Академия "Overwatch"

«—  Во мне будто бы существует вторая личность. Она не дает мне покоя, видит во всем угрозу, в каждом лице, в каждом движении чужого для меня человека. Что еще хуже — это когда она делает тоже самое с моими близкими. Я перестаю доверять им, отдаляюсь еще больше, чем в чертовой коме! Даже когда я лежал на больничной койке невменяемым овощем, мне казалось, что еще есть хоть какая-то надежда. Но я ошибся. Она ускользнула из моих рук…       Внимательно выслушивая стенания своего бывшего пациента, доктор О`Доран продолжала что-то записывать в неизменном планшете, озаряющем ее лицо тусклым голубоватым свечением.       Он вновь сидел в этой темной и удушающей бетонной коробке на окраине Лос-Анджелеса, не имея никакого права уйти. После нескольких десятков таким приемов студент попросил Ангелу и Фарию оставить его одного. Заметив смущение и неуверенность на их лицах, младший Шимада ухмыльнулся, продолжая умолять их быть в Академии, не вмешиваясь в личные разговоры с наставницей Циглер. Они приняли это.  — А что насчет первой твоей личности, Гэндзи? Что ты хочешь мне сказать об основной твоей сущности, которая сейчас сидит передо мной? О ней разговора не будет?»       Вглядываясь в пролетающий пейзаж за окном переполненного автобуса, салон которого наполнялся звуками и запахами различной степени отвратительности, студент Академии пытался сосредоточиться на собственных мыслях и чувствах, которые он постоянно запирал на замок при своих друзьях. Лишь в нечастых вылазках на свободу, преодолевая осточертевшие металлические ворота, Гэндзи попадал в реальную жизнь — то, от чего близкие всячески его ограждали.       Думали, что оглушительная сирена проезжающей машины причинит ему вред, боялись нескончаемых тысяч прохожих, оглядывающихся ему вслед, пытаясь разглядеть все уродства. Разговоры, перешептывания, страх, боязнь, паника, неосведомленность… В кишащем людьми автобусе этого было предостаточно. «—  Вы и сами прекрасно все знаете, доктор. Не зря ведь продолжаете зазывать меня в свое логово, выпытывая что-то, что мне неизвестно, задавать неуместные и болезненные вопросы… — Ты кажется забываешь, что приходишь сюда сам. Добровольно. Никто не заставляет тебя делать этого, но ты усердно поднимаешься по крошащейся лестнице, открываешь скрипучую дверь и садишься в неудобный стул, лишь бы увидеть мое бледное и уставшее лицо. Ты запутался сам в себе, Гэндзи. И это абсолютно нормально, — стискивая скулы, худощавый студент уставился в пол, насмехаясь над фальшивостью ее добродушного тона: — В первый раз, когда я отказался решать ваши тесты из ближайшей психушки, вы пригрозили смертью Ангелы. Я отстал от жизни или это теперь стало означать «добровольно»? Угрозы, психологическое воздействие, шантаж? Если я прав, то мне очень не нравится новый мир, — глухо засмеявшись, Мойра отложила свои записи прикрывая искривившиеся губы ладонью: — Ты даже не представляешь, насколько ты прав. Все действительно изменилось, но это произошло задолго до того, как с тобой приключился этот… Неприятный казус. Задолго до меня. Задолго до многих твоих родных и близких. Сейчас не существует ничего по настоящему добровольного. Когда ты покупаешь продукты в магазине, что кричат о своей цене благодаря надуманным скидкам, ты считаешь это выгодной сделкой. Когда стараешься уважать стариков, которые ничем от тебя не отличаются, кроме прожитых дней. Когда входишь в аудиторию своей собственной Академии и буквально блюешь кровью, стараясь держаться нормально… — И что же это тогда, если не «добровольно»? — спросил Шимада, протирая сбоивший визор на своих полуослепших глазах»       Кто-то толкнул кого-то в начавшейся давке этого несносного сброда. Кто-то что-то недовольно закричал, сетуя на личное пространство и попытку облапать его девушку. Кто-то что-то ответил в особо грубой форме, пока остальные скучающе закрывали на это маленькое происшествие глаза, стараясь продолжать жить в своем собственном мирке, в котором ничего колеблющегося не происходит. Боятся перемен. Боятся открыться. «—  Этика. Нормы. Общество. Мораль — все это навязано тебе кем-то другим, писано в напечатанных такими же людьми книжках, конституциях, справочниках, словарях и азбуках. Тебя с самого детства учат принимать все это, внедряют в голову ненужный мусор, который продолжает сдерживать тебя от чего-то ужасного. Хорошие люди порицают убийц, не так ли? Те же самые люди, которые ДОБРОВОЛЬНО идут в армию США, Германии, Кореи, чтобы также убивать других людей, но делая это «во благо страны»? А в чем разница? — положив механическую руку на свое колено, Гэндзи пожал плечами: — Я не знаю.       Вскочившая с края стола женщина, коснувшись своим неестественно-длинным ногтем его подбородка, воскликнула: — Именно! Этого никто не знает, мой дорогой пациент! Но почему-то люди продолжают верить в это, надеются на прозрачную стену, что защитит и, что самое главное, оградит их от внешних опасностей и внутренних конфликтов в их маленьких головках! Ты знаешь, что могло бы произойти с человечеством, если бы ученым разрешили ставить опыты на людях? Знаешь, как скакнула бы медицина, если бы докторишки не боялись испачкать руки? Как процветала бы страна, если бы мы не боялись прогресса? Думаешь, последняя Омническая война произошла бы? Думаешь, свыше десяти миллионов человек остались бы лежать в земле, растоптанные безжалостными машинами? Всего этого можно было бы избежать, если бы у людей хватило смелости на секунду задуматься… «А судьи кто»?»       Прорываясь сквозь целые леса из человеческих тел, Гэндзи спешил как можно скорее покинуть рассадник человеческого безразличия и слабости. Нужно было подышать прохладным зимним воздухом, который все еще продолжал крепко держаться за свои позиции, несмотря на приближающуюся весну.       Упираясь подаренной Вашвани тростью в рыхлый снег, парень выдернул разорвавшийся шарф из зажевавших его дверей автобуса, спешно покинувшего непопулярную остановку. Разумеется, большинство стоявших в этой адской колеснице даже не надеялись хоть когда-нибудь выйти здесь и жить в окрестностях богатого района. Сам студент не мог не ловить вопросительные и возмущенные взгляды в свою сторону, когда направился к выходу. Они абсолютно ничего не понимают.       Видят в нем обычного инвалида, который продолжает бороться за свою нормальную жизнь. Зачем-то. Куски тупого, неотесанного, плебейского мяса! «—  Предлагаете вернуться в проклятое средневековье? В те времена, когда не было никаких правил? Говорите «а судьи кто», но при этом хотите сами решать свою и чужие судьбы, словно это ничего не значит. Именно этим занимается ваш хваленный «Коготь»? Пытается рекрутировать подобных мне неудачников только чтобы доказать свою ложную правоту? Потешить самолюбие, подобно маленькому несмышлёному ребенку? В этом весь смысл, доктор О`Доран? — проводя бледной ладонью по огненно-рыжим волосам, которые словно горели пламенем в этой неосвещенной каморке, его врач улыбнулась, отвечая: — В этом-то весь смысл. Мы — не миссионеры. Поверь, у меня есть целая куча иных дел в местах, о которых ты даже не слышал. Мне нужно совершить еще очень и очень много экспериментов, изучить десятки или даже сотни образцов, но вместо этого я сижу в унылой квартирке заброшенного дома и пытаюсь донести правду до не благодарного пациента, который и стоит-то благодаря моим записям, успешно подкинутым предыдущему доктору. Как его там звали… Август? Да не важно. Ты — не пуп земли, Гэндзи Шимада, особенно в ПОДОБНОМ состоянии. И будь моя воля, то ты бы и не выбрался из-под того завала и никто тебя не спас, а бросил умирать под хлопьями снега и черной гари. — Тогда в чем смысл всех этих разговоров? Зачем вы с Оливией так усердно пытаетесь мне что-то доказать? Неужели это стоит вашего же драгоценного времени? — хмыкнув, Мойра подошла к разбитому окну, из которого тянуло холодом и приглушенным запахом едкого дыма. Все в этой стране раздражало ее. Было слишком грязным, слишком противным, слишком примитивным! — Смысл в том, что «Коготь» не собирается решать судьбу всего мира или каждого отдельно взятого индивида. Все, чего мы добиваемся — полноценной свободы для человечества, ничего более. Не смотри на меня так, я говорю на полном серьезе, — пытаясь подняться со своего места на трясущихся ногах, Гэндзи схватил трость, стискивая нижние металлические зубы: — И в чем же заключается эта ваша хваленная свобода?»       Идя между широких улиц, младший Шимада старался не обращать внимания на ухоженные и прибранные территории огромных поместий, на то, как множество работников стараются вылизать каждый сантиметр дорожки, каждый камешек в высокой стене шикарного дома.       Он все еще помнил, что у него была такая же жизнь. Полная нескончаемого веселья, алкоголя, радости, ощущения полной власти над собой. Помнил то время, когда единственной проблемой был вызов такси для очередной девушки, которую он удачно подцепил в новом клубе, куда его пускали по щелчку пальцев.       Отворачиваясь прочь от будто бы следящих за ним камер всех этих богатеньких толстосумов, парень медленно брел на искусственных ногах вперед, пытаясь вспомнить нужный адрес. Это было непросто.       Не верилось, что спустя столько времени их старый дом будет просто стоять на месте. Ну… Фактически, Гэндзи был абсолютно прав в своих растущих сомнениях.       Замечая оцепленную наспех сколоченным забором территорию, на которой возвышались груды камней и разрушившихся стен, погребенных под слоями нескончаемого снега, студент застыл, боясь сделать еще один шаг. Всего один-единственный шаг отделял его от прыжка в болезненное, ужасающее прошлое. В то место, куда он не хотел возвращаться.       Под одним из этих обломков он лишился руки, наотмашь срубленной старшим братом. Где-то там, чуть поодаль была лестница, на которой он увидел его — яростного, уставшего и запутавшегося в своих же мыслях. Тогда самому Гэндзи было плевать на молчаливого и несносного Хандзо, пропавшего без вести на несколько приятных месяцев. Пропавшего и вернувшегося с вестью о смерти Отца.       Осторожно поднимаясь над грудой дерева, бетона и камня, младший Шимада нахмурился, стирая с капюшона слой снежинок. Что он здесь делает? Зачем явился в этот кромешный ад, который продолжал стоять и напоминать ему о ничтожной слабости и заносчивости, что стоили ему жизни. Той самой, настоящей жизни. «—  Свобода быть тем, кем ты сам захочешь, Гэндзи. Свобода и открывающаяся вместе с ней смелость больше не бояться осуждения или предрассудков, перестать зарываться в землю при одном только порицании кучки незнакомых для тебя личностей, свобода быть собой! Открыть мир для тех, кто жаждет этой самой свободы, распахнуть двери для нуждающихся в этом. Мы не злодеи. Мы те, кто пытается построить новый, более лучший мир. Дадим искру, дадим огниво, а как с ним поступят люди — это уже им решать, — держась за ручку двери, Шимада собирался уходить, чтобы перестать слушать этот льющийся из накрашенных губ бред, но почему-то остановился: — Вы хотите втянуть меня в ваш мир, где у убийства нет никакого наказания, а значит, у жизни нет никакой ценности. Постоянно твердите о том, что я могу убить Хандзо, могу заставить его заплатить за то, что он сделал со мной! Твердите это, шепчите мне на ухо, даже когда я сплю, когда пытаюсь уснуть, чтобы не видеть кошмаров ужасающего прошлого, которое застало меня врасплох и не дало и шанса на спасение! Вы хотите, чтобы я перестал видеть в каждом своем родном человеке потенциальную жертву на его пути ко мне, говорите, что он вернется за мной, что справедливости не будет, что никто его не осудит за мою смерть!!! Так почему вы не найдете ЕГО, а не меня?! Чем я лучше треклятого Хандзо Шимада, человека, который уже не понимает ценности жизни своего родного брата?! ЧЕМ?! Чем ваш мир так хорош, если в нем царят люди, подобные моему старшему брату?! Я живу в кошмаре, доктор. Я живу в нем уже столько месяцев, что перестал понимать, где начинаются мои сны, а где — новый день. Все перемешалось. Больше нет улыбок, больше нет смеющихся друзей и обычных занятий. Есть только боль. Боль по всему телу. Та самая боль, из-за которой я все еще жив, та самая боль, которая дает мне силы на новый день, хотя я и сам не знаю, зачем мне вообще жить! Хватит с меня вашей хваленной свободы, хватит с меня боли… Я просто хочу спокойно умереть без сожалений… — одинокие соленые капли поползли по трубкам его визора, всасываясь небольшим насосом.       Вздохнувшая Мойра, выключая наконец планшет, помотала головой, говоря ему в спину: — Не мир, где балом правят убийцы. А мир, в котором ты не будешь стыдиться настоящего правосудия перед своей любимой, Гэндзи. Только и всего, — сжимая древесину так, что та треснула, парень захлопнул дверь, оставляя довольную собой О`Доран в одиночестве»       Смотря на искалеченную руку, которая наполнилась ссадинами, мозолями и занозами, парень упал на колени, продолжая рыть. С неудачно установленных протезов текла тонкая струйка горячей крови, пропитывая куртку и брюки. Снег и грязь под ним тут же становились розоватыми, но Шимада это не останавливало. Он продолжал копать.  — Свобода. Свобода. Свобода… — шептал он себе, пытаясь хоть как-то отвлечься от горящей боли по всему телу. Ослабшая ладонь, касаясь чего-то продолговатого и до боли знакомого, дрогнула, но лишь на секунду. Нужно продолжать копать…       На свет показалась выгоревшая и потрепанная временем рукоятка. Пальцы стиснули и потянули наверх гарду, которую он узнал бы из тысячи. Хандзо привез ее из самой Японии, желая сохранить хоть частичку чего-то родного в незнакомой ему стране, а после…       После оно неплохо послужило самому Гэндзи, чтобы перерубать свои же собственные ноги, придавленные горящей балкой. Наконец…        Наконец сломанное лезвие катаны появилось в неисправном визоре младшего сына Содзиро. Оно почернело, треснуло в нескольких местах у самого основания, но даже этого несчастного обрубка было достаточно. Ему его было достаточно…