Пенсильвания приветствует Вас
Немного дальше и не на обочине, а по центру дороги, над шоссе, нависала уже куда более чистая зелёная пластина:шоссе 95, Север Честер Филадельфия
~~~
Погода и не думала успокаиваться. Судя по тому, с каким противным азартом настукивал дождь, ни ослабевая, ни усиливаясь, в Небесной канцелярии протекли разом все трубы и тазиков с посудой не хватило на небо над всей Колумбией. Из окна Александр видел тусклый свет где-то вдалеке, видел там обрывок серо-голубого неба – но приближаться тот явно не планировал, как и туча, нависшая над его домом, не собиралась сдвигаться; видимо, одна из немногочисленных высоток столицы чем-то ей приглянулась. Щёлкнул тумблер чайника, отвлекая внимание Гамильтона от тоскливого рассматривания промозглого города, и мужчина со вздохом, раздражённо-разочарованным, налил в кружку с заваркой кипяток. Мыслями он был где-то не здесь, не в квартирке, не в городе, – его размышления вились чернильными ветвями дальше, сквозь пелену туч, границы страны и года. Мог ли он несколько лет назад подумать о том, что будет тем, кем стал? Думал ли он тогда, что свяжет свою жизнь с юриспруденцией, полицейским управлением и (подумать только) защитой преступника? Разумеется, нет. Более того – несколько лет назад он абсолютно осознанно планировал убийство. Тщательно, старательно, не жалея сил, времени и искалеченных рук – ему было нечего бояться. Всё самое страшное уже произошло. Горячий чай обжёг язык; Алекс дёрнулся, шикнув, и со стуком поставил кружку. Не разбавил, забыл. Он забыл так мало, а хотел бы всё, подчистую. Чтобы в памяти не осталось ни единого звука, образа, ощущения – особенно ощущения, чёрт бы их всех побрал! Фантомные прикосновения до сих порой жгли кожу, оглаживали, заставляя покрыться холодным потом и нервно передёрнуть плечами – а нельзя, нельзя показывать слабость. Не перед Томасом, пожирающим потемневшим от желания взглядом. Не перед Вашингтоном с его опекой на грани чрезмерной. В окно стучит мерзкий дождь. Там, на юге, он совсем не такой. Там нет этого мерзотного стука – есть влажный шелест и вода стеной; там тепло и нет слякоти – только извечная влажность. А ещё там пахнет спиртом, и этот запах настолько сильный, что обжигает нос; там полудикая полусвобода, если уйти от крупных городов, пьяный смех вечером и хмурые взгляды днём, и, если ты выбежал на пыльную дорогу, запнулся, упал, разодрал коленку и чуть не попал под колёса – сам виноват, да ещё и за сотню раз перештопанные штанишки прилетит. Если ты не пришёл домой вечером – загулялся или ужинаешь у друга, причин волноваться нет. Если ты не пришёл и спустя неделю – ты сбежал к лучшей жизни, и волноваться уже поздно. Александр не соврал – у него действительно не было там дома. Была вечно уставшая мать, недовольно глядящая на его поношенную одежонку и новые дыры на ней, и был постоянно бухой в хлам отец, иногда притаскивающий откуда-то крутые вещи. Сейчас их там нет – Алекс проверял. Проверил, сбежав от Вашингтона, пешком и автостопом пересёк половину страны, совершенно разучившийся уже общаться с людьми и диким зверем глядящий на них (он знает, как много в них грязи, желчи и мерзостного равнодушия, уж он-то знает), пришёл, босой, туда, где не был шесть лет, всего-то долгих, мучительных шесть лет – и нашёл дом в ещё худшем состоянии, чем помнил, меньше, чем ощущал в детстве, и совершенно, абсолютно пустой. Безжизненный. Его не искали, он узнавал – никто даже не пытался его искать. В городке, его тихом пыльном городке, стало лишь одним пропавшим ребёнком больше – вот и всё. Гамильтон поднёс кружку к губам и сделал внушительный глоток, не отводя взгляда от окна. В тот день было издевательски солнечно, жарко и мягко-ветрено. В тот день, когда Вашингтон (и не пожалел же сил, чтобы припереться в такую даль) нашёл его на пороге полуразрушенного строения, которое Алекс когда-то называл домом. В тот день, когда в глазах Александра наконец-то потухло отчаяние загнанного зверя, а на смену ему пришла вполне понятная человеческая тоска. — Марта волнуется... – одними губами повторил мужчина услышанные тогда слова, усмехнувшись. – Не делай так больше. Как беспомощно это звучало, как жалко – прятать собственное беспокойство за словами о жене. Но это помогло, это сработало: Алекс поднялся, пошатываясь от голодного головокружения, и пошёл за ним к машине. И вернулся в Вашингтон. И больше не сбегал. Было незачем и некуда бежать. А спустя полгода он убедил Вашингтона дать ему разрешение на получение юридического образования – потому что сидеть в клетке, которой стал дом Вашингтонов, под бессрочным домашним арестом, было не лучше, чем в подвале, из которого доблестная полиция его вытащила.~~~
Подошва с противным чавканьем скользнула вперёд, нога взлетела – Чарльз едва успел ухватиться за дверь, чтобы не упасть. Чёртова слякоть... Вытянув из салона сумку, офицер захлопнул дверцу автомобиля и кликнул ключами; машина тоскливо мигнула фарами. Вечерний Тиникум встретил его тихим стрекотанием птиц где-то в чёрных ветвях голых деревьев и спокойным, умиротворяющим звоном воздуха. Не гудели клаксоны, не болтались туда-сюда-обратно туристы, не стоял выхлопной смог; всё то, чем отвращала от себя столица, пусть и тихая в сравнении с тем же Нью-Йорком, здесь отсутствовало напрочь. Тихий маленький городок – услада для вымотанного сознания. Окна небольшой церквушки источали уютный тёплый свет, и Чарльз невольно улыбнулся. Поднявшись по ступеням, он заглянул в открытые двери – и улыбка стала шире. Бесшумно ступая, меж скамей неспешно шёл священник. Он негромко о чём-то говорил с юношей, кажется, утешая, и весь его вид внушал странное ощущение домашности, защищённости и покоя. Бледные руки удерживали аккуратную книгу с потрёпанным переплётом, и в том, как мягко они её сжимали, было что-то трогательное – настолько, что на мгновение у Ли замерло что-то внутри. Вот оно. То, что движет им на работе, когда хочется всё бросить. Эта умилительная в своей призрачной иллюзорности фигура с золотистым-рыжим ореолом пушистых кудрей вокруг головы. Маленький огонёк лампадки, выставленной на подоконник в штормовую ночь. — Добрый вечер. Чарльз стряхнул обволакивающую дрёму и улыбнулся шире. — Добрый, святой отец. Разрешите увести Вас в мир сегодня? В квартире Сэмюэля было уютней, чем в церквушке, и гораздо теплее. А ещё там пахло чем-то мучно-сладковатым и будто бы ягодным; у офицера звучно заурчал живот, и тот усмехнулся, скидывая до сих пор сырую куртку. — Ты опять занялся выпечкой, Сэмми? — Тебя проще накормить пирогами, чем мясом, – хмыкнул Сибери в ответ. В следующее мгновение Чарльз стиснул друга в медвежьих объятиях; заботливо, крепко. Давно хотелось. Не хватало... Когда внезапный порыв сентиментальности разжал свою гадкую лапу, мужчина отстранился и наконец окинул всего Сэмюэля насмешливо-изучающим взглядом – и нахмурился. — Не высыпаешься? — На себя лучше посмотри, – а сам потёр глаза, словно пытаясь прикрыть пролёгшие тени. – Наверняка же режим опять сбил... — Но не настолько же, – недовольно заметил Ли уже в спину товарищу. – В них картошку собирать можно, слышишь? Сибери легкомысленно махнул рукой, мягко хохотнул. Его лучезарная полуулыбка на мгновение озарила бледное усталое лицо – и тут же спряталась в лазурной глубине добрых глаз. Он зевнул. Эта облачность была в нём всегда, всю жизнь; всё то время, что они были знакомы. Поначалу казалась ложной, наигранной – не бывают люди такими, ну не бывают же, тем более парни! И эти его неловкие пожимания плечами, и постоянно подрагивающие кудри (мечта фетишиста), и полуулыбки, полусмешки, полусерьёзность, полувздохи – он был всегда «полу-»невероятен, «полу-»нереален, не здесь, не от мира сего, но извечно ему, этому самому пропащему миру, сочувствующий. Они учились вместе; они сдружились в средней школе – один «против» класса, второй ради «мы можем попробовать» – и до самого выпускного держались друг друга. Оба стремились помогать людям, оба хотели быть полезными – и Чарльз пошёл в полицию, а Сэмюэль, в шестнадцать случайно наткнувшийся на Книгу общих молитв и неожиданно проникшийся мыслями о перевоспитании человечества, шагнул в мир Царства Божия, из которого, по нескромному мнению некоторых людей, и явился на грешную землю. Порочную, жестокую, кровожадную, но! – почему-то столь им любимую. — Как дела с Вашингтоном? – негромко поинтересовался Сибери, когда они уже сидели на стареньком пружинном диване и его лохматая голова покоилась на плече бездумно перебирающего каналы офицера. В ответ раздалось раздражённое цыканье. — Как всегда – не видит в упор, хоть стрельбу по нему открывай. Всё носится со своими Лоуренсами да Александрами с перерывом на кофе. Священник задумчиво возвёл глаза к потолку, сведя брови вместе так, что между ними пролегла морщинка. — Ты про того Александра?.. — Которого он вытащил, как из шляпы фокусника, ага. Только этот кролик ничерта не белый и пушистый, а противный, кусачий и аферист, – не найдя ничего стоящего, он щёлкнул кнопкой «вкл|выкл» и отложил пульт на тумбочку рядом. — Аферист? – повторил тихо Сибери, переворачиваясь и устраивая на плече затылок, спиной прижавшись к боку друга. – Почему ты так в этом уверен до сих пор? — Потому что он взялся не пойми откуда непонятно когда и сразу же втёрся в доверие к шерифу Колумбии? Не знаю, зачем, – тут же пояснил Чарльз, предупреждая очевидный вопрос. – Ни малейшего представления не имею, если уж совсем честно, но от него прямо несёт беззаконием и произволом. Понимаешь? — Конечно. На памяти Сэмюэля профессиональная интуиция подвела Ли только один раз, и раз уж он чувствовал, что от кого-то исходит опасность, значит, так и есть. Скорее всего. — Но доказательств нет? Чарльз скосил глаза на рыжую макушку, вздохнул. Махинации в суде с заступничеством за мафиозного дона, несоответствие Гамильтона требованиям занимаемой им должности – так много нелегальных нитей, протянувшихся от этого юнца к Вашингтону, что и неясно, а того ли он подозревает... — Ни единой зацепки, Сэмми. Тот понимающе кивнул.