиума, которые он продавал. Я ему не особенно поверил, но через день я увидел эту колоду карт на твоём шалаше. Совпадение с описанием шахтёра было абсолютным, ошибкой это быть не могло. К тому же, я не думаю, что анархисты посылают миссии в Японию. Именно поэтому я попросил нашу подругу подсыпать тебе во фляжку сонный порошок, приготовленный заранее, в виде опыта. Кстати, после того как ты отключился, я обнаружил наполовину пустую коробку наркотиков. И у меня сомнений более не оставалось. Наконец, немец остановился, чтобы перевести дух. Данил уже мог разлепить губы и, воспользовавшись ситуацией, произнес: — И… что… же…? — Поначалу я хотел тебя вместе со всем этим, — у Рэйнера на вытянутой правой руке повис тот самый мешочек с картами, а в левой руке появилась упаковка опиума, – Сжечь. Однако решил, что такой смерти ты не заслуживаешь, поэтому мы просто закопаем тебя живьем. Дурман полностью пройдет через минуту, ты успеешь прочувствовать ту яму, что сам себе вырыл.       Сверху упала упаковка опиума, а после посыпалась земля. Данила охватила паника: он попытался закричать, но изо рта, пока его не засыпали землей, вырвался только хрип. В его голове роилась туча мыслей, они сталкивались одна о другую, однако все были об одном – необходимо выбираться. Ноги его не слушались, руки — тоже. Единственное, что ему удалось – приподнять левую руку, которую мгновенно подмял под собой новый ком земли. Земля безжалостно сыпалась на одурманенного Данила. Он пытался всеми физическими и метафизическими способами прекратить работу лопат, однако всё было тщетно.       Под конец, когда яма высотой в полтора метра была засыпана, Рэйнер прошелся лопатой по этому участку земли, разравнивая его не столько с педантичностью, сколько с садизмом. Глаз Ганса смотрел на него с укором. Когда они пошли к Чжисинь, он спросил: — А можно было без этого? Слишком уж было жестоко. Рэйнер, на лице которого явно читалось удовольствие от содеянного, посмотрел на друга насмешливо и ответил: — Нет, нельзя. С такими преступниками только так и можно. Кстати говоря, этот врун звал себя Толстым, по имени русского писателя Льва Николаевича Толстого. Так вот, есть у него роман, «Анна Каренина» называется… Ганс, решив, что друга не исправишь, не переводил тему разговора, и так они и дошли до стоянки, на которой оставили Чжисинь. Позднее       Друзья продвигались на запад. Постепенно небольшой холод между Чжисинь и Гансом был растоплен, за костром они частенько общались и смеялись на всю округу. Как-то Ганс, заинтересовавшись её происхождением, спросил у Рэйнера: — Слушай, а почему китаянка ни слова по-китайски не понимает? Тот, затянувшись трубкой, сказал: — Её мать была служанкой у помещицы, а после – крестьянкой, поэтому и считала, что русский для неё был важнее китайского. В практическом смысле я согласен, но вот эстетически… нет. Эти слова заставили немного задуматься Ганса. Поразмыслив, он спросил: — Может тогда помочь ей выучить китайский? — Можешь, но она не захочет. Я говорил уже с ней на этот счет — не хочет. Не у всех есть способности к языкам, как никак.       Та ночь длилась долго, Ганс сам не знал, кому доказывал (очевидно, себе) правильность изучения родного языка. Рэйнер, светя в ночи трубкой, больше отмахивался от своего друга, как от назойливой мухи. Наконец, Гансу надоело самому себе доказывать очевидное и он пошел к костру, где сидела Чжисинь и начал её мучить теми же тезисами. Рэйнер, плюнув на все это, продолжал отстраненно курить трубку. День. Июль 1920 года. Марксштадт, Трудовая коммуна немцев Поволжья, Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика.       Как только показалась солнечная столица немецкой трудовой коммуны, сразу же почувствовался контраст со всеми русскими городами. Белокаменные дома на городской площади были видны за много миль вокруг, ослепляя путешественников своей режущей глаз яркостью. Особенно выделялась лютеранская церковь – построенное в традиционном белокаменном стиле здание, оно возвышалось над всем городом в своем величии. Даже Рэйнер, язычник, это признал.       Выдача поволжским немцам собственной трудовой коммуны резко повысила в их глазах авторитет большевиков и Ленина, в частности, как лидера коммунистов. Немцы, пусть и остававшиеся в большинстве своем лютеранами, приветствовали советскую власть. По городу ходили люди, которых как будто не затронула гражданская война. Молодые гимназисты гуляли, отдыхая от учебы, крестьяне и горожане в основном были заняты своими делами, что, однако, не мешало трудовому народу выглядеть довольным. Старые пережитки все ещё летали в обществе, но на этом пропитанном немецким духом клочке земли они органично встраивались в новые веяния молодежной мысли.       Уже издалека было видно, что Марксштадт на фоне разрухи гражданской войны — довольно процветающий город. Как только компания подошла ближе и прошла арку, заменяющую ворота, им в глаза бросилась необычайная ухоженность данного места. Всюду встречались придомовые клумбы, все заборы стояли доска к доске, ни один не был покошенным, дырявым или сгнившим. Каждый дом был выкрашен в белый цвет и чуть ли не блестел на солнце. На площади, даруя прохладу горожанам в этот жаркий летний день, стоял старый каменный фонтан. В многочисленных придомовых клумбах копошились всевозможные насекомые, в небе порхали ловившие их птицы, в лесах водилось необычайно много живности. Чуть подальше от центра города, ближе к лесу, аккуратно располагались обширные лесопосадки. Марксштадт находился на Волге, а ниже по реке, на запад от города, вмещалась дельта с множеством протоков, в которой любила бегать местная детвора.       Именно в такой цветущий край и пришли друзья. Прохаживаясь по белому городу, они не могли не включиться во всеобщую гармонию трудовой коммуны. Рэйнер с Гансом, проходя мимо местных торговых лавок, на удивление наполовину заполненных, разговаривали о любимой теме бывшего гауптмана – русской литературе. В данный момент тема дошла до произведения Карамзина «Бедная Лиза». Ганс, как, впрочем, всегда, пассивно защищал произведение, не имевшее для него никакого значения. Рэйнер, прочитавший, по его словам, «эту скучную и тупую фантасмагорию слёз», доказывал ущербность данного романа, аргументируя тем, что многие его черты, не самые удачные, были позаимствованы у Гёте. Ганс возразил, что данное произведение отражает печальное состояние угнетамых слоев населения России и, в частности, молодых девушек, которыми пользовались дворяне. Рэйнер с ожесточением начал доказывать, что данный роман не имел своей целью отстаивание чьих-то прав – Карамзин был обычным монархистом, а роман принес ему неплохие деньги. Ганс лишь ответил, что тот слишком зацикливается на подобных вещах, и спор сам собой затух.       Пока друзья спорили, Чжисинь бегала по различным частным лавкам, рассматривая товары. Интересовал её не столько ассортимент, сколько сами горожане и город, ими населенный. Она была тут как в музее и приставала к каждому экспонату. Рэйнер, в пылу разговора следивший за ней краем глаза, видел только появляющуюся и исчезающую в толпе голову. Наконец, компания дошла до здания совета — величественное здание некогда немецкой ратуши, сейчас там располагался Исполнительный комитет Трудовой коммуны. В исполкоме, как в огромном рое, жужжало огромное количество голосов, звучали крики, длительные монологи, короткие приказы красноармейцев людям на улице. Простой, не способный принять сколько-нибудь адекватное участие в решениях исполкома, следил за его решениями с жадностью обезвоженного человека при виде родника. Чтобы не ждать на жаре, весь трудовой люд стекался в местные пивные, рестораны и ночлежки. Одна из них была безлика, как и миллионы пивных по всей стране, даже названия у неё толком не было – только вывеска «Brasserie» отличала это здание от соседних домов. Однако, несмотря на неприметность здания, народ шёл туда толпами и занимал все помещение, даже внешние столики.       Рэйнер, понимая, что в исполком его не пустят, решил пойти в эту пивную. У немца уже давно в голове витали мысли о произнесении политических речей. Его мозг придумал за время перехода тысячу вариантов, один лучше другого. По прибытии в Марксштадт, он понял, что немецкий трудовой люд – лучшее начало в этом деле. Да и, признавался он сам себе, в исполкоме ему и слова бы сказать не дали, если бы вообще пропустили. Гансу и Чжисинь он предварительно сказал, что компании нужно отдохнуть, а в пивной могут найтись напитки и неалкогольного содержания. Ганс только поворчал про сельдь в бочке, а Чжисинь радостно согласилась.       Открыв черную дверь, друзья вошли в помещение. Люди, как и предполагал Ганс, заполонили всё здание, сидя чуть ли не на люстрах. Горожане в основном расположились за столами, крестьяне – на скамейках, некоторые стояли у стен. По всей пивной разносился стойкий табачный дым, исходящий из множества пенковых трубок. Не выветриваясь, он слезил глаза и прогонял всякого некурящего человека, осмелившегося заглянуть в данное заведение.       Пройдя к бару, Рэйнер спросил бармена на счет сидячих мест. Узнав, что есть довольно дорогое место в дальнем конце пивной, он положил на стол колоду карт. Признав, что удивило Рэйнера, искусную работу, бармен убрал карты под стойку, при этом приговаривая, что такую плату он принимает редко. Отправив Ганса с Чжисинь за предоставленный столик, Рэйнер развернулся лицом к остальным. Прочистив горло, он начал говорить те слова, что миллион раз крутил в голове, доводя общую концепцию и отдельные фразы до совершенства: — Дойч Геноссе! Рабочие России и Волжской Германии взяли власть в свои руки! Они скинули с себя капиталистическое самодержавное ярмо, отягощающее их на протяжении веков! Нигде ранее такого не случалось! По столам прошлась вялая волна одобрения, большинство смотрело на Рэйнера испытующе, в ожидании продолжения. Переведя дух, он продолжил: — Однако не стоит расслабляться! Права не дают – их берут! Русское правительство, сколько бы оно не заявляло сейчас о своей интернациональности, заберет ваши права той же рукой, что их давала! Оно захочет отнять ваш скот, ваши дома, ваш труд и ваши семьи просто потому, что вы немцы! Не дайте им это совершить!       Слова бывшего гауптмана произвели неоднозначную реакцию. Треть одобрила речь, треть с половиной все также смотрела на Рэйнера, изредка пожимая плечами, оставшиеся же начали ворчать. Видя сомнение в глазах слушателей, он произнес: — Я вижу, вы мне не верите. За меня скажет будущее! Я не знаю кто, я не знаю когда, но я знаю точно, что ваши права заберут обратно. И вот вам мой совет – не отдавайте оружие, не отдавайте ни пяди земли, боритесь за свои права, и вы победите!       Последние слова возымели действие. Большинство аплодировало и только в дальнем углу ворчали на Рэйнера. Тут к нему сзади подошел длинный молодой человек в очках. Ничем не примечальный светловолосый юноша больше походил на гимназиста, чем на посетителя пивных. Положив свою руку на плечо Рэйнера, он проговорил ему на чистом немецком «пойдем за ваш столик». На вопрос «зачем?» он ответил, что ему интересно было бы поговорить с бывшим гауптманом. Пока они шли, у него было время рассмотреть странного собеседника. Тонкий, даже тоньше Ганса, он выделялся своим ростом на фоне гимназистов, которых Рэйнер видел ранее. Казалось, еще чуть-чуть, и он заденет потолок. Люстру, висящую в центре пивной, он методично обходил, дабы не ударится и не привлечь ещё больше внимания. За столиком сидели Чжисинь с Гансом с ошалевшими лицами. Когда они садились, Йоганн приглушенно воскликнул: - Ты чертов армлейхер! Завел тут речи! нас же посадят из-за тебя! Рэйнер хотел махнуть на него рукой и произнести что-то вроде «отстань, все нормально», но тут послышался тихий и мелодичный голос долговязого: — Под моим патронажем вас не поймают, не бойтесь. После этих слов компания, наконец, обратила внимание на сопровождающего Рэйнера гимназиста. Чжисинь, немного запинаясь, спросила: — А… вы кто такой? Незнакомец, поправив очки и осмотревшись по сторонам, тихим голосом ответил: — Разрешите представиться – Алексей Штольц, агент ВЧК по борьбе с контрреволюционной деятельностью.       В этот момент друзья остолбенели. Чжисинь открыла немного подергивающийся рот, Ганс, уже спокойно изъяснявшийся на разговорном русском, схватился за голову и водил ей из стороны в сторону приговаривая «идиот, идиот, идиот» и только Рэйнер молча, с постепенно разгорающимся любопытством, смотрел на Алексея. Улыбнувшись уголками рта, чекист поднял руку в успокаивающем жесте. — Повторяю, вас не поймают. Я вам не враг. Конечно, была велика вероятность вашей поимки при дежурстве других товарищей, однако сегодня вам повезло – я не придерживаюсь партийной точки зрения, хоть в целом и коммунист. Все с облегчением вздохнули. Чжисинь спросила Алексея: — А чего же вы придерживаетесь? — Я придерживаюсь своего народа. Коммунизм — это, конечно, прекрасная, но, мне кажется, что не реализуемая идея. К тому же, интернационализм хорош в меру. Несомненно, уважение чужой культуры – хорошо, но делать это надо не через принижение собственной, как это делают сейчас в столице. И, касаясь экономики, – она не должна быть чисто управляемой сверху. Необходимо грамотно сочетать элементы госуправления и частной собственности, взяв от них самое лучшее и устранив недостатки друг друга. Однако в обстановке гражданской войны провести сие реформы, ясное дело, нельзя. Это оставляет надежды на изменения в будущем. К сожалению, — произнес он, разводя руками, — Я не владею научными терминами, поэтому рассказал как мог. Однако, бросим эту политику. Вы уж простите – я её очень люблю, хоть и мало разбираюсь в терминологии. Успокоившийся Ганс спросил, с любопытством глядя на агента: — Кстати, а как там ваши дела на фронтах? Алексей, поправляя очки, ответил максимально бесстрастным голосом: — Идет атака на белую Польшу. Шансы на победу, признаем честно, неизвестны. Я почему-то думаю, что сдаваться они так же просто, как белые, не станут. Как-никак, белые разделены и мы их уже по сути добиваем, а вот Польша вполне в силах соединить силы нации в единый кулак. Однако, это жизнь, тут не предугадаешь. Также, – говорил он, постоянно жестикулируя, – В Крыму активизировался Врангель. Ненадолго, насколько я могу судить, ибо все белогвардейские и интервентские части из России уже практически выдворены, и реальной помощи ему ждать неоткуда. Рэйнер слушал эту речь с живейшим интересом, впитывая новую информацию. После того, как чекист замолчал, немец спросил его, закуривая трубку: — Что же, мне нравится ваша точка зрения, но почему вы считаете целесообразным сочетание рынка с, как вы выразились, «госуправлением»? Неужели не проще отдать все в руки народа? Штольц усмехнулся, смотря на Рэйнера, как на ребенка. Попивая кофе, который он мимоходом заказал, садясь за стол, чекист ответил: — Это довольно наивная позиция. При передаче всей власти простому народу он с ней попросту не справится. Представьте себе дворника, которому стало дозволено мести ту улицу, которую он захочет. Основные улицы, конечно, будут убираться, но вот малопосещаемые зарастут плющем и будут забыты. Этого допускать нельзя. Любые реформы, непосредственно затрагивающие жизнь людей, должны протекать медленно, а не сваливаться как снег на голову. Так, например, тот же дворник. Если ему постепенно, в течение жизни, по крупинке давать свободу, то он, каждый раз осваиваясь, будет её аккумулировать в нужное русло, не упиваясь распутством и безделием. Компания встретила его слова безмолвием. Чжисинь наблюдала за людьми в пивной, Ганс молча пил чай, раздумывая о чем-то своем, Рэйнер же сидел и осмыслял слова Алексея. Не получив встречной реплики, чекист спросил: — А вы, собственно, откуда? И, как уполномоченный, я попрошу ваши документы на стол. Ганс только горько усмехнулся и ответил: — Вообще-то… у нас нет документов. Мы через границу незаконно перешли. Эти слова так удивили Штольца, что он потерял самообладание и на повышенных тонах стал спрашивать, как они перешли, через какую границу, когда и множество прочих вопросов. Наконец получив удовлетворительное описание их положения, он откинулся на спинку стула. — Ну, что я могу сказать, – чекист повернулся лицом к Рэйнеру, – Вы безрассудный идиот. Неужели не проще было проехать через границу по официальному разрешению? — В некотором роде вы правы, но сделано это было ради одного, - немец показал маузер, не показывая его из-за подола пальто, – Сохранить это. Агент с пониманием посмотрел на оружие и спросил: — Что ж, это наиболее достойная цель из всех возможных. Однако, как бы там ни было, это вас не оправдывает. Рэйнер, вскинув руки в шутливом капитулировании, произнес: — Ладно-ладно, признаюсь – виноват. Однако уже ничего не вернешь, давайте жить дальше. Кстати, у меня к вам предложение. Штольцу это сразу не понравилось. Он спросил недоверчивым тоном: — И что это за предложение? — Понимаете ли, нам нужны документы, причем такие, чтобы не проверяли багаж… даже не знаю, кого просить… — То есть вы мне предлагаете вас покрывать и ещё и документы подделывать? И ради чего я это должен делать? – спросил со скепсисом Алексей. — Ну, все имеет вес в этом мире. Что-то сейчас, а что-то аукнется в будущем… —Рэйнер говорил эти слова тихо, будто боялся, что чекист его не поймет, – Сейчас же мне нечего предложить, кроме дружбы. — Ох, шайсе, — произнес по-немецки Штольц и откинулся на спинку кресла. Сидя с закрытыми глазами, он размышлял о возможностях, планах, тщетности бытия – обо всем, что могло бы его натолкнуть на пользу от этого странного немца. Наконец вздохнув, он обвел взглядом всю компанию. Ещё раз вздохнув, произнес голосом смирившегося человека: — Ладно, похоже, выбора у меня не особо много. Ждите через неделю за городом у дубовой рощи, я все сделаю. Однако, прошу вас, – он повернулся с укором в сторону Рэйнера, – Не предпринимайте ничего, что дискредитировало бы меня или обнаружило вас, — вставая, он произнес на прощанье, – Хотя, для последнего вы и так уже постарались. Гутен таг! Проводив чекиста глазами, Ганс сказал: — А он мне нравится. Правильные вещи говорит. Тебе бы стоило его послушать. Да и вообще этот план с самого на… — Замолчи.       Весь остальной день был проведен друзьями в тихих разговорах ни о чем. Рэйнер спросил, есть ли тут где-нибудь поблизости гостиница, на что хозяин пивной ответил, что по случаю собрания исполкома все занято. Посовещавшись, друзья решили заночевать в близлежащей деревне, в которую они пришли под вечер. Посредством недолгих разговоров Рэйнер выяснил, что хозяин, бодрый дедок лет семидесяти с сединой в висках и горящими глазами, – человек свой и не продаст правительство, каким бы оно ни было, «красным или белым». Компании была отведена одна комната и место в хлеву. После кривого, косого и странного объяснения мнущейся Чжисинь Рэйнер определил, что эти двое от него хотят – чтобы он пошел спать на сеновал. Немец все понял и, медленно передвигаясь, направился туда. Разложив свой нехитрый скарб под боком, бывший гауптман попытался заснуть в окружении храпящей вокруг сельской скотины. Долго ворочаясь, он таки лег на спину и задумался о прошедшем дне. Рэйнер пытался размышлять о том чекисте, просчитывал вероятность его предательства, но с тяжелым вздохом бросил это дело – неверность Алексея его сейчас не волновала. Проснувшись, тучная лохматая дворняга посмотрела на своего сожителя. Подумав о чем-то своем, животном, Берта (так звали собаку) встала и подошла к немцу. Решив успокоить его, она прилегла к боку Ноймана и моментально заснула, захрапев во сне. Рэйнер бессознательно положил руку на её теплый меховой бок, продолжая размышлять о случившемся. Странное поведение его друзей тяжелым камнем резонировало в мозгу Рэйнера. Словно сверчок, сверлящий своим писком дырку в мозгу немца, жуткая мысль наводила на страшные выводы и не менее страшные методы выхода из положения. Наконец он, не в силах более предаваться собственному безумию, закрыл глаза и начал с напряжением самому себе говорить: «Так, стоп. Надо прекратить этот бред. Мне нельзя сейчас, когда Фатерлянд растаскивается капиталистами, уходить в себя и упиваться собственными проблемами. Пострадать смогу и потом. К тому же, в данной ситуации я сам виноват. Я не оказал должной поддержки Чжисинь, когда было надо, я не заметил их возросшего интереса друг к другу. Я виноват во всей этой ситуации и нечего тут страдать и искать справедливости. Я же немец, где, шайсе, моя практичность?! Всё, надо забыть всё, что испытывал к ней ранее – мы друзья, не более» Наконец немного придя в себя, Рэйнер смог заснуть. Сон этот был беспокойным, но кошмаров не было, чего он боялся. Сквозь сон он услышал, как дождь начинает барабанить по крыше хлева. Утро следующего дня. — Эй, постоялец, вставай, – чистый бас старого хозяина вытянул Рэйнера из сонной пучины. Стоя с вилами в дверях хлева, этот энергичный старичок стучал орудием труда по земле, усиливая эффект от своего голоса. Немец, понимая невозможность продолжения сна, резко встал и, протерев глаза, спросил деда Эрнста о времени. — Ну, насколько я могу судить, сейчас где-то половина двенадцатого. Это я на глаз, так что неточно. Вставай лучше, нахлебник, – и с этими словами дедок принялся энергично убираться в хлеву, практически взашей выгнав полусонного немца. Выйдя на улицу, Рэйнер сразу почувствовал утреннюю свежесть, вызванную ночным дождем. Птицы, будто решив организовать концерт в честь такой прохлады, весело орали в прилегающем к деревне лесу. Немного поразмыслив, Рэйнер пошел к местному умывальнику, являющемуся простой бочкой с прохладной водой. Там к нему подошел уже умывшийся и, очевидно, поевший Ганс. Подойдя сзади бесшумно к другу и положив ему руку на плечо, он произнес: — Ты извини за вчерашнее, мы просто… — тут он начал скомкано и путано, как Чжисинь вчера вечером, объяснять, как устроены пестики и тычинки. Решивший не мучить друга Рэйнер поднял руку в успокаивающем жесте: — Не волнуйся, я все понимаю. В сущности, вы мне даже помогли. Ваше предательство побудило меня… написать книгу, — эта истина постигла его также внезапно, как склонность к ораторству. Только произнеся это, Рэйнер понял, что иначе и быть не может. — Это не предательство… все само собой… — Книга эта будет не публицистическая, а больше политическая. Что-то вроде манифеста национальных социалистов, если можно так сказать, – и с этими словами Рэйнер отправился в избу, где так приятно пахло свежеиспечённым хлебом.       Впоследствии недельного пребывания в деревне Рэйнер успел написать первый пункт «Что мы есть?», а любовные приключения Ганса с Чжисинь стали регулярными. Когда бывшему гауптману стало надоедать все это, к ним подоспел Алексей с двумя паспортами – Рэйнеру и Гансу. Не хватало только одного – фотографий, однако эту проблему они решили просто – сфотографировались у местного любителя.       Наконец, когда они уже почти отправились дальше в путь, Рэйнер с Алексеем обменялись адресами, дабы писать друг другу после первого прибытия в Германию. Когда все приготовления были завершены, друзья, попрощавшись с чекистом и дедком Эрнстом, отправились дальше, на запад, к границам Польши.