Твоя душа

Ты склоняешь голову набок, хмыкаешь равнодушно и чуть щуришь глаза в холодном презрении. Солнце – яркое, по-летнему сочное, оно заливает светом пространство вокруг и с садистским наслаждением опаляет кожу. Насмехается… …пока внутри тебя все обмерзает. – Мне плевать на него. Не знаю, с чего ты решил, что это не так. несмотретьнесмотретьнесмотреть Стоит только посмотреть, стоит увидеть в знакомых карих глазах презрение, или страх перед тобой, или ужас предательства... И ты не сможешь. Ты ведь слабый на самом деле. Всегда был слабым. Ты помнишь, как глушил подушкой истеричные рыдания, все еще помнишь, как раз за разом задавался одним и тем же вопросом – сказал брат правду или соврал? Тогда казалось, что ответ станет всем, решением тысячи возможных проблем; жизненно важным якорем, определяющим, единственным, который будет иметь значение. Сможет удержать. Чэн был не просто братом. Чэн был иконой. Образцом для подражания, кумиром, тем, на кого не только хотел быть похожим – кому поклонялся. Последней константой зыбкого мира ребенка, человеком, который, казалось, будет всегда – вечен, как мир. Вытащит из любых неприятностей – ругнется, надает подзатыльников, но вытащит. Любыми силами. Стоит только позвать. Даже мысль о том, что Чэн может предать, была невозможной. Нереальной. Беспросветная мгла параллельного мира. Когда он стоял там, холодно-равнодушный, пока ты тянулся к нему, как к последней опоре, как к тому, кто всегда все знает, кто всегда поможет, нужно только попросить, попросить, попросить… «Закопал». Ты все еще помнишь того щенка, мокрого, дрожащего, глядящего на тебя своими глазами-бусинами так преданно, так доверчиво, словно ты – весь его чертов мир. Позже ты с горечью осознал, что, вероятно, сам до того случая смотрел на Чэна так же. Как глупый, невообразимо глупый, безмозглый щенок, которого можно в любой момент пнуть, бросить в воду, закопать... А ты, щенок, до последнего, до самого последнего своего вдоха, до последнего кома земли на своей могиле будешь смотреть на него преданно, уверенный, что как бы он ни поступил – это для твоего же блага. Это все правильно. Ведь он – последняя константа зыбкого мира. Он вытащит и спасет, он всегда знает, как. Тебе долго снились глаза-бусины щенка, тебя долго преследовали отголоски равнодушного «закопал», ты невозможно, невообразимо долго задавался вопросом – может быть так, что Чэн соврал? Потому что это был единственный выход, потому что не осталось выбора, потому что это его форма заботы о тебе, потому что не отбери он у тебя щенка и не соври – и когда-нибудь тебя собственными руками заставили бы его убить? Задавался этим вопросом… пока в конце концов не стало все равно. Сейчас ты смотришь в равнодушные, холодные глаза Чэна, и мимолетно задаешься другим вопросом – жива ли еще его душа? А твоя собственная? Если жива – то вот она, рыжеволосая, кареглазая, яростно щерящаяся, скрывающая испуг за показным бахвальством, за равнодушием к своей судьбе. И ты прекрасно осознаешь: сделай Чэн то, чем грозится – и от тебя больше ничего не останется. Ничего. Ты не понимаешь, когда это произошло, не знаешь, когда твоя искалеченная, израненная, подыхающая душа воплотилась в этом человеке, но вот оно – дуло пистолета приставлено к чужому виску, а кажется, что к твоему собственному. И ты, как мантру себе: несмотретьнесмотретьнесмотреть И ты, как мантру тому, кто был братом: верьвложьверьвложьверьвложь И ты, как мантру тому, кто стал твоей душой: ненарывайсяненарывайсяненарывайся И ты понимаешь – дело не в том, сказал тогда правду Чэн или нет, пытался оградить или просто отмахнулся. Дело в том, что ты был не в состоянии защитить того, кто стал дорог – а значит, не имел никакого права на роскошь привязанности. А теперь ты не в состоянии защитить того, что стал для тебя всем. Ты сейчас предаешь, потому что другого выхода разглядеть не способен. …возможно, так и Чэн предал тебя тогда, потому что другого выхода найти не мог… …возможно, так и Чэн предает тебя сейчас, потому что другого выхода вновь не видит… Но это уже не важно. Важно то, что, возможно, стоило в тот день заставить тебя собственными руками закопать щенка. Ты бы получил возможность окончательно сломаться еще тогда, уничтожить самого себя, и не пришлось бы стоять сейчас здесь, чувствуя, как мир рушится, разбивается, разлетается по кирпичику, а все, что ты можешь – бездарно врать, разрывая горло себе и тому, кто единственно важен. А твоя душа не может молчать, твоя душа огрызается и шипит, твоя душа – идиот безмозглый, и ты как никогда в жизни жалеешь, что не вырвал ему язык, пока была возможность. Но Чэн даже не пытается заткнуть, хотя мог бы, черт подери, уж он-то мог бы. Только на все вопли, кажется, ему плевать. Он смотрит тебе в глаза. Мертвый взгляд, выжженная пустыня – до блеска отточенная актерская игра, или там правда ничего не осталось? Но ты понимаешь – уже действительно все равно. Даже если где-то глубоко, под слоем грязи, ублюдочности и равнодушия остался тот любящий и любимый брат, это давно не имеет значения. Потому что нет больше того восторженного щенка, которым ты был когда-то. Вытравили. Уничтожили. Закопали. И все, что удерживает тебя от того, чтобы стать зеркальным отражением Чэна, бездушной мразью, равнодушной машиной – под дулом его пистолета. Стоит пистолету выстрелить – и на этой улице останется три трупа вместо одного. Ты без раздумий прикончишь родного брата, эта мысль холоднее и равнодушнее его глаз, здесь нет сомнений и колебаний – чистая уверенность. А сам… сам ты не выживешь. Не захочешь больше выживать. Для чего? Солнечные блики играют на зеркальной поверхности часов Чэна, когда он отводит пистолет, почти нежно макает твою душу носом в асфальт так, что даже за хриплым матом слышен отчетливый хруст. А в тебе борется желание зарычать и облегченно выдохнуть – маску держать еще сложнее, чем раньше. Ты видишь, как Чэн подходит к тебе, как наклоняется, чувствуешь его горячее дыхание у своего уха, и нет у тебя возможности ни врезать, ни выдохнуть, ни отшатнуться. «Расплачиваться будешь не ты, брат». Равнодушие слова брат задевает, все еще что-то там задевает, хотя казалось – это уже невозможно. Нет, всерьез ты не верил, что удастся его обмануть. И все-таки… все-таки. несмотретнесмотретьнесмотреть Ты не выдерживаешь, и мгновение мажешь взглядом по знакомому окровавленному лицу. Разворачиваясь, чтобы идти вслед за Чэном, ты чувствуешь, как обмерзшие внутренности кто-то с остервенением разносит кувалдой. Возможно, ты ошибался. Возможно, тот щенок, которым ты был когда-то, не сдох. Возможно, он успел втайне даже от тебя вырасти, превратился в скалящегося, зло рычащего цербера, готового любой ценой защищать то, что его. Наконец посмотрев, ты ждал презрения, отвращения, ненависти. Но не ждал, что получишь понимание. И пусть этот взгляд уже сейчас начинает тебя медленно убивать, ты за него порвешь. Порвешь, даже если твою душу на помойку вышвырнет тот, кто стал этой душой. Ради него порвешь даже самого себя. Солнце опаляет открытую шею, пока ты идешь вперед, впиваясь взглядом в широкую спину человека, который когда-то был братом; идешь в противоположную сторону от того, к кому рвется преданный цербер внутри тебя.