Через тернии

      Тсунаёши смотрела в непроглядную тьму ночи, на море под облаками, зная, что это оно лишь по лунному блеску и усталым разумом своим старалась не заснуть. Боялась. Хоть и знала о своём особом даре, а боялась чего-то. Хоть и знала, что на земле куда опаснее будет, и надо поспать, а всё равно не могла. А ведь она всеми силами старалась не влезать в такое. А ведь теперь придётся стоять на коленях перед якудза Намимори, которые ещё и потребуют знать причину, жестоко наказывая за любой обман, и, конечно же, ни единому слову не поверят.       А ведь она и так никто. Девочка с тонкими ручками и ножками, но без будущего. Провинциалка, почти что сирота — отца за жизнь видела в среднем раз в год, может, в младенчестве и почаще, пьющего, противного. Без хорошего образования и без возможности получить его в провинциальной школе, и после не имея средств на высшее образование. С перспективой отучиться в захудалом колледже на портниху или повариху, или вообще в младшем колледже, фактически на домохозяйку, выскочить замуж за первого встречного более-менее удачного, скорее всего залетев на какой-нибудь вечеринке, и всё, и жизнь окончена, и рожать девочек с такой же жизнью и мальчиков с жизнью своего мужа.       Что у неё есть, у девочки без будущего? Есть брат младший, сводный, к которому из далёких Штатов и ещё более далёкой Италии отец навыписывал различнейших домашних учителей, который никогда вообще не ходил в школу, но зато приобрёл привычку пинать их ногами и кричать, как большой начальник. Есть отец, связанный как-то с почти всемогущей мафией в далёкой Америке и ещё более далёкой Италии, получающий неимоверные деньги, и посылающий им только на сына, и контролирующий траты так, что им с матерью едва остаётся на хлеб. Есть родство с какими-то там далёкими и малопонятными главами какой-то крупной мафии, где пост главы передаётся по наследству, как императорский престол, только ещё как-то по-особенному и только не ей. Есть особая способность, и даже две, и обе достались по наследству от всё тех заглянувших в родословную всесильных почти итальянцев. Это, безусловно, никому не нужно, так как она девочка без будущего, без образования, без манер и привычки влиять и властвовать, без внешности даже и лидерских качеств, с огромной силой отца-консильори в качестве противника.       Когда она в свои двенадцать лет осознала это, мир не перевернулся, но ярче стало почти в прямом смысле этого слова — чётче, понятнее. И понятнее стало, что делать. Девушка с пламенем и только с ним — и не убивает — разве это нормально? Отнимать жизни всегда было привилегией отбросов.       И она эти жизни отнимала спокойно, и никогда ни о чём и ни о ком не жалела, и никогда ничего не боялась, и никогда никого не спасала. И что же на неё нашло, что она и это своё сомнительное благо принесла в жертву собственной жертве, отдала ему просто так, не прося ничего взамен? Кто из них лгал, она ведь не знает. Она ведь никогда этого не узнает. Она ничего не знает, она лежала на грязном асфальте и видела перед собою то ли бредовое порождение больного бессознательного разума, то ли реального живого небожителя, то ли и то, и другое одновременно. Наверное, случилось это потому, что она совсем не воспринимала Бьякурана как человека. Приняла безоговорочно и его бессмертие, невозможность убить его своими и, наверное, любыми другими силами, и его абсолютную правоту. Из-за облика его, из-за поведения, из-за открытой агрессии Реборна, из-за собственных недавних впечатлений и прочно засевших стереотипов, из-за полнейшего шока и растерянности, благодаря чему она даже не попыталась подумать.       Она провалила заказ, она получила врагов, она уничтожила собственную надежду на хоть какую-то нормальную жизнь, она порушила всё, к чему стремилась, своими руками. Молодец, однако же, всегда о таком мечтала…       Потом она всё-таки заснула. Сама не заметила, как, просто забылась в тревожном мраке, беспокоясь и страдая лишь неосознанно, не понимая предмета своей тоски. В самолёте сон дурной, больной почти, сам усталый и приносит лишь иллюзию отдыха. И от чего зависит это, от позы ли, от высоты ли, или, возможно, от осознания внутреннего, но не внешнего, что есть замкнутое пространство, которое существует где-то далеко от привычного мира… какая разница.       Тсуне снилось что-то похожее на темноту, где она шла по невидимой дороге, и снился Бьякуран, тоже с крыльями, но буро-чёрными, и он летал и на неё не смотрел, и снился Гамма отдельно, и улыбка Арии Джилио Неро, почему-то лишь улыбка, и собственный стыд, и вечная, многолетняя собственная усталость, и мама почему-то, почему-то счастливая.       Девушка проснулась и подумала, что она всё же, наверное, очень впечатлительная. Подумала, что это, наверное, неправильно в её возрасте и с её работой, потом подумала, что случай всё-таки исключительный, потом подумала, что исключительна у неё вся жизнь по нормальным меркам, потом подумала, что именно поэтому впечатляться так ей нельзя, потом съела в аэропорту бутерброд и выпила кофе, умылась и подумала, что живая, и думать забыла о своём сне.       Надо было выплатить неустойку, надо было найти какие-то деньги, чтобы выплатить неустойку, надо было улететь отсюда поскорее куда-нибудь, здесь же от Италии совсем недалеко, здесь, конечно, свои проблемы и свои люди, но ведь враги её здесь гораздо более свои, чем она, японская убийца Савада Тсунаёши, никто по имени Савада Тсунаёши. Ей надо улететь, но сперва найти какие-то деньги, ведь и на обратную дорогу даже мало что есть, ведь она летела в Палермо будучи совсем почти на мели. Пойти кого-нибудь ограбить и убить — хорошие мысли в четыре часа утра. Ну, а как ещё, что называется. Она здесь никому не известна и никому не нужна. Конечно, одолжить тоже можно, да только у одного всего лишь человека и всего лишь на часть, а остальное всё равно придётся добывать самой где-нибудь и как-нибудь. Можно позвонить тому же самому человеку и попросить как-нибудь тонко пропиарить её как киллера кому-то в Барселоне, он же так может… главное только чтобы не на политическое убийство нарваться, это слишком опасно для неё же самой, как бы ни повернулась вся эта ситуация, а она всё-таки зачем-то хочет ещё жить…       А зачем рассуждать, собственно, если надо просто ему позвонить. А может быть, кому-то из его друзей или знакомых нужно кого-нибудь убить? Как наивно, но вселяет надежду. Впрочем, зачем думать, если надо звонить…       Долгие, размеренные, слишком спокойные, слишком мерные и обыденные гудки, совсем плохо сочетающиеся с трясущимися руками, лёгким ознобом, тянущим таким чувством волнения, внутреннего напряжения. Тсунаёши терпеть не могла у кого-то что-то просить, всегда чего-то боялась, всегда стеснялась, всегда считала, что должна всё делать, всё иметь сама, ни от кого не зависеть, даже в школе никогда ни у кого не списывала, даже у мамы своей редко могла просить то, что, казалось бы, должна просить нормальная дочь у нормальной матери.       — Да? — голос его, ленивый, немного усталый, такой, что Тсунаёши могла представить максимально ясно его, потягивающегося за столом, поднимающего глаза от экрана с рядами его любимых непонятных цифр, ему одному лишь подвластных, раздался немного внезапно, так, что она даже вздрогнула, что списала справедливо на общую свою нервозность.       — Привет. Шоичи, понимаешь…       — Чего ты не спишь? — прервал её он, заставив как будто мгновенно застынуть, успокоиться, наверное, немного, по крайней мере, сбавить внутреннее напряжение, внутреннюю скорость, внутреннее время — перестать проживать вероятные события будущего так, как будто они уже произошли, все варианты одновременно. — У тебя четыре часа утра… — и сам зевнул. — Примерно. Наверное. Мне лень считать…       Устал, наверное, засиделся, весь день ведь, наверное, работал. Интересно, что он делает сейчас… нет. Ей — не интересно.       Тсуна удивилась немного, откуда он опять что знает, потом вспомнила, что сама ему сказала, когда и где будет — он просил через неделю ещё походить с ним в качестве охранника, он планировал к этому времени сделать что-то довольно опасное. Потом Тсунаёши должна была убрать того, кто захочет убрать Шоичи, он только пока не знал, кого. Так, по дружбе, с такой же размытой не менее дружеской оплатой нехитрого этого труда, которая, кажется, должна была отдастся прямо сейчас. Все они небогаты, все они средненькие, паршивенькие черти грязненького омута, которые по жизни не имеют ни гроша, но могут оказать друг другу вялую ленивую помощь.       — Неважно. И у меня всё плохо, — призналась в тон своим мыслям, ковыряя зачем-то выпуклое пятнышко грязи на столе.       Шоичи молчал секунды две.       — Ты не справилась с заказом?       Наверное, это был даже не вопрос, а утверждение почти, и девушке даже на миг показалось, что он этого ожидал, и стало на миг обидно очень, хотя она про себя, свои способности и свой непрофессионализм знала всё очень давно, и скорее удивлена была, что её вдруг наняли так далеко за границей.       — Да. Я не справилась с заказом, — зачем-то повторила она. — Это так, скорее всего, называется.       А голос её, наверное, оказался обречённым настолько, что Шоичи как будто испугался даже, как она там, захотел сделать что-нибудь то, что так обычно делают люди в таких ещё более обычных ситуациях.       — Ну, это ведь не смертельно, — утешительно, как маленькой девочке, как говорила в детстве мама, обрабатывая ранки маленькой Тсуне после прогулки.       — Да, — спокойно, покорно согласилась она с этим безусловным положением. — Но ведь неустойку платить надо. И надо, как чувствую я, исчезнуть из этой Европы как можно скорее.       Она не решилась говорить о Бьякуране сейчас, ему и вообще.       Шоичи там где-то на другом конце незримой нити пощёлкал мышкой, снова зевнул.       — Я не могу сейчас дать тебе много…       — Я понимаю. Извини, но…       — Ничего. У меня есть один должник, который имеет сумму долга сейчас, но никак не может довести её до меня… Но он тоже, я боюсь, не даст столько, сколько тебе хватит.       Тсунаёши печально вздохнула — Шоичи и примерную сумму неустойки уже откуда-то знал. Хотя нет, пара кликов — это мало… А, ну да, что за глупости ей в голову лезут, расценки местные вполне известны…       — А кто-нибудь нанять меня может?       Выглядела, наверное, сейчас как дура. Ну кому она нужна, ну честное слово…, но помечтать-то, наверное, можно.       — Может… У старшего Мочиды проблемы опять какие-то в Америке, он спрашивал у знакомых недавно про дешёвого киллера. Я не порекомендовал, потому что ты же в Италии… — нервный смешок, — и потому что сообщать о взломанных веб-камерах людям нехорошо. Но его максимум — девятьсот тысяч йен, и то он не уверен.       — Понятно, — она быстро, намётанным разумом пересчитала в доллары, пересчитала обратно — привыкла. — А сколько можешь ты мне одолжить… с учётом своего знакомого?       — Тысяч шестьсот примерно… даже чуть больше.       — Шоичи… — Тсунаёши нервно, прерывисто вздохнула. — Мне хватит. Спасибо тебе, я не знаю, что делала бы без тебя, так…       Какие банальные, пустые слова. И даже хочется неимоверно выразить всё, что только есть в душе, но не получается, но остаётся надеяться только, что он поймёт её.       — Хорошо! — ответил он. — Я позвоню ему и позвоню Мочиде, и перезвоню тебе, пока.       И понеслась, заскрипела приведённая в действие огромная машина круговой поруки города Намимори, которую Савада Тсунаёши ненавидела всем сердцем, но временами, в такие ещё более противные моменты, не менее обожала, хоть и горько и болезненно.