Ассоциации

Когда черная кружевная лента мягко скользит по рукам Донхэ, Хёкдже понимает свою ошибку. Она очевидна, как и тот неприятный факт, что за два года он порядочно растерял хватку: отвык от потребности в постоянном контроле и немного забыл о том, что нельзя – категорически нельзя, запомни, ну же – переносить на сцену то, что вызывает ассоциации, двойственные тем более. Сейчас он смотрит на то, как Донхэ складывает ленту вдвое, разглаживает и натягивает, проверяя прочность, и чувствует инстинктивное желание встать на колени и поползти вперед, остановиться у ног Донхэ и подождать, пока он завяжет ему глаза и даст первое указание. Это странно. Они бросили игры давным-давно, но сейчас, прислушиваясь к рефлексам, Хёкдже осознает, что Донхэ хорошо его вышколил, практически безупречно. Он до сих пор помнит, как страшно и волнительно было в первый раз. Помнит, что первое, к чему он тогда привык, первое, что перестало его пугать и в некоторой степени даже начало успокаивать – стук часов. Тихий, размеренный звук, с которым двигались стрелки красивых наручных часов Донхэ. Хёкдже слушал его, пока сидел с завязанными глазами и обнаженным ждал начала заветной сессии. Донхэ не спешил, в такие ночи он все делал нарочно медленно: гладил волосы Хёкдже, очерчивал его скулы пальцами и целовал, склонившись, а потом водил кожаным стеком по его напряженным, затекшим плечам и исчезал, отстранялся, передвигался почти бесшумно, и стук часов был единственным ориентиром погруженного в темноту Хёкдже. – Для кого это? Донхэ оборачивается, пропустив ленту сквозь пальцы, и вопросительно смотрит в глаза Хёкдже. Черт. Хёкдже мог избежать этого. Мог же, точно. В конце концов, он – один из постановщиков нового супершоу, он должен был первым увидеть декорации и костюмы, первым должен был получить запрещенный доступ. И он получил бы, если бы не Донхэ – любопытный, быстрый и вездесущий. – Для всех. Хёкдже старается, чтобы его голос звучал... ровно. Без хрипотцы, без волнения, без уродливых ноток нелепой вины и паники. Похоже, не получается. Донхэ прищуривает глаза и подходит ближе. – Твоя идея? Хёкдже, пожав плечами, делает шаг назад. Ловит себя на том, что заводит руки за спину и сгибает в локтях. Машинально. Так Донхэ будет проще его связать. Так будет наименее больно. – Запри дверь, – говорит Донхэ, и Хёкдже узнает в его мягком тоне повелительные интонации, отмечает, что, оказывается, безотчетно, безумно скучал по ним. На самом деле кружевные повязки для выступления вовсе не он придумал, но если Донхэ планирует наказать его, возможно, не стоит мешать этому. Хёкдже закрывает дверь в подсобное помещение на старый хлипкий замок, как велел Донхэ, и мысленно готовится выполнять дальнейшие его указания, уже предвкушая горько-сладкую боль, что наверняка будет сковывать его тело завтра. Он с трудом сдерживает улыбку, когда поворачивается к Донхэ, чтобы попросить и услышать похвалу за свое послушание, но, не успев раскрыть рта, теряет дар речи. Донхэ стоит на коленях у белой стены и держит повязку в руках, явно намереваясь ее примерить. – Ты это хотел увидеть? Донхэ смотрит на Хёкдже вполне невинно и в то же время его глаза искрятся опасным блеском. Не к добру это – Хёкдже знает, но ничего не может с собой поделать. Идет вперед, как будто его магнитом тянет. Донхэ улыбается и, склонив голову, закрывает глаза, завязывает на себе повязку и аккуратно расправляет ее на лице, чтобы держалась плотно. – Хёкдже? Сделаешь что-нибудь? Донхэ слепо вытягивает руки вперед, чуть приподняв вверх голову, а Хёкдже понимает, что не в силах сказать ни слова. Он только подходит ближе и, коснувшись лица Донхэ, мягко гладит его щеку, наслаждаясь тем, как Донхэ поворачивается вслед за касанием и наугад цепляется пальцами за его рубашку. Руки Донхэ горячие. Он ведет ими вверх по талии Хёкдже, бесцельно сминая ткань, стараясь вытянуть из-за тугого пояса планки, а потом вниз – к кожаному ремню на брюках, чуть шире расставив ноги. Донхэ замирает, приоткрывает губы. Склонив голову, играется с пряжкой ремня Хёкдже, поддевает шлевки. Хёкдже видит, как подрагивают его ресницы под кружевной лентой, как тень улыбки ложится на контур рта. Если Донхэ откроет глаза, он будет все видеть. Но он поддерживает игру, неожиданно влившись в роль, вероятно, получая от нее удовольствие. Что ж, ладно. Хёкдже всегда готов сыграть по его правилам. Он сам расстегивает ремень на брюках и сдвигает пальцы Донхэ на свою ширинку. Вслед за звуком раскрывающихся зубцов металла слышится шорох – Донхэ стягивает его брюки вниз, на мгновение касается тонких щиколоток, а затем ведет горячими ладонями вверх, обратно к бедрам Хёкдже, и стаскивает с него плавки, машинально подавшись вперед. Член Хёкдже тут же упирается ему в щеку. Донхэ едва заметно дергается от неожиданности, зажмуривается сильнее, и выдыхает, облизнув губы. Его дыхание – теплое, короткими волнами – возбуждает Хёкдже еще быстрее. Ему хочется замереть и, не мигая, смотреть на то, как губы Донхэ раскрываются, как его язык влажно обводит головку члена. Донхэ принимает его так, словно ждал этого. Хёкдже чувствует где-то подвох, но не находит в себе сил, чтобы сопротивляться. Он видит свой блестящий от слюны Донхэ член, наблюдает, как он медленно проскальзывает в плотное кольцо губ Донхэ, чувствует, как сердце колотится гулко, быстро. Откинуться бы на что-нибудь, но за спиной ничего кроме стола с коробками. Хёкдже кроет с невероятной скоростью. Донхэ вылизывает его, Донхэ втягивает его член так, что Хёкдже ощущает твердое небо, вибрацию горла, а потом упругую гладкость щеки. Хёкдже смотрит – жадно, недоверчиво, ошалело, он пытается дышать размеренно, ровно, но начинает задыхаться уже через пять минут и упирается пальцами в гладкий, горячий лоб Донхэ, вцепляется в его челку, дергает, оттаскивая от себя. Потому что близко и слишком остро – живот поджимается, и ноги предательски подгибаются. Слишком. Хёкдже уже готов спустить в рот Донхэ, тот просто не понимает, что сейчас делает. Или наоборот, только он и понимает происходящее. Он один, как всегда, играется – доводит, дразнит. Хёкдже еще раз пробует оттянуть Донхэ. Тот только стонет, упрямо мотнув головой, и продолжает сосать, делает несколько широких движений языком, глубоко принимает. У Хёкдже простреливает позвоночник. Ругнувшись, он отшатывается назад, а Донхэ, отстранившись всего на минуту, вкусно, с причмокиванием облизывается. Он открывает глаза и насмешливо смотрит на Хёкдже из-под ресниц, из-под просвечивающей повязки. Придвигается, проехавшись коленями пару клеток мелкой напольной плитки, и крепко обхватывает бедра Хёкдже, оборачивает его твердый член пальцами, сжимает, надавливает на головку, двигает кулаком. Не позволяет дернуться. – Тихо, малыш. Тихо... Хёкдже кончает от звучания его голоса. От понимания – Донхэ контролирует. Донхэ делает все по-своему. Это унизительно и странным образом горячо – тот факт, что даже в таком положении ведомый не он, а Хёкдже. Черт. Неважно. Разве может быть важно, когда хорошо? Когда так правильно? Хёкдже отгоняет от себя эту мысль и стонет. Его пальцы съезжают, ложатся на шею Донхэ, отросшие ногти царапают его кожу. Донхэ моргает, когда сперма Хёкдже выплескивается на его лицо и опускается сгустками на узор кружева. Донхэ улыбается. Донхэ тяжело дышит, а Хёкдже боится закрыть глаза. Остолбенело смотрит, как быстро поднимается и опускается грудь Донхэ, как дергается его кадык, когда он сглатывает, как темнеет царапина, протянувшаяся к ключице под расстегнутым воротничком рубашки, как сперма Хёкдже стекает по краю повязки к его щеке. Донхэ выглядит идеально. И это невыносимо. Хёкдже распрямляет плечи, толкается вперед бедрами, размазывая членом сперму по щеке Донхэ, а потом наклоняется и целует его, зная, что точно поплатится за такую вольность.