И в проекте мира, что я называю своим, Знай, что на двух дорогах сразу тебе не устоять. Во всем моя ошибка. (Все по-прежнему, просто обвини меня во всём.)
От запаха сигаретного дыма и сладковатого лавандового ароматизатора кружится голова, а на языке перекатывается сахарный привкус кофейной пенки; Макс дёргает острыми плечами и медленно массирует равномерно пульсирующие виски. Руки дрожат; нервы скручиваются в узлы, громкие голоса и взрывы смеха раздражают и пугают — фотограф вся сжимается и думает о том, как же долго она не выбиралась за пределы академических стен. В клубе душно, несмотря на работающие на полную катушку кондиционеры — девушка хочет снять ветровку, но отчего-то не делает этого — словно плотная, покрытая катышками ткань может защитить её от назойливых взглядов. Пальцы беспокойно вертят бирюзовую трубочку, торчащую из стакана с кофе — зеленоватого из-за щедрой порции мятного сиропа, — и иногда постукивают по чистой поверхности стола с атмосферным застеклённым покрытием, внутри которого словно застыло изображение чёрного ветвистого дерева. Острые углы веток скручиваются в спирали и тянутся, тянутся, словно желая вылезти из-под прозрачной пластины. Колфилд невесомо обводит их контуры подушечкой пальца и на мгновение словно чувствует тепло. Молодая девушка с пепельно-светлыми волосами мягко движется в такт ею же исполняемой песни, и живой звук приятно расслабляет будто деревянное тело, лишь усиливая, однако, головную боль; но Макс неожиданно поднимает голову и слушает — жадно глотает каждое слово, не в силах перестать. «Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, давай простимся сейчас...» Колфилд видит блеск светло-розовой помады на тонких движущихся губах и перелив приклеенных на красное платье страз; короткие ногти, чуть царапающие рукоятку микрофона; ленты татуировки на руке — и в груди что-то болезненно колит сердце. «И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.» — Привет, — раздаётся тихое со стороны. Макс вздрагивает, вырывая себя из оцепления с горьким вкусом боли и лезвий-воспоминаний; смотрит на Рэйчел мутным взглядом и едва не жмурится от вида ровной гладкости кожи и уложенных волос. Колфилд чувствует себя скукоженным воробьём на фоне статного лебедя. — Я ужасна, знаю. Просила тебя не опаздывать и сама пришла на пятнадцать минут позже, — продолжает щебетать Эмбер, присаживаясь на обтянутый кожей диван. — Мне правда жаль, Макс, прости. Я угощу тебя кофе. И прежде, чем фотограф успевает открыть рот, вновь вскакивает с места, исчезая среди редких танцующих и приглушённого света. Девушка устало прикрывает глаза. Вечер только начался, а она уже готова сбежать. «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг...»***
— Я сожалею, — говорит Рэйчел тихо, и её наманикюренные ногти собирают со стенок бокала стекающие красноватые капельки коктейля. Макс может чувствовать запах неизменных духов и шампуня — так близко Эмбер сейчас — второй раз за день. Их колени почти соприкасаются, светлые пряди призрачно щекочат фотографу щеку, и от желания отодвинуться куда подальше сводит ноги, но Макс знает — сделай она это, и музыка заглушит любые слова. — Я была там, да, но, Макс, послушай: я прибежала, когда услышала выстрел. Я не пряталась, не скрывалась, и уж тем более не имею ни малейшего понятия, кто... кто это сделал. Клянусь. Узкая юбка-карандаш задралась, когда Рэйчел садилась, и теперь кружевной край её чулков выглядывает из-под бежевой ткани; Колфилд смотрит на изгиб стройных ног; на острые выпирающие коленки; на тёмно-синюю приталенную блузку — на что угодно, лишь бы отвлечься от этого дрожащего голоса и влажного взгляда карих глаз. Она цедит свой второй кофе большими обжигающими глотками и понимает, как глупо выглядит всё происходящее. Вот она, Рэйчел Эмбер — солнце, заключённое в хлипкое тело, перевязь нимбов под бархатной кожей — сидит перед ней, Макс Колфилд — девочкой с наклонным «хиппи» на лбу, старым скрипучим полароидом, неровно стриженными волосами и комом стекла в горле — и оправдывается. — Прости меня, — шепчет Рэйчел спустя несколько секунд тишины. А теперь ещё и прощения просит. Макс хочется хохотать во весь голос, вот только смех отчего-то застревает в глотке рваным надрывным хрипом. — Почему, — наконец произносит она и позволяет себе поднять на Эмбер усталый взгляд, — ты не вызвала скорую? Рэйчел закусывает нижнюю губу, и по её покрытым пудрой щекам текут слёзы.***
— Я не думала, что это будет так... тяжело, — неожиданно говорит Хлоя, делая глубокую затяжку и провожая взором выпущенную из приоткрытых губ струйку дыма. — В смысле... Чёрт, здесь столько всего произошло, Макс. Не верится, что вижу эту груду мусора в последний раз. Небо всё в пурпурных пятнах заката, и редкие желтоватые облака похожи на куски ваты, плавающие в марганцовке. Краснеющее солнце обводит металлические конструкции ржавых автомобилей, старого тряпья и прочего забытого хлама; редкие тощие травинки торчат из-под сухой земли, щекоча обнажённые щиколотки. Макс посылает Прайс мягкую улыбку и, выхватив полароид, звонко щёлкает затвором. Вспышка — и в её руках пахнущее свежей краской фото — и на нём Хлоя в закатном свете кажется нереальным, навеянным воображением образом. — Не переживай. Вот доберёмся, освоимся и найдём тебе новую свалку, — смеётся Колфилд, покорно принимая несильный удар в плечо. Ветер едва ощутимо шевелит тяжёлые пряди каштановых волос, затхлый запах пыли щекочет нос. Макс сильнее сжимает пальцы на корпусе фотоаппарата и делает глубокий вдох, впитывая в себя каждую трещинку, каждый выступ и скрип. Она будет скучать по этому месту, пусть даже времени, проведённого в кругу забытых вещей, было совсем немного. Колфилд думает о фотографии. Серая бетонная стена, пару бутылок на полу, старый натянутый флаг, граффити и ржавые бочки. Хлоя была здесь. Рэйчел была здесь. Макс была здесь. — Ладно, поехали, пока я не передумала. — Хлоя легонько хлопает Макс по спине и бросает на землю дымящийся бычок, притаптывая его носком армейского ботинка. Фотограф кивает и делает шаг по направлению к замершему в ожидании пикапу, мысленно отмечая, что перед выездом из города не помешает заехать в академию и парочку магазинов. А потом раздаётся выстрел.***
— У меня не было телефона, Макс, — сквозь слёзы шепчет Рэйчел, и её тело дрожит, а губы кривятся. — Он остался... Остался у Фрэнка. Я ночевала в трейлере в тот день, и он попросил оставить его на пару часов для связи с клиентами. — С каких пор дилеры пользуются чужими сотовыми? — несколько грубо слетает с губ. Колфилд нервно сжимает пальцами уголок красной салфетки, медленно отрывая от неё кусок. Её подташнивает; голова продолжает пульсировать сплошным комом тупой боли, на внутренней изнанке век растекаются оранжевые пятна. И Рэйчел Эмбер, плачущая и размазывающая по лицу помаду и тушь, лишь подливает масла в огонь. — Его телефон погрыз Помпиду, — рассеянно отвечает девушка и делает большой глоток своего — кроваво-красного и явно алкогольного — коктейля. Макс сильно давит на покрытый испариной лоб и на пару секунд прикрывает глаза. Спектакль затянулся — она не знает, врёт ли Рэйчел или действительно страдает вместе с ней, но это не имеет значения. Она устала от чужих слёз, от поднявшей голову памяти — ей хочется вернуться в комнату, свернуться эмбрионом под жёстким покрывалом и просто уснуть — без боли, без воспоминаний, без снов. Без Рэйчел. — Я не понимаю, чего ты всем этим добиваешься, — шелестит Макс, и её голос едва различим среди клубного шума. — Зачем ходишь за мной, зачем пытаешься оправдаться. Хочешь услышать, что ты не виновата в её смерти? Пожалуйста. Я тебя не виню. Можешь успокоиться. Эмбер быстро качает головой из стороны в сторону, и её серьга-пёрышко отчаянно звенит. Фиолетовая помада блестит на пухлых губах неаккуратными комками, но даже так, с чёрными разводами на лице и красными глазами с лопнувшими капиллярами, Рэйчел красива. И от этого только хуже. — Не в этом дело, Макс. Я хочу, чтобы ты перестала видеть во мне чудовище. Колфилд тихо вздыхает. Раздражение поднимается в ней вместе с желчью, зубы прикусывают кончик языка. Она, чёрт побери, не знает, почему так откровенно шарахается от Эмбер, почему не позволяет её искусственным лучам пустить корни в её сердце так, как они сделали это со всеми остальными, и почему задушенный плач кажется Макс таким противно-пластиковым. Ей хочется уйти. — И в этом всё дело, Рэйчел? Не нравится, что хоть кто-то не видит за твоей спиной крыльев? Не нравится, что не всё обожание принадлежит тебе? Это жалко. — Колфилд не может остановиться. Тело ломит, её трясёт — от мигрени, от злости. От желания испортить Эмбер её идеальное лицо. — Я ухожу, — чеканит Макс, резко поднимаясь с места и хватая лежащую рядом сумку с полароидом. — Надеюсь, что твои розовые очки хоть кто-нибудь разобьёт. Но прежде, чем она успевает сделать шаг, влажные пальцы смыкаются на её запястье. Рэйчел смотрит на неё снизу вверх, и от отстранённо-холодного выражения лица Колфилд бросает в дрожь. — Я знаю, что ты пытаешься вернуть её, Макс, — спокойно произносит Эмбер, и фотограф, кажется, перестаёт дышать. — И я хочу знать, как.