Психологически я страдал от того, что маска не составляет со мной единого целого, но физически мне было неприятно слишком тесное соприкосновение с ней.
— Кобо Абэ. Чужое лицо
Саске вздохнул, прикрывая глаза тыльной стороной ладони. Смотреть на потолок не было уже сил: он знал каждое инородное пятнышко и каждую новую трещинку, не считая тех, что были там с самого начала. Точно так же он знал каждую свою мысль, снова и снова всплывающую в мозгу. Они катались в голове, как масло на раскалённой посуде, и он почти научился игнорировать их назойливую издёвку. Завтра ему предстояло снова идти на миссию — будь она проклята! — и самое дерьмовое в этом было то, что Итачи в который раз отказывался быть с ним в одной команде. Вот так просто — нет, говорит, определите меня на миссию посложнее. На такие впору ходить только моему глупому братцу. Саске сжал зубы так, что почувствовал неприятный песочный скрежет, а затем рывком поднялся, сжав пальцами своё колено и отведя его в сторону. Скользнул взглядом по полу, изучая приоткрытую сёдзи [1], ведущую в сад, и тихо выругался, яростно отвернувшись. Остынь, думал он, массируя колено, в этом нет ничего удивительного. Я для него — объект насмешек и помыкания. В конце концов, он всегда смотрел на меня сквозь пальцы. Просто раньше жалел меня за мои красивые глазки. А теперь… А теперь Саске вырос, стал жёстче, научился владеть оружием и стал почти на одну ступень со своим нии-саном. И находил его поведению единственно возможное оправдание: Итачи злился и сетовал, что его брат почти такой же, как и он сам. Негодовал, что просмотрел момент, когда маленький беззащитный комок плоти превратился в резвого юношу, не боящегося ни грязи, ни смрада. Опасался, что Саске превзойдёт его. И теперь Учиха-младший не сомневался, что именно так всё и будет. К чёрту престиж миссий — в конце концов, он и не надеялся, что будет бегать по облакам, считая деньги на пути к своему успеху. Ему всегда говорили о том, как тяжело быть шиноби и что это значит. Напоминали о долге, об обязанностях, об ответственности. И в какой-то определённый момент Саске понял, что он даже более обязателен, чем его брат. Раз сказал — нужно сделать; раз есть долг — нужно выполнить. Раз признался в любви — нужно нести это чувство до конца. Но Итачи был не таким. Саске поначалу уважал это в нём, считал, что это — признак независимости. Свободы. Смотрел на нии-сана с широко открытым ртом, когда тот отказывал отцу и, коротко поклонившись, выходил из комнаты. Хотел быть, как он. А потом понял, что это куда сложнее — плевать на всё и вставать на горло других людей. Возможно, он бы принял это, преследуй Итачи какую-то свою — особую — цель. Но иногда казалось, что он вообще никакой цели не преследует. Саске взял в ладонь небольшую сумку для оружия, подбросив и удержавшись от того, чтобы убрать из-под неё руку. Сумка бы шумно упала на татами [2]; кунаи, наверное, вывалились бы наружу, звонко и недовольно цокая… И одна эта картина заставила Саске закрыть от предвкушения глаза, выбрасывая из головы лишний мусор вроде этих бессмысленных рассуждений. Звук ударяемого друг о друга металла заводил его, напоминая об азарте и полубредовой агрессии. И сейчас он подумал, что, наверное, это неплохо — отправиться на миссию. Без своего брата. Без его наигранной опеки и скрываемого раздражения под маской волнения. Такого приторного, чересчур раздутого волнения и изогнутой брови. …Саске вспомнил, как красиво изгибается бровь Итачи: он пытался рисовать такие же тонко изогнутые линии, но у него никогда не выходило. Он стоял часами перед зеркалом, стараясь научиться изгибать её так же естественно и непринуждённо. Но он понимал, что ему всегда чего-то не хватает. Наверное, этих безразличных, ничего не выражающих глаз. Выругавшись, он вскочил на ноги, сжимая в руке сумку с впивающимся в ладонь снаряжением. Он был заведён и раздосадован этим. Ему хотелось выбежать в сад, чтобы глотнуть свежего вечернего воздуха, но сама мысль о том, что там он может наткнуться на брата, выводила его ещё больше из равновесия. Он кипел —жидкий огонь, — почти физически ощущая ярость, разливающуюся по венам. Глаза… Глаза… безразличные. Чёрные, как антрацит. Как уголь. Ох, как же я хочу поджечь этот проклятый уголь. К чёрту, думал он, отточенными, машинальными движениями скидывая всё необходимое в рюкзак, я не буду больше играть по его правилам. Хватит. Пусть он видит, что я не просто дорос до него. Я его превзошёл. Я больше не позволю ему глумиться надо мной. Посмотрим, как ты заиграешь теперь… Когда он, запутавшись в вещах, снова выругался и потёр лоб, ненавидя себя за всё то, что он сейчас испытывает, — раздался тихий, приглушённый звук. Глухие удары с той стороны сёдзи. Абсолютно ничего не значащие. Безликие. Человек, стучавшийся так, будто бы говорил: мне ничего от тебя не надо. А затем ждал, пока тот, от которого ему ничего не надо, разрешит войти. Так стучал только один человек. Только тот, которому никогда ничего и ни от кого не было нужно. Только Учиха Итачи. Саске обернулся, невидяще уставившись на сёдзи и аккуратную тень за ней. Покатал в голове, как кусочек масла, тупые мысли. Разжал в кулаке ткань запасной одежды, разглядывая расфокусированные контуры до боли знакомого силуэта. И улыбнулся — самым краешком губ. — Чего тебе? — Чего тебе? Итачи прикрыл глаза, аккуратно поглаживая кончиками пальцев сухую древесину косяка. И прислушиваясь к каждому шороху за закрытой сёдзи. В груди неприятно скребло, в горле саднило. Ему хотелось так много вложить в ответ на этот короткий, бессмысленный вопрос, но вслух он сказал: — Завтра миссия? Два коротких слова. Завтра. Миссия. Дьявол, подумал Итачи, снова не то. — Да. Я собираюсь. Если тебе ничего не нужно, то проваливай. Голос Саске не особо изменился с тех пор, как они в последний раз вместе обедали. Или что ожидал услышать старший? Что он станет грубее или нежнее за это время? Что в нём вдруг появятся те ласковые нотки, которые хотел услышать Итачи, но которые с таким ожесточением пресекал все последние десять лет? Подхватив пальцами край сёдзи, он медленно отвёл её в сторону, сразу же находя глазами подтянутую, будто бы подобранную перед прыжком фигуру. — Говори, — Саске был хмурым, взгляд у него — жёстким, как ржа, а поза и жесты — напряжёнными. Итачи смотрел на него, ужасно надеясь, что ничто не выдаёт его желания подойти и провести по обугрившимся мускулам, представляя, как размягчаются они под его пальцами. Ему хотелось улыбнуться и подозвать ощетинившегося брата к себе. Но что-то мешало это сделать. Итачи почти не сомневался, что именно. — Уверен, что всё будет в порядке? — Итачи говорил спокойно, скользнув взглядом по разложенным вещам и рюкзаку, по сжатым вокруг небольшой сумки пальцам, лишь один раз зацепившись за виднеющийся герб клана. И про себя усмехнулся, поднимая взгляд обратно на настороженное лицо. Саске молчал, и во взгляде его читалось почти всё, что он думал или что хотел сказать. Итачи не читал, смотря чуть ниже его глаз и ожидая ответа. Он не боялся заглядывать ему в голову— он просто решил, что больше этого делать не будет. Постепенно каждый мускул на совсем ещё молодом лице разгладился, и старший подумал, что Саске совсем ещё мальчишка. Симпатичный, живой, едва окрепший. Неустойчивый, а потому яростный — намного, в разы яростнее, чем когда-либо был Итачи. Хмыкнув, Саске привлёк к себе внимание, не представляя, что Итачи и так, без всяких уловок, был предельно внимателен к каждому случайному жесту и слову. — В порядке? Безусловно. Я рад, что ты отказался от миссии, нии-сан, — Итачи смотрел, как приближается Саске, и с каждым шагом волнение его таяло. Ещё шаг… Ещё… Он поднял взгляд, по старой привычке пытаясь считать с тёмных глаз любовь и детскую нежность, обиду или злость, но наткнулся лишь на холодную стену абсолютно ничего не выражающих глаз. И замер. — Рад, — повторил Саске, скинув руку Итачи с сёдзи и жёстким движением перехватив её своей, — потому что ты больше не будешь путаться у меня под ногами, — и рывком сдвинул сёдзи обратно. Старший стоял на месте, разглядывая едва дребезжащую ещё мгновение сёдзи, а затем отступил, чтобы его тень больше не падала на неё. В голове было пусто, но он не удивлялся этому. Он даже не удивился тому, как повёл себя Саске. Итачи так давно в тайне мечтал, чтобы его осадили. Но он и понятия не имел, как сильно его это раздразнит. Бесшумно развернувшись, он пошёл по коридору, поднимая руку и нервно перебирая пальцами шнурок на шее, натягивая его и вновь отпуская. Приходилось изо всех сил сдерживать своё хвалёное самообладание и хладнокровие, но давалось ему это воистину тяжело. Ему всегда было тяжело в ситуациях, связанных с младшим братом. И с каждым днём становилось только хуже. Итачи поначалу был доволен результатом: будет лучше, думал он, если Саске возненавидит меня. В конце концов, то, о чём думает старший из братьев, — неправильно. Но потом он осознал, что ему плевать на то, правильно это или нет. Плевать, что подумают другие. Единственное, что всё ещё осаживало его, — это Саске. И то, что с ним могут сделать. Поэтому он решил, что эти мысли должны остаться исключительно его мыслями. И будет очень кстати как можно реже пересекаться с Саске. Не смотреть в глаза, не улыбаться. Не ходить вместе на миссии — потому что там холодно, опасно; потому что там нужно экономить тепло и спать вместе, но Итачи никогда не позволит кому-то ещё ложиться под одно одеяло с братом. А если будет ложиться он, то вряд ли удастся сдерживаться дальше. Саске вырос. Саске не просто из ребёнка превратился во взрослого юношу. Он вырос совсем в другом плане. Он иначе ведёт себя, когда спит, его движения резки и нетерпеливы. Он тоже мужчина. Он, чёрт подери, уже не спросит Итачи, заглядывая ему смущённо в глаза, почему он просыпается от ощущения липкого и тёплого. Он не будет плакать, считая, что болен, а Итачи не будет его успокаивать. Он вообще ничего не спросит. Саске вряд ли нужно спрашивать что-то ещё — и это в какой-то мере по-настоящему пугало Итачи. Его младший брат не всегда понимал, что делает, но никогда не останавливался, если что-то решил. Ах, чёрт, Итачи на мгновение прикрыл глаза, выходя на свежий воздух и продолжая босиком ступать по прохладному настилу, никогда не останавливался… Не останавливался, если решал лечь в одну постель со старшим, когда ему было страшно, — и Итачи спокойно обнимал его и успокаивал, слушая, как он засыпает. Не останавливался, если что-то решил узнать, — и иногда старший поощрял его своими ответами, но не шибко балуя его любопытство. Не остановился Саске и тогда, когда впервые подошёл к Итачи вплотную, лишь на мгновение замявшись и смутившись, а затем довольно грубо схватил за плечо и неумело ткнулся губами в губы своего старшего брата. Он был резок короткую секунду — затем его прикосновение было извиняющимся, слабым; Итачи чувствовал, как только теперь сомневается в своём решении Саске, а потому приобнял его и ответил на поцелуй. Пообещав себе, что это — просто передача опыта и знаний. Просто воспитание. Братская солидарность. Но успокаивать себя получалось не так искусно, как глупого младшего брата. В саду тихо пели цикады, и Итачи отвлёкся на них, чтобы не думать хотя бы какое-то время. Но мысли текли буднично и мерно, продолжая навязывать ему образы, от которых он хотел избавиться. Которые, наверное, он хотел выбросить из головы. Но Итачи не был в этом уверен. Потянув пальцами шнурок так сильно, что он больно впился в шею, Учиха вздохнул и остановился у старой, потёртой сёдзи, не посмотрев в её сторону. Внутри колебались сомнение и зачатки беспомощного гнева на самого себя, и старший из братьев стоял так долго — возможно, дольше, чем он предполагал, — прежде чем повернулся к створке и тихо, но твёрдо спросил: — Отец? Аккуратное пламя свечи колыхнулось в глубине комнаты. — Итачи? Что-то случилось? — Завтра с утра, — подумав, ответил он, — после того, как Саске уйдёт, уделите мне минуту, отец. Мне нужно с Вами поговорить. Фугаку на мгновение смутился тоном сына, но затем, помолчав, пообещал: — Уделю, Итачи. Что-нибудь ещё? — Нет. Спокойной ночи. — Споко… Спустившись на влажную траву, Итачи медленно сжал её пальцами ног и закрыл глаза, пытаясь привести мысли в порядок. Завтра всё закончится. Весь этот кошмар, происходящий в его голове, обретёт конкретную направленность. Завтра Итачи будет знать, что со всем этим делать. Всё всегда происходит завтра — не сегодня. Сегодня он — наблюдатель, завтра — действующее лицо, прообраз своего будущего. Проекция своего прошлого. Как бы ему хотелось, чтобы не существовало ни завтра, ни вчера — а только это бесконечное сегодня, когда ему ничего не нужно решать или делать. Когда он может стоять, слушая насмешливый вой цикад, и вжиматься ступнями во влажную свежую траву. Когда он может думать о холодном, ничего не выражающем взгляде брата и представлять, как трещит по швам его самообладание — их самообладание, — рассыпаясь на мелкий пазл под нежными и в меру настойчивыми пальцами. Плавясь от слов. Заходясь в стоне от дыхания. И поцелуи… Тяжело выдохнув, Итачи выпустил шнурок из своих пальцев, зацепившись ими за ткань рубахи на животе и стискивая её до неприятного тянущего чувства. Внутри всё переворачивалось, и это было в равной степени столь же тошно, сколько и приятно. Иногда он проклинал это состояние. И искренне желал, чтобы его брат чувствовал то же самое. Представлял, как именно в данный момент это чувство всё больше нарастает в крепнувшем теле Саске. А затем, молча уходя в свою комнату, крепко и бесшумно задвигал сёдзи.***
Он проснулся в ужасном настроении. Всё тело затекло — он полулежал на свёрнутом футоне, в одежде и в неудобной позе. Вокруг, едва расфасованные, кучками валялись так и не упакованные вещи. Снова раздражённо закрыв глаза, он прокрутил в голове вчерашний вечер, как заезженную пластинку, споткнувшись на моменте, когда к нему постучали. Вспомнил, как радостно всё сжалось внутри и каким холодом его окатило затем. Саске не понимал, почему до сих пор надеялся, что вернёт в своих глазах старшего-брата-из-прошлого, но всё больше убеждал себя в том, что не было никогда такого человека. Это всё его детский мозг, наивные нежные мечты. «Уверен, что всё будет в порядке?» — и сквозящие сквозь натянутую заинтересованность высокомерие и глумление. И вправду: Саске так привык к надзору Итачи, что поначалу искренне переживал, всё ли будет хорошо. Всё ли пройдёт так, как нужно. Он бесился и ссорился с напарниками, когда они делали что-то не так, как сделал бы его нии-сан. Когда они не так говорили и садились у костра, чтобы согреть руки. Когда не так пили, не так смотрели. И в какой-то момент он начал замечать, что сам ведёт себя почти так же, как и Итачи. Холодно-отрешённо, игнорируя беспечные разговоры и невзначай кинутый в него вопрос — как подачку, которую он никогда не принимал. Саске был помешан и зависим. И уже давно перестал себя в этом обманывать. Затылок ломило от боли, и она бесконечной паутиной расползалась по телу, пробуждая и заранее утомляя. Учиха-младший чувствовал себя надломленной марионеткой, и ему впервые захотелось, чтобы сейчас кто-то другой заставил его подняться и выйти. Хотя — почему впервые? Наверное, Саске всегда нравилось, когда за него принимают решения и делают очень важный выбор. Когда их делает один определённый человек. Другое дело — Саске никогда не был доволен результатом. Вот и сейчас, со скрежетом в зубах поднимаясь, он знал, что если Итачи и придёт, то он не исправит, а наоборот, — усугубит ситуацию. Не хочу его видеть. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Руки были тяжёлыми, а голова лёгкая, но на трезвую голову было куда приятнее собираться и с холодным расчётом думать о предстоящей миссии. Она была короткой, незначительной, глуповатой. Не было перспективы риска или опасности, но Саске, не привыкший к тому, додумывал возможное развитие событий. Ему хотелось не просто пройтись из пункта А в пункт В, но и хорошенько разрядиться в какой-нибудь стычке. Но, к сожалению, его не всегда определяли на подобного рода задания. Почему? Итачи, Итачи, Итачи… Всему виной Итачи. Всегда Итачи! Везде Итачи! Почему я так ненавижу тебя, Итачи-нии? А главное — почему я так хочу тебя ненавидеть? И не могу, думал Саске, закрепляя сумку за поясом, и ничего не могу. На улице было ещё по-утреннему морозно; аккуратная заря расплывалась мазками по небу, но Саске не обратил на неё внимания, нарочито равнодушно закрывая за собой сёдзи. Это Итачи всегда безустанно смотрел на небо недвижимым взглядом, а Саске смотрел наверх только в тех случаях, когда ему приходилось бессмысленно разглядывать потолок. А в остальном, он считал, смотреть нужно не наверх — там нет врагов. Враги здесь — перед тобой и под твоими ногами. Везде — в шёпоте листвы, в игривом перекатывании камней под подошвой, в журчании воды… «Никогда не забывай, — говорил Итачи, — что находится у тебя за спиной». Саске резко обернулся, остановившись на полушаге и нахмурившись. Тихо, пусто. Даже птицы не поют — ждут, когда расползётся под облаками солнце. Наверное, самый тихий из всех возможных часов. Час, когда Саске обычно уходит из дома, зная, что родители спят и не могут его проводить. Час, в который никогда не спит Итачи. Замерев на мгновение от досады, Саске опустил руки вдоль тела, вглядываясь в сад, в длинный коридор веранды, в дощатый настил. Раньше, как бы ни были накалены их отношения с братом, тот всегда выходил и провожал Саске на миссию. Давал напутственное слово. Клал ладонь на плечо и касался губами лба. Так легко и спокойно. Так непринуждённо. Раньше, с наслаждением думал он. Уже ничто не будет как раньше. И даже не важно, кто тому на самом деле является причиной. Не важно, какое обстоятельство заставило Итачи сегодня остаться в своей комнате. Не важно, почему Саске так обидно и почему он никак не может заставить себя злиться, потому что это не то состояние, которому поможет злость. Не важно, что злость — это маленькая песчинка того глубокого, страшного, что вгрызается в грудь и пускает свои корни. И совсем не важно, как называется это чувство, потому что оно — правильное. Нет чувства сильнее и могущественнее, чем это. Нет ничего, что могло бы его унять. — Ненавижу, — шепнул Саске, шаркнув подошвой сандалий по выстланной мелкими камнями дорожке. — Ненавижу… И не чувствовал ничего, ощущая себя тихим, мёртвым часом накануне рассвета. Без птиц. Без ветра. Без брата. — О чём ты хотел поговорить? Фугаку сидел напротив — как всегда нарочито сдержанный, собранный и строгий. Итачи без энтузиазма разглядывал сложенные на его груди сильные руки, размышляя о том, что, возможно, они немало передавили в своё время глоток. Мысленно сравнивал свои ладони с ладонями отца, отмечая, что у того они всё равно больше. Натруженнее. Да только мозоли у Итачи жёстче и суше. Сжав пальцы на своих коленях, он поднял взгляд на переносицу отца. — Я прошу Вас лишить меня права на наследование клана, отец. Тот молчал, не умея скрыть своего смятения и уязвлённого достоинства. Наверное, отчуждённо подумал Итачи, решает, рассмеяться ему или разозлиться. — Ты очень глупо шутишь, — сурово ответил он. — Я говорю это серьёзно, — безучастно продолжил Итачи, наблюдая, как медленно проявляются жёсткие складки на высоком лбу. — Передайте право на наследство в руки Саске. — Итачи! — его ладонь, большая и тяжёлая, с грохотом опустилась на татами, но сын и бровью не повёл, только сильнее стиснув колени. — Прекрати нести чушь! Я уже устал от твоих постоянных заскоков. Но это явно перебор. Даже от своего сына подобного я терпеть не стану. — Хорошо, — согласился он, — не терпите, отец. Я и не прошу Вашего терпения. Оба замолчали — резко и напряжённо. Итачи посмотрел в тяжёлые зрачки отца — всё в нём тяжелое, думал он. Вызов, мелькнувший в его выражении лица, сбил Фугаку с толку. — Ладно, — выдохнул он, снова складывая руки на груди и рассматривая сына исподлобья. — Почему я должен это сделать? — Вам нужна причина? — Ты мой первенец, — с нажимом ответил Фугаку, — мне нужно больше, чем просто причина. — Я опозорил Вашу семью, отец, — ответил Итачи, немигающе смотря на переносицу мужчины и делая особый акцент на «Вашу», — не думаю, что Учиха будут рады видеть в моём лице будущего главу. — Опозорил? — скептически переспросил Фугаку, про себя усмехнувшись: «Итачи» и «опозорил» никак не вязались у него в мозгу в одну логическую цепочку. Для него они были двумя абсолютными антонимами. Взаимоисключающими понятиями. Итачи приподнял уголки губ, играя нервами отца. — Да, — сказал он и помолчал, а затем добавил, медленно и по слогам, будто наслаждаясь: — Я сплю с мужчиной. В глазах сына мелькнула заинтересованность, но затем погасла, не увидев, как растаял холодный скептицизм во взгляде Фугаку. И прежде, чем он что-то ответил, Итачи продолжил: — Учиха Шисуи, — пояснил он, катая слова на языке, как сахар, — я ложусь под него, как шлюха. Извиваюсь и стону, — он смотрел, как напрягаются руки отца, как он натягивается и хмуреет ещё больше; как играют желваки под грубой кожей. — Выкрикиваю его имя, когда играюсь со своей задницей в нашей купальне. Думаю об этом, когда сижу на собрании — и поэтому стараюсь туда не ходить. Умоляю его, чтобы он вставил в меня, когда… — Замолчи! — яростно и резко выкрикнул Фугаку, и Итачи вздрогнул, впервые ощутив, какой мощный у отца голос. И замолчал, скользнув взглядом на потолок и мысленно усмехнувшись. Ага, вот оно… — Что за идиотские игры, Итачи?! — Фугаку дёрнулся, будто хотел подняться, но замер. Наверное, поднимись он, дело бы не кончилось без рукоприкладства. — Извинись сейчас же! Ты уже не мальчишка. Или что, у тебя резко начало зудеть в штанах без приключений?! Итачи хмыкнул — так, как обычно хмыкал при нём Саске, — вспоминая, как раздражителен может быть этот пренебрежительный звук. Тем более, из его уст. Опустил взгляд на глаза отца, не опуская головы. — Да, — ответил он, — начало зудеть. Каждую секунду зудит… Хотите, отец, покажу?.. Фугаку вскочил, рывком пересекая комнату и поднимая Итачи за грудки. Они были почти одного роста. И как бы отец ни старался, он не мог безжалостной угрозой нависнуть над своим сыном. А Итачи всем своим видом показывал, как забавляется. Но внутри у него росло и больно билось о рёбра неприятное до тошноты чувство. Он не лгал. Он никогда прежде не лгал. И нет ничего приятного во лжи. Перехватив длинными пальцами крепкое запястье и с предупреждением крепко сжав, Итачи сказал — холодно, слишком холодно: — Вы лишите меня права на наследование. Или же об этом узнает весь клан. Фугаку кипел, и Итачи решил, что именно таким в будущем и будет Саске: немного грубоватым, не умеющим скрыть свои эмоции, вспыльчивым. Заботливым. Слепо чтящим традиции. Любящим отцом. Мужчина ничего не отвечал, крепче сжимая трещащую в ладони ткань. Тогда снова заговорил Итачи: — Я не… — Я сказал тебе заткнуться, — выплюнул Фугаку, с отвращением откидывая от себя сына. И тот, едва не потеряв равновесие, сделал пару шагов назад, не сумев скрыть удивления. Повисла тяжёлая, ещё тяжелее, чем прежде, тишина, и Итачи понял, что сделал нечто ужасное. И первая его мысль была: «Боже, Саске…» — он приоткрыл рот, чтобы что-то поспешно добавить, но его снова грубо прервали: — Что с Саске? Итачи выдохнул, подняв едва подрагивающую ладонь и уверенным жестом поправив на себе одежду, затем, превозмогая себя, равнодушно ответил: — Он не знает. Я уже давно избегаю связи с ним. Он ни о чём не догадывается и не догадается. Обещаю, что… — Мне не нужны обещания ублюдка, — Итачи почувствовал, как опускаются его плечи, а затем перевёл взгляд на отца. — Я сам позабочусь о том, чтобы вы больше никогда не пересекались надолго. Убирайся. Итачи не двинулся с места. — Убирайся, я сказал! Он не двигался не потому, что не хотел уходить. Он просто не мог двинуться, осознавая, что натворил. И, превозмогая себя, коротко поклонившись, он развернулся, подцепляя пальцами назло крепко задвинутую сёдзи. Развернулся спиной — так, как никогда не должен был разворачиваться сын к своему отцу. Прямой вызов. Прямое пренебрежение. Прямое предательство. Всё прямое — всё лживое. — Доброго утра, отец, — кинул он, закрывая за собой сёдзи. Как всегда — медленно и бесшумно. А затем, спрятав лицо за ладонями, горько усмехнулся. На какое-то совсем короткое, беспомощное мгновение… И через секунду уже шёл в свою комнату, избегая тех коридоров, где мог пройти направляющийся на миссию Саске. Уже ничего не будет, как раньше, подумал он. — Прости, отото. Я люблю тебя, — одними губами сказал Итачи, прикрывая глаза. В глубине сада тихо стукнул тсукубаи [3].***
— Что? — едва сдерживая раздражение, переспросил Саске, наблюдая, как мать раскладывает в углу ненавистные ему юката. Он никогда не грубил матери, но сейчас — уставший и разбитый после миссии, не чувствующий ног, — он почти не мог скрыть своих эмоций. — Отец пригласил несколько семей. В честь твоего возвращения, — улыбаясь, Микото аккуратно разглаживала приятную на ощупь ткань, оглаживала незамысловатые узоры, бормоча похвалу хорошему шёлку. — Тебе нужно подготовиться и переодеться. Возможно, там будет много прекрасных девушек… — Какие, к чёрту, девушки! — Саске прошёл в свою комнату, морщась от предчувствия чего-то ужасно отвратительного. Он терпеть не мог все эти званые ужины. И меньше всего ему верилось, что один из них был организован в честь его возвращения. Ну что он, феодалов тягал, что ли, в конце концов? Маленькие дрожащие капельки стекали с прядей его волос, и он резким движением смахнул их, подходя к матери. — Это что, — неуверенно начал он, немного склоняясь ниже, — юката брата? Он помнил, как они вдвоём ходили за играющим на солнце шёлком, потому что так попросила мать: купите, говорила она, ткани, а я сошью вам праздничных юката для особого случая. Саске выбрал ткань синюю, переливающуюся, с ненавязчивым изображением ползущего в предвкушении жертвы дракона; Итачи — чёрную, строгую, с вышитым на нём узором золотыми нитями — листвой. Тогда он сказал: «Я буду кронами деревьев, ты — зверем, прячущимся за ними». Это тронуло Саске. А сейчас — сделало неимоверно больно. — Почему оно здесь? — он резко выпрямился, перехватывая полотенцем свои волосы и вновь промокая их. Его взяла досада и злоба, и он отвернулся, чтобы не видеть чёрного шёлка и золотого узора на нём. — Так велел отец, — тихо ответила мать. — Он сказал, что Итачи всё равно не ходит на подобные мероприятия… Ему ни к чему юката. Что? Ни к чему? Уязвлённый словами матери, он перевёл на неё взгляд: — Что значит — ни к чему? Если он не ходил до этого, это не значит, что… — Саске, — мягко прервала его Микото, а затем поднялась на ноги, встречая взгляд сына своим — нежным, ласкающим, и Саске осознал, что она очень похожа на Итачи. Это он похож на неё, с нажимом поправил он себя. — Так решили отец и Итачи. Если ты не возьмёшь это юката, — её брови дёрнулись, выражая скорбь и тоску, и Саске не понял этой эмоции, — то Итачи его сожжёт. — Зачем ему сжигать одежду? — не понял Учиха-младший. — Я не знаю, — ответила Микото, и Саске поверил ей. В конце концов, никто из них не знает, что в голове у Итачи. На каждый его поступок можно ответить этими тремя незамысловатыми словами. Это так просто— ничего не знать. — Сколько у меня ещё есть времени? — уточнил Саске, чувствуя, как отступает тошнота и неприязнь, а мать, улыбнувшись ему своей самой искренней улыбкой, подошла ближе и коснулась прохладными, изящными пальцами влажных волос сына. Это задело Саске — настолько, что он почувствовал, как опускаются руки и выгибаются брови. Что-то не давало ему покоя. Что, что это за чувство. — Не торопись, Саске. Гости придут к часу, когда мы обычно зажигаем вечерние свечи. — Это совсем скоро, — возразил он. — Нет, — задумчиво и тихо сказала Микото, отстраняя свою ладонь от непослушных волос. — Впереди у тебя ещё так много времени… Целая жизнь, Саске. — Что? — снова не понял он, уязвлённый поведением матери. — Собирайся, — вновь улыбнулась она и кивнула сыну. — Это будет незабываемый вечер. Когда она вышла, Саске пристально посмотрел сначала на закрывшуюся, но не до конца, сёдзи, на разложенные на татами юката, на маленькие капельки воды, скопившиеся у его ног. А потом испугался того неприятного предчувствия, которое росло в нём быстро и неумолимо — как бамбуковые побеги, крепчая и поскрипывая. Время действительно тянулось медленно. Саске успел даже больше, чем планировал сделать: вычистил снаряжение, бесцельно погулял по саду, отдохнул и, в конце концов, оделся. Он не привык надевать юката сам — обычно ему помогал в этом Итачи. И с мыслью о том, что он ужасно хочет его увидеть, Саске натягивал и неумело завязывал на себе оби, ругаясь и хмурясь, как невоспитанный мальчишка. Итачи не встретил его. Мало того, он настолько искусно избегал брата, что ни в комнате, ни где бы то ни было ещё Саске его не обнаружил, хотя мать утверждала, что старший брат не покидал дома и находился «где-то здесь». Бред какой-то, думал Саске, надевая гэта, что он, прячется от меня? Мысль об этом позабавила младшего и подняла настроение, хотя он не обрадовался перспективе не видеть брата и дальше. Он скучал. Так, что скручивало внутренности. Миссия, которая должна была отвлечь его, сделала хуже: он каждую проклятую секунду думал о том, как вернётся, и посмотрит в чёрные антрацитовые глаза — пусть даже ничего не выражающие. Он смирился с этим и желал поглубже разобраться с тем, что происходит между ними, но теперь Итачи попросту начал его избегать. Нет, даже не так. Он начал от него бегать. Образ бегущего с воплями от него Итачи, подброшенный воображением, заставил Саске усмехнуться, а потом прыснуть со смеху, прикрывая рот ребром ладони. Итачи только в детстве порой убегал от Саске, да и то подтрунивая над ним и подгоняя. Но чтобы так — с воплями и ужасом в глазах — ни разу. Саске замер, уцепившись за едва промелькнувшую мысль. С ужасом. А потом, облокотившись о стену лопаткой, спрятал ладони под рукавами юката. Он смог так чётко и ясно представить Итачи, смотрящего на него с откровенным ужасом, что ему стало не по себе: смотрел ли он на самом деле когда-нибудь так? На отца? На мать? На врага? На меня? Наверное, всё же нет, расслабился он, выдыхая. Представлять непоколебимого брата, скованного страхом, было невыносимо — ни морально, ни физически. Он привык видеть в старшем брате оплот защиты и стабильности. Может, именно поэтому ему было так тяжело от мысли, что Итачи избегает его. В конце концов, Итачи — человек. Со своими страхами, со своими ценностями. Саске всё это время пытался понять его, но не так, как нужно было брату. И теперь Учиха-младший решил, что не будет кричать о своём непонимании. И не будет доводить до того, чтобы Итачи когда-нибудь смотрел на него с нескрываемым ужасом. Может, ничего не выражающий взгляд — это не плохо. Совсем не плохо. С этими мыслями, улыбаясь краешком губ, Саске вышел в сад, глубоко вдыхая наполненный ароматами воздух: цветы, трава, вода, ветер — всё смешивалось в один тонкий, едва ощутимый букет, а к нему деликатно примешивались искусственные ароматы свечей и аромат древесины. Чуть позже он услышал, как тянется со стороны дома запах блюд и алкоголя. Запах людей. Гостей. Запах ответственности и обязанности. Запах тяжёлой, непосильной ноши. И обернулся, нахмурив брови. Да что не так с этим предчувствием? Аккуратно развернувшись на неудобной подошве, он, не поднимаясь на веранду, пошёл по приминающейся под его весом земле и мельком глянул на тёмное, пока ещё совсем беззвёздное небо. Красиво всё-таки, решил он, хоть я и не понимаю до конца, что в нём особенного. Для него никогда не было ничего особенного в том, что его окружало: всё это было привычным и правильным, таким, каким оно и должно было быть. Цвела вишня? Значит, так было нужно и не стоило удивляться красоте этого цветения. Шёл дождь? Досадно, но не смертельно, — дождь смачивает землю, а затем цветёт вишня, поражая других своей красотой. Но не Саске. Только не Саске. Дойдя до угла, он медленно взобрался на веранду и замер, услышав со стороны знакомый голос: — Да какого чёрта ты устраиваешь, Итачи?! — и припал плечом к прохладному столбу, вжавшись в него и напряжённо вслушиваясь, что последует за этим. — Шисуи, — ответил спокойный, безразличный голос брата, а затем что-то ещё и ещё, но Саске не мог разобрать слов: Итачи говорил слишком тихо. — Ты погубишь и себя, и меня! Да к чёрту меня. Ты хоть понимаешь… Нет, не понимаешь, — Шисуи был зол и не скрывал этого. В его голосе плескалась досада и толика обиды. Саске выглянул из-за угла, всматриваясь в две почти одинаковые фигуры: Шисуи был чуть выше, но едва сутулился; Итачи стоял ровно и смотрел в сторону, будто бы и вовсе сейчас отсутствуя. Саске задохнулся, увидев, как Шисуи крепко схватил Итачи за предплечья и хорошо тряхнул, что-то отчаянно прошептав. Итачи не ответил, всё так же безразлично, будто бы пренебрежительно посмотрев на друга, и тот, закусившись, замахнулся. — Эй! — громко окликнул Саске, выходя из-за угла и едва не споткнувшись на гэта. Обругал юката, чувствуя себя чрезвычайно нелепо, когда оба молодых мужчин посмотрели на него: Шисуи — сразу и уязвлённо, Итачи — чуть позже. Саске застыл, встретившись с ним взглядом. Со взглядом широко раскрытых, глубоких, живых глаз. В глубине которых, на самом дне чёрного мутного моря, плескался откровенный и едва прикрытый ужас. И Саске стало страшно. Всё, что он подумал в тот момент, было: «Эта тварь что-то ему сделала!». Он ринулся вперёд, совсем позабыв о гэта и неудобном юката, перехватывая руку Шисуи, который и без того уже стоял абсолютно потерянный и безобидный. Сжал её, дёрнув в сторону, и прошипел: — Сукин сын, ты… — Саске. Саске вздрогнул, закрыв на мгновение глаза и собираясь с мыслями. Снова этот тон. Снова… Снова он! Он боялся смотреть на своего брата. Потому что знал, что увидит там. Но всё же посмотрел, потому что не мог этого не сделать. И, конечно же, не ошибся. — Что? — холодно переспросил он. — Что, нии-сан? Стоишь, как идиот, и даже не защищаешься! Шисуи попытался высвободить свою руку, что-то сказав, но Саске его не слышал, силясь контролировать вскипающую злость. Проклятые чёрные глаза! — Отпусти его, — в тон Саске ответил Итачи, скидывая с себя вторую руку Шисуи и испытующе смотря в глаза брату. — И иди, куда шёл. А ведь мы тоже почти одного роста, вдруг подумал Саске. — А если я шёл к тебе? — спокойно спросил он. — Я не хочу тебя видеть. — Ты лжёшь, — прошипел Учиха-младший. Итачи не ответил, подняв руку и одним движением освободив ладонь Шисуи. Саске недовольно посмотрел на длинные, худые пальцы, а потом сжал губы в жёсткую линию, когда они аккуратно скользнули по широкой ладони его товарища, каким-то особенным, интимным жестом перехватывая её. И опуская. Саске машинально отошёл, когда Шисуи был вынужден приблизиться к Итачи. И младший из братьев, ослеплённый каким-то отвратительным чувством, не заметил, как он, поморщившись, скривил губы, мельком глянув на свою ладонь, зажатую в бледных пальцах. — Что ты делаешь? Итачи поднял взгляд на лицо Саске, задумчиво впитывая каждый намёк отвращения, мерцающий в тёмных глазах. Он плохо стоял и почти ни о чём не мог думать. Слабая, ноющая боль в висках давала о себе знать, но у него не было даже сил, чтобы воспользоваться ею, пытаясь показать, насколько он не хочет видеть Саске. И как это показать, если он на самом деле хотел его видеть? Старший испугался, увидев, как метнулся к нему Саске. Он так тщательно избегал пересечения их путей, что растерялся и забыл, как следует себя вести. Почувствовал себя на мгновение слабым и беззащитным — и так ему всё осточертело, что он почти решился грубо убрать с себя чужие руки и наконец сказать всё, о чём он думает в действительности. Но это желание было мгновенной слабостью, которые он всю свою жизнь тщательно учился подавлять. — А ты не видишь, отото? — чересчур мягко спросил Итачи, едва не скривившись от собственного тона. Попытался смягчить взгляд — но лишь для того, чтобы показать своё равнодушие и пренебрежение. — Мы разговаривали с Шисуи-саном. А ты нам помешал. — Он собирался тебя… — Ты мешаешь, — с нажимом повторил Итачи, видя, как подрагивают опущенные плечи, как подёргивается жилка на шее — на бледной, красивой шее, — и закрыл глаза, чтобы ничего этого не видеть. — Вечно путаешься под ногами. — Ты снова мне лжёшь! — не выдержал Саске, а Итачи так и не открыл глаз, обращаясь в слух. Он едва мог расслышать, как вдалеке здороваются и обмениваются пустыми любезностями гости и его родители; он не слышал ни бьющегося бамбука в глубине сада, ни напряжённого нарастающего плача цикад; он не слышал встревоженного дыхания Шисуи и не слышал своих мыслей, погружённый куда-то глубоко, очень глубоко в себя. Но он очень отчётливо слышал, как бьётся в сильной груди брата его сердце. Ударяется о стенки — неровно и взволнованно. И так… беззащитно. — Я же вижу, как ты притворяешься, нии-сан, — почти с мольбой произнёс Саске, снова сделав шаг навстречу, и Итачи стало больно, потому что он знал, чего стоит гордому маленькому брату пойти на это. Но он остановил его своим взглядом: — Люди всегда думают, что знают правду, и свято верят в неё. Полагаются на свои знания и осознание, привязываясь к ним. Зовут свои наивные соображения реальностью. Но эти знания и осознание могут быть двусмысленными, Саске, а значит, реальность вполне может оказаться всего лишь иллюзией, — его высохшие, обветренные губы скривила противная, нечеловеческая усмешка, и младший отступил обратно, смотря на Итачи как на самое уродливое чудовище, которое он когда-либо встречал. — Люди живут внутри своих впечатлений, не так ли?.. Слова опустошали его. Настолько, что он чувствовал себя невесомым призраком, цепляясь только за отвращение, гнев и омерзение, тенью опустившиеся на молодое, красивое, так на него похожее лицо. Тонкие губы дрожали — Итачи не знал точно, почему, — но он едва сдерживал себя, чтобы не остановить эту дрожь своими лёгкими прикосновениями. Пальцы сводило — он переставал их чувствовать. Как же я устал наблюдать, подумал он, как же устал. — Почему тебе так нравится делать мне больно? Итачи едва не взвыл, но глаз не отвёл. Усмешка застыла на губах, как намертво пришитая, и губы его даже перестали вздрагивать от противоречивых чувств — от наигранных и тех, которые он пытался скрыть. — Я открываю тебе по-щенячьи слепые глаза, — жёстко ответил старший, чувствуя, как напрягается и снова расслабляется рука в его пальцах. — И? — слабо переспросил Саске. — Я должен поблагодарить тебя за это, получается? Итачи не ответил, насильно заставляя себя усмехаться. А Саске, подавив отвращение, приподнял уголки губ и безвольно опустил руки. — Спасибо, — сказал он, — спасибо, нии-сан. Ты самый лучший гребаный старший брат на свете. И, абсолютно без сомнения, развернулся и двинулся дальше — по направлению всё больше нарастающего праздничного волнения. Чёрное юката, ловя на себя рыжеватые блики от свеч, почти бесшумно подрагивало от его движений. — Эй, — раздался тихий голос где-то у самого уха Итачи, и он вздрогнул, едва отрываясь взглядом от маленьких, аккуратных золотых листьев, покоившихся на чёрном шёлке. И улыбнулся — коротко, мрачно. А затем краем глаз глянул на Шисуи. — Мне больно, — тише, чем следовало, сказал он, не смотря в ответ. И Итачи почти с отвращением отбросил от себя чужую руку, чувствуя, как неприятно стягивает от судороги пальцы. — Зачем ты с ним так? — всё тем же тоном спросил Шисуи, поглаживая намечающиеся синяки и отрешённо улыбаясь. — Он же… — Заткнись, — в сердцах бросил Итачи, продолжая ловить взглядом маячащую впереди спину, пока она окончательно не скрылась за углом. Шисуи замолчал, аккуратно переводя дыхание и запуская ноющую кисть в свои вьющиеся волосы. Посмотрел на Итачи, выгнув брови. А затем отвернулся, когда тот, сделав то же самое, направился в самые дальние комнаты дома. Туда, где его никто не найдёт этим вечером. И откуда он сегодня больше не выйдет.***
Всё ему было противно сейчас: яркие наряды, приглушённый шёпот, смольные взгляды. Выпивка. Еда. Его посадили напротив своего отца, и он сидел, хмуро разглядывая улыбчивые и заискивающие лица, даже не улыбаясь и не заставляя себя отвечать на их комплименты. Его руки навязчиво коснулись прохладной тканью, и он нервно одёрнул её, пробормотав извинение и проглатывая проклятия. Саске терпеть не мог шум и людей. Чем больше их было вокруг, тем сильнее сжималось кольцо боли на его висках, когда он пытался закрыть глаза. Мысли роились с большей силой, и он бесился, потому что не мог ни отвлечься, ни сосредоточиться, вынужденный выслушивать окружающие его разговоры. Отец официально объявил его прямым наследником клана. А все другие, будто только этого и ожидая, подсунули ему пиалу с полупрозрачной крепкой жидкостью, подбадривая и поздравляя. Желудок скрутило спиралью, он ненавидел алкоголь. Но сейчас, гадко усмехаясь в ответ, он сжал в бледных пальцах фарфоровую пиалу и одним большим глотком опрокинул содержимое в себя. Традиции того не требовали. Ему хватило бы сделать маленький, аккуратный глоток… Но он не стал. Ему вдруг стало плевать на традиции и правила, и он, подняв взгляд на заискивающих рядом с ним девушек, улыбнулся им в ответ. Неестественно. Насмешливо. А они, дуры, купились. Весь вечер они крутились вокруг него, присаживаясь рядом и взглядом умоляя своих родителей представить их. И ему представляли — Саске не запоминал имён, краем глаз смотря на них и наблюдая, как отвратительно пунцовеют их щёки. Так, словно они больны чахоткой. И глаза их — лихорадочно горящие — только больше отталкивали его, не привыкшего к такому живому, осмысленному блеску. Отвернувшись, он снова ухватился за пиалу и поднёс к губам, поколебавшись. Где-то по левую руку от него, не сводя немигающего взгляда со стены, сидела незнакомая ему очередная девчонка. Он вгляделся в неё — она сделала вид, что не замечает этого, — а затем яростно осушил пиалу, поднимаясь с пяток и отставляя её на место. Хотелось пройтись, и когда к нему снова ринулась одна из каких-то «наследниц многоуважаемых семей», он едва выставил руку в сторону, упрямо смотря на макушку гладких, как шёлк, волос. — Как твоё имя? — спросил он, даже не подойдя ближе. Девушка, стоящая у его руки, смутилась и пробормотала что-то вроде «И..н..ав…», но он только скривился, давая понять, что не она его интересует. Девушка, сидевшая за столом, аккуратно опустила голову, вытянула вперёд руку, придержав рукав юката второй ладонью, взяла маленькую, почти плоскую пиалу и медленно поднесла её к губам, неуловимо улыбаясь. Саске, заинтересовавшись больше, опустил руку. — Ну так что? Её звали Наори. Тихая — или сдержанная, как понял Саске, — она шла рядом с ним, когда он неторопливо ступал по саду, то вдруг раздражаясь её спокойствием, то расслабляясь из-за того, что она радушно лишала его необходимости вести себя неестественно. Он не чувствовал особого напряжения, когда она изредка задавала вопросы, но и сам не напрягался, спрашивая что-то в ответ. Её волосы, волнистые, лежали на однотонном шёлке — на спине, собранные в хвост чуть ниже загривка, и иногда Саске, едва уже фокусируя взгляд, наблюдал, как они пружинятся от её шагов. Рассматривал алые цветы, пятнами разбросанные на её юката. Бледные, аккуратные пальцы, сложенные чуть ниже оби. — У вашей семьи прекрасный сад, — обезличенным тоном сообщила она, без особого интереса скользя взглядом поверх цветочных бутонов. — А где Ваш брат, Саске? Саске остановился, немного зло посмотрев на спутницу. — Брат? — его удивило даже не столько это, но в большей мере то, что она, в отличие от других, не обращалась к нему с этими злосчастными надоедливыми суффиксами. И ещё то, что он не выплюнул это слово, как хотел того изначально, а почти прошептал — пропел, поджимая губы. — Да, — ответила она, переводя взгляд — стеклянный, ничего не отражающий, как стена, — на Саске. — Итачи, кажется? — затем она помолчала, разглядывая злость, проступающую на лице младшего из братьев невзрачными пятнами, и улыбнулась. — Разве не он — наследник клана? Саске поколебался, а затем отвернулся, одёргивая рукава юката и хмуря тёмные брови. В голове было мутно, как в болоте. Он плохо соображал, а потому тупая злость, пузырящая внутри, находила самые неожиданные лазейки. — Понятия не имею, — соврал он. — А ты откуда знаешь? — Он старше, — трезво сообщила она, — а значит, он — настоящий наследник. — А ты у нас, значит, блюдитель… блюдю… блюститель традиций? — он скривил губы, снова уставившись в её вытянутое, аккуратное лицо, и вдруг понял, как она похожа на его брата. Ужасно похожа. — Я? Отнюдь, — спокойно ответила она, не тушуясь и не отводя взгляда. — Я плохо знаю вашу семью. И я здесь только потому, что меня пригласили — ни больше, ни меньше. — Тогда и не надо лезть мне под кожу, — неожиданно для себя ответил Саске, перехватив её за предплечье. Она же, не растерявшись, приподняла запястье, давая рукаву соскользнуть, и перехватила его руку в ответ. — Это вы, — без какого-либо уважения сказала она, разглядывая потемневшие глаза младшего Учихи, — первый подошли ко мне. Что вы хотели от меня? Саске, перехватив её руку сильнее и тряхнув так, что она моргнула и удивлённо вскинула брови, крепко сжал второе плечо, склонившись. Она была совсем небольшого роста — маленькая и наглая, с крепким, почти стальным стержнем. И она ужасно напоминала ему брата. Ему хотелось сжать её горло, сдавить в пальцах, как пластилин, и смотреть, как она закатывает свои красивые, бездушные глаза, а потом падает — и он падает вместе с ней, не отпуская шеи. И сжимает… и сжимает… Она тихо прохрипела, на мгновение зажмурилась, а потом выдавила из себя: — Саске… отпусти. Он стоял коленями в праздничном, совсем ещё новом юката, которое принадлежало его брату, на влажной, податливой земле, склоняя Наори ниже — так низко, что упругая трава уже касалась её щеки. Она не плакала — возможно, ей было адски больно, но она лишь беспомощно цеплялась за его сильные руки своими пальцами. Тонкими. Хрупкими. Нет, это не рука Итачи, с досадой подумал он, на удивление резко ощутив, как он трезв и разумен. Наори не могла дышать, и её губы — не тонкие и не пухлые — едва приоткрывались в надежде, что хотя бы какими-то урывками она сможет схватить необходимый для неё воздух. — Саске… Он отпустил её шею, презрительно наблюдая, как она кашляет — непроизвольно — и как судорожно вздымается её грудь. Выпустил её руку, смотря, как падает она, наверное, сломанная. Хрупкая кукла. Но когда она и этой рукой перехватила ноющее горло, он обнаружил, что расстроен: жаль, что рука не переломилась под его пальцами. Откуда это во мне? Это всё ты, Итачи. Ты… Он склонился снова, вжав Наори в землю и прошипев: — Не трогай меня и не дёргайся, — а затем накрыл её губы своими, покусывая их, наслаждаясь тем, как подёргивается её глотка, всё ещё не насытившись кислородом. Ладонь свою, тяжёлую и большую, он положил на её ключицы, ногтями пытаясь соскоблить и собрать тонкую, почти прозрачную кожу под пальцами. Она, сломавшись наконец, жалобно прохрипела что-то, но Саске лишь ожесточённее закусил её губы. Это было не то. Поцелуй был скользким и противным. Слишком сладким на вкус. Он не заводил его — а если и заводил, то в другом, совсем другом плане. Она была похожа на дичь, которую он хватал за горло, когда та падала, подстреленная Итачи. А потом освежёвывал и потрошил её… Он больно оцарапал её грудь, упиваясь тем, как быстро и напугано бьётся сердце «девы-со-стеклянным-взглядом». Когда она, дёрнувшись ещё раз, наконец нерешительно ответила на его поцелуй, он поморщился и отстранился от неё с таким отвращением и ненавистью, что самому стало противно. Боже, я целовал это? А затем рывком поднялся на ноги, даже не сбившись с привычного темпа дыхания. А она лежала перед ним, растрёпанная, распластанная, откровенно доступная, неприлично громко дышащая — и с закрытыми от боли и унижения глазами. Стоя перед ней —над ней —Саске вдруг ощутил, как захотелось ему наступить на это почти сломанное тонкое горло. Аллегорически показывая, как он всё-таки похож на своего брата. Как он хочет быть на него похожим. А затем, снова скривив губы, он отвернулся, даже не предложив руки. Не сказал ни слова. Ни разу больше не посмотрел. И скрылся в праздничном зале, мечтая о том, как упьётся сегодня вусмерть. Впервые в жизни. Точно зная, что больше не опьянеет.***
Саске не считал, сколько прошло дней с тех пор, как они перестали общаться. Совсем. И, что он ещё подметил, Итачи не общался ни с кем из их семьи, разве что Микото иногда обращалась к сыну за совместным завтраком, но тот и в этом случае не отвечал, лишь покачивая головой. Всегда отрицательно. Младший не понимал, что происходит. Постепенно смысл слов Наори дошёл до него: Итачи действительно был старшим. И именно он по праву должен был наследовать клан. Но когда Саске решил заговорить об этом с отцом, тот лишь грубо предупредил его, что не хочет ничего слышать по этому поводу. И Саске запретили ходить на миссии. Какое-то время — возможно, совсем недолго, — но это по-своему уязвило его, как вольного ястреба, которого насильно сунули в максимально маленькую клетку, надломав крылья. А вот Итачи, наоборот, начали совать в различного рода задания — от уборки мусора до шпионажей, на который его отправляли и сейчас. Итачи, не вставив ни слова против, согласился. И вот теперь они, как будто два абсолютно чужих человека, шли по широкой улице, не смотря друг на друга. Итачи направлялся к воротам, чтобы встретиться с напарником и отправиться на миссию. Саске… Саске не понимал, почему он шёл следом. Он просто шёл. Плечи Итачи были не шибко широкими. Только сейчас младший отметил, как в меру изящно тело его брата — именно в такой непринуждённой походке, в натянутых мышцах, с аккуратно покачивающимися в такт шагам волосами. Внутри него всё ещё сидел неприятный осадок с того вечера, но он уже не злился. Ему действительно было проще считать, что они — чужие, случайные встречные. Только так он и контролировал себя, рассматривая с детства знакомый затылок и представляя, что видит его впервые. — Всё ещё крадёшься следом? — спокойно спросил Итачи, и его голос утонул в приподнятом гаме главной улицы. — Если бы я крался, ты меня не заметил, — чуть громче ответил Саске, хмуря брови и где-то глубоко в себе радуясь тому, что к нему обратились. Совсем как ребёнок. — Возвращайся домой. Отец не обрадуется, если узнает. — Зачем мне идти домой? — хмыкнул младший, обходя гружённую телегу. — Глупый отото, — волосы Итачи качнулись, когда он мягко обошёл идущего ему навстречу человека, а затем кинул взгляд через плечо. Саске выругался, едва не споткнувшись, но заставил себя выдержать короткое испытание. Итачи снова отвернулся. — Что мне сделать, чтобы ты меня услышал? — Услышать меня? — раздражённо ответил Саске. И они снова замолчали, не спеша двигаясь вдоль кипящей жизнью улицы. Саске размышлял о том, что произошло за последние несколько недель, переворачивал в голове свои мысли и впечатления, пытаясь собрать их в определённый пазл, но они снова осыпались, заставляя его недовольно кривить губы. — Брат, — твёрдо позвал Саске, зная, что Итачи слушает его, — что у вас с Шисуи? — Мы спим, — через какое-то время ответил Итачи. — Спите? — едва скрывая свои эмоции, переспросил Саске — почти хладнокровно. — Да, — и в голосе Итачи явно была слышна в этот момент усмешка. — Спим. Трахаемся. Ты не знаешь, как это делается? Тебя просветить? Саске отвёл взгляд, хмуря брови; внутри него что-то вскипело — и тут же улеглось под напором мыслей и противоречивых чувств. Он подумал: нет, я не знаю, как это делается. А вслух сказал: — Это правда? Итачи на какое-то мгновение замялся — это было видно по тому, как он напрягся, а затем ускорил шаг, поправляя ножны за своей спиной. Саске не отставал. — Да, — и почему-то Учиха-младший не усомнился в его ответе. Наверное, потому, что у него не хватило на это сил: в конце концов, он всё видел сам. «Ты погубишь и себя, и меня! Да к чёрту меня. Ты хоть понимаешь…» Саске очень плотно закрыл глаза, прежде чем снова посмотрел в дышащую спокойствием спину. Его задела непринуждённость брата, с которой он об этом говорил, и он безучастно отвёл взгляд. Я не имею к этому никакого отношения, звучал в его голове чужой голос, у меня нет причин думать об этом. Кроме одной. Самой ужасной, самой неблагодарной. Ненавистной. Сексуальной, подсказал всё тот же чужой голос, желанной, родной… Выругавшись, Саске яростно запустил пятерню в волосы, тормоша их и ожесточённо сжимая в пальцах. Впереди маячили высокие ворота, и улица бесконечно тянулась, никак не доходя наконец до них. Солнце палило; не было ни облачка, под тенью которого можно было бы спрятаться. Младший шагал уже медленнее, чем его брат, чувствуя, как кровь вскипает в жилах — и не понятно, от жары или от неизмеримой злости. Или… что это вообще за дерьмовое чувство? Он медленно скользнул взглядом по тёмным, цвета вороньего крыла волосам, видя, как блики от солнца играют на них. Представил себе статного ворона, рассиживающего на голой ветке. Его пушистые, приглаженные перья, протяни руку к которым — и она утонет в них, поглощённая шёлковой нежностью… А затем увидел, почти наяву, как сталкивает этого ворона с ветки, и он летит вниз, не раскрывая крыльев. Закрыв свои глубокие угольные глаза. И едва не вскрикнул, приходя в себя и фокусируя взгляд на всё таком же отрешённом, будто бы чужом затылке. Они шли так долго. Когда Саске отставал, Итачи намеренно сбавлял шаг, делая вид, что разглядывает подвернувшиеся под руку прилавки. Младший игнорировал его вшивую заботу, не сводя хмурого взгляда с приближающихся массивных ворот и продолжая катать в голове одну за другой мысли — такие осточертевшие, что, казалось, он уже натёр себе на внутренней стороне черепушки огромную кровоточащую мозоль. Ближе к воротам Саске рассмотрел едва виднеющуюся фигуру. И копну белобрысых, торчащих во все стороны волос. — Наруто? — спросил он вслух. — Он что, идёт с тобой? Итачи смотрел на белобрысого юношу, ощущая, как тяжело скрывать при нём свои эмоции и чувства — как тяжело делать это при открытом, невинном взгляде, смотрящем прямо в глубокие зрачки. За спиной, тяжело буравя ему затылок взглядом, стоял такой же едва сдерживающий себя Саске. Они были двумя накалёнными полюсами. Казалось, стоит сказать что-то одному, — и другой тут же сгорит на его глазах. Вспыхнет, как костёр на сухой соломе, обжигая своим пламенем всех, кто окажется поблизости.По крайней мере, так казалось Наруто. Изогнув бровь, он изредка кидал взгляд за спину Итачи. — То есть, это я с тобой пойду на миссию? Вот-те на, — он завёл руку за голову, потревожив пальцами белокурые пряди и нахмурившись. — А ты чего припёрся, Саске-теме? Тот, хмыкнув (Итачи крепче стиснул зубы — и Наруто удивлённо вытянул лицо), ответил: — Не твоё дело, усуратонкачи. Они стояли у самых ворот, совсем близко — каждый на одинаковом расстоянии друг от друга, — но одновременно будто бы очень и очень далеко. Пытались казаться спокойными, но напряжение, плещущееся во взгляде, читалось даже в небесно-голубых глазах блондина. — Эй, даттебайо, — позвал Наруто, стараясь не смотреть на Итачи, но не сводя взгляда с Саске, и улыбнулся ему, поднимая большой палец вверх, когда тот недовольно глянул в ответ. — Я позабочусь о твоём братишке. — Идиот… — хмыкнул Саске, сунув руки в карманы и прикрыв глаза. — Это кто ещё о ком позаботится. — Выдвигаемся, — тихо сказал Итачи поперёк слов брата, шевельнувшись, но не посмотрев на Узумаки. — Нам нужно успеть до заката покинуть границы. — Да на улице же солнцепёк ужасный! Я растаю, пока до того тенька дойду, ттебайо… — заскулил белобрысый, снова мельком глянув на Саске. И — второй готов был поклясться — нахмурился на какое-то мгновение, отбросив свою наигранную капризность. — Итачи-сан? — позвал он, но каким-то другим голосом. — А этот придурок с нами идёт, что ли? По-моему, меня тогда удар хватит от переизбытка Учих в моём поле зрения, а не из-за жары! — Я тебе сам сейчас удар пропишу!.. — взвился Саске, сделав шаг навстречу, но застыл, когда поймал на себе недовольный взгляд брата. Он смотрел на него свысока — так, как смотрел на него постоянно в последнее время, — и младший из братьев, громко цыкнув, отступил обратно. — Ну и к чёрту вас… — А как же напутствие? — крикнул Наруто, наблюдая, как тот удаляется, распинывая мелкие камешки под ногами. Учиха не ответил. Нет, ответил — но более… невербальным способом. — Это он меня так послал, что ли? — удивился белобрысый, не обращая внимания на то, что Итачи медленно двинулся к лесу. А потом опустил руки, приняв какую-то другую, собранную позу. Итачи остановился, оборачиваясь и сводя тёмные брови. — Если ты собираешься стоять там и дальше, то мы вряд ли уйдём далеко. — Это будет самая весёлая миссия во всей моей жизни, — скривившись, ответил Узумаки, хмуро глянув на Итачи. — Жопой чую. По крайней мере, — и громче добавил: — Вы прям очень похожи с этим придурком! — Похожи? — без интереса переспросил Итачи, вновь отворачиваясь, когда его напарник поравнялся с ним. — Что ты имеешь в виду? — Ты такой же засранец, как и он, — Наруто не смотрел на него — смотрел в сторону, наблюдая, как трепещет на тёплом ветерке листва. Потёр щеку, отёр лоб от проступивших капелек пота, а потом шумно вздохнул. — Но он хотя бы не пытается этого скрыть. Итачи не ответил.***
Наруто понятия не имел, материть погоду или проклятую миссию, потому что он и предположить не мог, что «пошпионить за бедолагой» будет означать «сесть на хвост» — почти в буквальном смысле, ночуя без продыху в болотах и ущельях. А ещё — «совсем забыть про сон». Наруто забыл про сон ещё тогда, когда Итачи кинул ему флягу с водой и сказал: сегодня дежурим на двух постах. А потом они дежурили на двух постах и всю следующую ночь. И ещё, и ещё… Деваться было некуда: они были смертельно измотаны, но человек, за которым они следили, каждый вечер подцеплял странных, подозрительных людей, и они, двигаясь дальше вместе, соблюдали все предписанные шиноби правила: не шуметь, не спать всем лагерем, не сводить с леса глаз, спать с оружием в обнимку. Узумаки и самому приходилось их придерживаться. Он даже отливать ходил с грёбанным кунаем в руке! — Я больше так не могу, — проворчал он, стягивая с себя испачканную, провонявшую куртку и кидая её себе в ноги, а затем упал на неё задом, измученно выдыхая и вытягивая распухшие ноги. Ступней он уже не чувствовал и даже боялся снимать сандалии. Ему казалось: стоит немного ослабить шнуровку, и они вывалятся оттуда, как бесформенная каша. Итачи сидел напротив, невозмутимо протирая сюрикены. — Ты монстр, что ли? — удивился белобрысый, ослабив протектор и сняв его со лба. Здесь, под тяжёлыми ветками, не пекло — солнце сюда не добиралось, но парилка всё равно стояла адская: с них текло, как с половой тряпки. Итачи, лишь мельком посмотрев на Наруто, ответил: — Нет, я просто не ною попусту. Тот не обиделся: — Ты выглядишь так, словно очень долго отлёживался в гамаке, — продолжал ворчать белобрысый, изощряясь так, чтобы сжать низ майки со спины и выжать из него холодный пот. — А я чувствую себя раздавленной жабой, даттебайо. — Как поэтично, — безучастно заметил Итачи. — Да что ты их там чистишь? — нахмурившись, Наруто наконец сел удобнее, укладывая локти на бёдра и уставившись на медленно двигающиеся запястья. Тонкие, длинные, бледные. — Мы даже не использовали их ни разу. Если бы использовали — я бы запомнил! — С них нужно периодически стирать песок. Стружку. — Какую стружку? — удивился Узумаки. — Когда они соприкасаются друг с другом, то металл тупится, — отложив очередной сюрикен, Итачи почти неуловимым, естественным движением подцепил сетчатый ворот своей майки, немного отведя его и подняв взгляд на Наруто. — И появляется металлическая крошка. Незаметная глазу, но ощутимая, если по ней провести… А пока мы не можем шуметь и бесконечно точить лезвия, приходится заботиться о них так. — Ты бы лучше о себе позаботился, — скептически заметил блондин, облокотившись руками со спины. — Я передумал: выглядишь ты неважно. Прямо весь такой… изломанный, что ли. — Ты очень любишь говорить без какой бы то ни было причины, — Итачи говорил тихо. Наруто смотрел на то, как тяжело он дышит, будто бы боясь делать глубокий вдох, и как неровно поднимаются и опускаются его ключицы. Такие хрупкие на вид… Изогнув бровь, Наруто опустил голову, резко оттягивая свой воротник и заглядывая себе под майку. — Ничего не могу понять, — озадаченно произнёс он, ощупывая свои ключицы, — почему я смотрю на тебя, и мне постоянно кажется, как будто ты сейчас треснешь? — Кому? тебе? — Наруто вернул взгляд на Итачи, заметив раздражённые нотки в его голосе, а затем не сдержал улыбки, выпуская майку из пальцев. — Ну вот. Хоть как-то я тебя растормошил, — но снова наткнулся на отрешённый взгляд чёрных как сажа глаз, фыркнув. — Ты раньше хотя бы улыбался. А сейчас смотришь на тебя — и, ей-богу, даже брёвна, в которые я метаю сюрикены, ведут себя иначе. — Я должен вести себя, как бревно? —спросил Учиха. — Ты уже ведёшь себя, как бревно, даттебайо! — шумно ответил Наруто, выругавшись по делу и без, и снова попытался принять более удобное положение для ног. А потом резко посерьезнел, посмотрев вверх на то, как играет солнце между тёмно-зелёной листвой. Сощурил глаза, приподнимая ладонь и сквозь пальцы рассматривая едва различимые лучи света. Спросил, понизив тон: — У вас с Саске что-то произошло? — и заметил краем глаз, как замер Итачи, наконец сфокусировав взгляд. Ответил сосредоточенно и строго: — Это не твоё дело. Ага, подумал Наруто, не «с чего ты взял», а «не твоё дело». Значит, что-то всё-таки есть. — Ну и какую собаку вы не поделили? Определённо, мне повезло, что это не Саске. Иначе бы он уже меня тысячу раз назвал этой самой собакой и ещё пнул под хвост, даттебайо. А Итачи… Наруто опустил голубой, неестественно светлый взгляд на Итачи, не опуская головы. Брюнет молчал, задумчиво разглядывая сидящего перед ним белобрысого напарника. Вспоминал, как он бегал у них по двору, а потом натянуто улыбался, совсем ещё мелкий, когда родители братьев выставляли его за пределы дома. «Тебе здесь не место», — говорил Фугаку. Маленький Саске не понимал, как тяжело было Наруто в те моменты. Возможно, не до конца понимал этого и мальчишка, чувствуя, как горло разрывает болезненное ощущение и дышать под этим взглядом становится трудно. Только Итачи осознавал, каково ему было. И всегда удивлялся тому, что Наруто ни разу не проронил ни единой слезинки. Нет, он не был благодарен за то, что его выставляют, — его никто не научил быть вежливым и благодарным. Но он по-своему принимал свою участь. И всегда, постоянно, возвращался. До тех самых пор, пока Итачи собственноручно не преградил ему путь. — Займись чем-нибудь полезным,— нахмурившись, сказал Итачи, разжимая пальцы на вороте. — И хватит доставать меня своими глупыми вопросами. — Глупым ты можешь звать своего несмышлёного братишку, — спокойно ответил Наруто, глянув на нахмуренные тёмные брови, а затем снова посмотрел в чёрные глаза, пытаясь зацепиться за неподвижные зрачки. — Хотя и он, похоже, начал что-то понимать. Один ты из себя не пойми кого строишь, даттебайо. Итачи снова не отреагировал — только уголок губ почти незаметно дёрнулся, обозначая намечающуюся агрессию. Даже Саске, приученный рассматривать мимику брата под микроскопом, не заметил бы этого. Но Наруто, всегда зависящий от чуткого мнения окружающих — а иначе бы он попросту не выжил, — с лёгкостью подметил пошатнувшееся самообладание Учихи и опустил голову, склоняя её вперёд и без всякой надменной подоплёки — чисто и открыто — смотря в его зрачки. — Опять будешь строить из себя заботливого старшего брата, якобы озабоченного только тем, поранил ли коленки его отото? — Наруто произносил это слово не так, как привык Итачи, почти грубо, холодно, по-чужому, и брюнет наконец отмер, сменив свою позу — закрылся от Узумаки руками, сложив их на груди, скрестил ноги. — А, я понял, — без каких-либо эмоций сказал голубоглазый, не дождавшись ответа, — ты вообще решил больше из себя никого не строить. Ну только так — чужого дядьку, которому глубоко начхать на всех, кроме себя, ага? — Тебя, как всегда, остановить можно только добрым жестом руки, верно, Наруто? — почти хладнокровно ответил Итачи, на мгновение прикрыв глаза и выдыхая. Его напарник заметил, как тяжело подрагивают блестящие капельки пота на бледном лице, а в частности — на висках, украшенных едва заметной паутинкой вен. — Под рёбра. — Не хочу с тобой кусаться, — нахмурившись, ответил тот. — Но и не хочу смотреть, как кривится Саске, смотря в твой грёбанный затылок, даттебайо. Я слепой, думаешь? — Отнюдь, — Итачи глянул в ответ из-под ресниц, и Наруто почувствовал, как неприятный холодок бежит по позвоночнику, а майка противно прилипает к спине. Усмехнулся, почувствовав, как зачесались ладони в азарте. Но Учиха не выказал похожих чувств. — Ты далеко не слеп. За это я тебя и ценил когда-то: ты отлично понимаешь, когда следует заткнуться. По крайней мере, понимал раньше. Да, Наруто всегда понимал, потому что ему очень настойчиво — каждый —спешил напомнить, где его место. Он закусывался с другими, но был тогда слабым, немощным и мог только кричать в чужие спины, чуть не захлёбываясь проглоченными слезами. А потом научился молчать и наблюдать, понимая, что лучше подождать, пока он станет сильнее. Пока он сможет… И вот встретил Саске. Подружился с ним легко — даже слишком. А бонусом к другу получил вечно таскающегося за ним старшего брата — не особо старше самого Саске. Он был молчалив и равнодушен, Наруто побаивался его, а потому часто тушевался, встречаясь с ним глазами. Они смотрели — и в них читалась неприкрытая угроза, так что совсем ещё мальчишкой Наруто не понимал, как Саске не видит этот больной, нездоровый блеск в глазах Итачи. Он не знал, как называлось это чувство, пока немного не подрос. А потом сам начал испытывать то же самое. Ревность. Всепожирающая, вечно голодная ревность. Они не ненавидели друг друга — нет. Между ними было нечто более сложное, чем просто ненависть. Они уважали и презирали друг друга одновременно, каждый завидовал другому по-своему: Наруто — потому что Итачи гораздо чаще мог быть с Саске, гораздо ближе, а Итачи — потому что Наруто вообще мог быть рядом с его братом всегда —и не только как друг или родственник. Вот так они и жили. Наруто приходил к Саске, и тот, хоть и боялся этого показать, всегда был рад встрече с другом. Они общались много — уже больше, чем два брата, и однажды что-то щёлкнуло в старшем, когда он увидел, как спокойно, по-дружески, белобрысый приобнимает Саске за шею. Саске, который терпеть не мог, когда к нему прикасался кто-то чужой. И тогда он впервые воспользовался своим авторитетом, различными манипуляциями навязав младшему мысль, что Наруто — далеко не лучшая кандидатура в друзья. «Наверное, если бы я был при смерти, — сказал он тогда белобрысому, оставшись с ним наедине, — то наверняка оставил его на тебя. Но сейчас... Я просто не могу этого допустить. Когда я смотрю на тебя, то не могу избавиться от желания тебя придушить», — и он был в эту секунду настолько невозмутим, что Наруто подсознательно понял: чёрт подери, он не шутит. Он действительно опасен. Для меня. И отступил. Впервые в жизни — отступил. Но теперь… — Если я заткнусь, то буду говорить уже иначе. А очень не хочется тебя калечить, — твёрдо сказал Наруто, а после заметил, как улыбнулся одним только краешком губ Итачи, прикрыв глаза и покачав головой, и вытянул лицо. — Наруто, — с нажимом начал Учиха, — заткнись. Пожалуйста. И Узумаки услышал, как дрожит — явно не от страха — его голос. — Хорошо, — наконец, ответил он, резко соскакивая на ноги и крепко стискивая кулаки, — я и на этот раз отступлю. Но, чёрт подери, если мне выпадет какой-нибудь удобный случай… хотя бы намёк на него… Я… — и он нахмурился, снова встретившись с чёрными — с чёрной мутью — глазами. — Клянусь, я выбью из тебя всю эту дурь, даттебайо. И в тот момент, когда Наруто отвернулся, пытаясь протиснуться между стволами в чащобу леса, непоколебимая чёрная гладь ничего не выражающих глаз дрогнула. Ярким, жестоким пламенем. Прежде, чем снова погаснуть. Итачи сидел перед рыжими языками пламени, представляя, как приятно это, должно быть, — чувствовать, как слизывают они усталость и ноющую боль с тела. Протянул навстречу ладонь, позволил слегка огладить её горячим порывом ветра, а затем резко одёрнул, сжимая пальцы в кулак. Вокруг была абсолютная тишина, и треск костра казался набатным звоном, за сотню ри [4] предупреждающим других о его присутствии. От этого ощущения было неспокойно, но Наруто заверил, что их цель крепко спит вместе со своими спутниками, и Итачи поверил: в подобных делах лис никогда не ошибался. У него была отличная чуйка. Уж этого у него нельзя было отнять. Лис. Итачи неприятно для себя усмехнулся, подбрасывая в огонь изогнутую ветку. Как бы ни накалялась между ними атмосфера, а всё равно у них обоих была черта, не свойственная для Саске: они умели абстрагироваться от своей неприязни, и не столько скрыть, сколько отложить разногласия до лучших времён. Если бы Итачи предложили выбрать напарников для дальнейших заданий, среди них непременно бы были Наруто и Саске. Он знал их с детства — и те знали с детства его. И, конечно, с Наруто было комфортнее совершать какие-то хладнокровные, абсолютно не требующие чувств манипуляции. Пусть он и был довольно чувствительным малым, но на момент, когда требовалась жёсткая закалка, его рука была крепче, чем рука Саске. Если бы Итачи попросил отсечь ему запястье — Наруто бы так и сделал, рассудив, что без этого не обойтись. А младший брат сделал бы всё, что угодно, лишь бы этого избежать. Итачи не любил медлить. Ему действительно льстила забота младшего, но порой бездушное, холодное отношение белобрысого к его персоне помогало расслабиться. И, наконец, уйти от назойливых мыслей. Но не сейчас. В этот момент он искренне ненавидел Наруто за то, что тот полез во всю эту дрянь внутри него, снова разворошив заткнутые за самые далёкие уголки сознания чувства. И ещё больше ненавидел за то, что он был прав. И что тот сам, на подсознательном уровне, понимал это. Итачи перевёл взгляд на тихий шорох с другой стороны от костра, поймав блики на светлых волосах и нахмурившись. Интересно, сожалею ли я о том, что остановил его тогда? Что не позволил Саске быть счастливым с кем-то, кто сможет дать ему это счастье? Нет, шаркнув ногой и подтянув её к себе, решил он, не сожалею. Он сидел, удивляясь тому, как спокойно ему стало от этой мысли. Он искренне верил в то, что единственный может сделать Саске счастливым. А сам, в свою очередь, бесконечно погружал его в непрекращающиеся одиночество и боль. Был ли счастлив Саске? Нет. Он был зол. И хотел большего. Как, собственно, и Итачи. Вздохнув, Учиха поднялся на ноги, упираясь ладонями в поясницу и слегка стягивая лопатки друг к другу. Шея затекла — как и всё тело. Но спать не хотелось — на протяжении всей миссии он радовался тому, что не может спать. А если спал, то только беспокойно, без сна, проваливаясь в поверхностное бессмысленное беспамятство. Сны приносили ему боль и чувство вины. А Итачи не хотел чувствовать себя виноватым. Разве он виноват, что делает то, что считает нужным? «Я должен поблагодарить тебя за это, получается?» — упрёком прозвучало в мозгу, и он открыл глаза, скользнув взглядом по играющим тенями стволам деревьев. Наруто снова шевельнулся под пледом, издав какой-то странный звук — возможно, зевок, — а затем угомонился, будто и не было его сейчас здесь. Треск костра перекрывал его дыхание. Какое-то время рассматривая торчащую из-под одеяла макушку, Итачи улыбнулся краешками губ, а затем склонился, подхватывая в кулак землистый песок и закидывая им языкастое пламя. То поворчало из-за потревоженного спокойствия, а затем захлебнулось собственными ворчливыми языками. Итачи выпрямился, беззвучно отряхивая ладонь, и медленно двинулся в ту сторону, где располагалась их цель — мужчина средних лет, маленький, дряхлый, беспомощный — и его спутники — натренированные до скрипа между зубов шиноби, все как один молодые и энергичные. Которые наверняка в этот момент свято блюли ночной пост. Они были примерно одного возраста с Итачи — или, может, немного его старше, а кто-то вполне мог оказаться моложе. Учиху это мало заботило. Ему вообще, в принципе, было плевать на всю эту ерунду с миссией и шпионажем. Он ступал абсолютно бесшумно — ни одна сухая ветка, на которую он наступил, не треснула и не обломилась. Он отводил пальцами ветки и подныривал под них, не сводя напряжённого взгляда с какой-то сомнительной точки впереди: было так темно, что разглядеть, что там — за деревьями, — было невозможно. Но Итачи смотрел — и видел. Случайное движение, не так поставленную тень… Напряжённый, едва темнее, чем ночная мгла, силуэт, пытающийся казаться застывшим изваянием. Он ловил практически в воздухе чужие мысли, которые сейчас были совершенно не о том, что на них могут напасть. Изготовившись, Итачи застыл, скользнув ладонью за пояс — в сумку, а потом абсолютно неожиданно для себя почувствовал мгновенную опасность — но поздно. В следующий момент его руку уже скрутили, а самого увлекли обратно, ещё дальше за равнодушные стволы, прошипев над самым ухом: — Что ты делаешь, твою мать? — Растёшь, — сквозь зубы ответил Итачи, скривившись, — но не вовремя. А потом изловчился сам, развернувшись и ожесточённо ударив ребром двух пальцев точно под кадыком Наруто и придержав его под руку, когда тот, на мгновение задохнувшись, начал оседать. — Перестарался? — Итачи медленно опустился вместе с ним, укладывая его на холодной земле, но лишь для того, чтобы не навести лишнего шума. — Наверное, когда ты очнёшься, у тебя адски будет болеть глотка, — почти с наслаждением прошептал он, а затем одёрнул себя и поднялся на ноги. С каких пор он стал таким? Наверное, я был таким всегда. Снова развернувшись, он продолжил то, что вынужден был прервать. Уже без колебаний сунул ладонь в сумку, подцепляя пальцами парочку сюрикенов, извлёк и равнодушно посмотрел на них, прежде чем вернуться на свою исходную позицию и, особо не прицеливаясь, метнуть во мглу. Они почти не издали звука — такого, который был бы заметен для обычного человеческого слуха. Но кучка шиноби, раскиданных вокруг лагеря, лениво пошевелилась, не обмениваясь никакими комментариями. Потом постепенно завозилась, кажется, поднимаясь на ноги. А в третье мгновение они уже были в боевой готовности и оперативно метнулись туда, откуда предположительно кинули в них сюрикены. Итачи не торопился. Он ждал на месте, наблюдая за постепенно раскачивающимися тенями и потягивая ладонь к рукояти катаны. Катал в голове пустые мысли, абсолютно не цепляясь за них, и ощущал, как равномерно бьётся в груди хладнокровное сердце — безучастное, нечеловечески спокойное. Когда к нему приблизились почти вплотную, он сделал короткий шаг вперёд — и оказался перед самой стеной из стволов, за которыми стоял до того, с тихим звоном и рывком вытягивая катану из ножен. Началась безмолвная борьба — схватка. Итачи отражал быстрые атаки, иногда пропуская почти незаметные попытки дотянуться и ударить его свободными руками — боль была тупой, мгновенно вспыхивающей и затухающей. Его пытались сбить с ног, но сама земля крепко держала его на себе, и он, плотно закрыв глаза, прислушивался к свисту рассекаемого воздуха и продолжал уклоняться от настойчивых атак. Да, их действительно было много: человек пять или шесть. Но Итачи помнил, что ещё вечером их было ровно восемь — восемь провожатых, охраняющих этого странного, подозрительного мужчину. Его и Наруто цель. А это значило, что… Итачи едва увернулся от направленных в него сюрикенов, но один всё же словил — и прошипел, на мгновение потеряв равновесие. Этим воспользовались, и он услышал сухую усмешку где-то слева от себя, развернулся, стараясь ударить рукой, но её перехватили — точно и с первого раза. В следующую секунду тонкое лезвие вражеской катаны просвистело прямо там, где должна была находиться его рука. Они хотели отсечь мне… руку? Всё пошло немного не так, как он планировал. Лавируя между ними (он почти научился понимать, где и кто находится) и отражая всё ещё настойчивые, но уже редкие выпады, он нахмурился, а затем открыл глаза, упершись в ствол и выставив перед собой руку с катаной. Один из кунаев, пущенных, кажется, наобум, рассёк ему щеку, и он успел присесть, благодарный лёгкой боли за возможность быстро среагировать. Тело отказывалось подчиняться. Было ощущение, что разум, насмехающийся над хозяином, резко решил отыграться на нём за все бессонные ночи и глупые, бессмысленные рассуждения. Дьявол, почти отчаянно подумал Итачи, и вынырнул из-под низа, цепляя носком сандалия чью-то ногу и в следующую секунду с неприятным чавкающим звуком рассекая человеческую плоть. Клинок на какой-то миг увяз, и Итачи остервенело рванул им, чувствуя, как что-то до противного тёплое расцветает на его лице, а затем мелкими капельками стекает на губы. Железная кровь. Жёсткая кровь. Вкус смерти, вкус страсти к жизни. Он бился не как загнанный в угол зверь — его движения всё ещё были точными и спокойными, но он выдыхался, потому что ничего не видел и потому что его враги начинали с ним играть. Итачи плохо понимал, что происходит: он слышал, как звенит сталь о сталь, а затем опора исчезала, и он едва не падал вперёд, начиная резко осматриваться по сторонам и поднимая в оборонительном жесте клинок к лицу. Издеваются? Их становилось меньше с каждым его ударом, но Итачи точно знал, что причиной тому был не он. Не было ни криков, ни стонов. Он даже не слышал напряжённого дыхания — только своё безучастное сердце. Двигаясь быстро, но уже не так бесшумно (под ноги будто специально кидали сухие ветки), Итачи пытался осмотреться, но стоило ему хоть как-то сфокусировать взгляд, как его тут же откуда-то били, и он отвлекался, отражая удар. Слева, справа, сзади… Снизу или сверху. Продолжали будто бы из интереса метать в него сюрикены — почти всегда мимо, и Учиха хмурился, совсем не понимая уже, что происходит. А затем просто замер, опустив катану. Никто его не атаковал. Осмотревшись, он обнаружил, что тени стоят вокруг него, и он — центр их круга. Теней было семь. Не хватало ещё одной. Напрягшись так, как он не позволял себе делать почти никогда, Итачи расставил ноги шире, чуть склонился, снова поднимая катану до лица, и постарался охватить мысленным взором всю площадку вокруг него, в левую руку выхватив кунай. Но стоило ему сжать его крепче, как ему тут же больно ударили ребром ладони по запястью, и он едва удержал оружие в руке, совсем не ожидавший этого. Перехватил его плотнее, чувствуя себя тяжёлым булыжником. Теней было семь. Семь теней. Семь. Итачи подумал — и тут же потерял нить мысли, хмурясь и скользя взглядом по силуэтам вокруг себя. Теней… семь… А затем резко развернулся, снова ощутив опасность сзади — почти так же, как тогда с Наруто, но намного — намного — острее. И снова поздно. В следующую секунду он со свистом втянул в лёгкие воздух, больше слыша, чем чувствуя, как рассекают его плечо.