Через тернии

      Тсунаёши прошла пешком два квартала, села в автобус. Снова безумно хотелось спать, но девушка ясно понимала, что уже нельзя. Она ведь уже сделала мимолётную глупость (опять! Вечно она всё портит своими мгновенными желаниями, переходящими постоянно в какой-то кошмар, её личный или общественный), отрезая себе и своим мыслям путь без волнений. Да и, к тому же, она ведь отнюдь не не выспалась. Всегда ведь хочется спать после того, как получил больше сна, чем необходимо. И нет, уважаемые мысли о том, что в номере она провалялась часов шесть, а то и меньше, отойдите, вас сюда не звали, а лучше вообще исчезните с белого свету. И вы, дорогие мысли о том, что за последние два дня… нет, уйдите, уйдите.       Сонливость подкреплялась духотой и темнотой за окном, освещение в автобусе было тусклое и какое-то очень печальное, как будто даже в местном автобусном парке хотели, чтобы она о чём-то особенно неказистом и особенно самоедственном задумалась, и только поэтому не стали чинить лампы. Во всех автобусах города, чтоб уж наверняка?       Автобус трясся на ухабах, укачивая…       А может, всё же умереть? Исчезнуть, раствориться в душной ночи, чтобы если кто-то вспомнил, так только мама, может, ещё Шоичи, может, если вдруг так случится, Хана, Киоко, Кёя, Такеши. Кёя вряд ли — уже хорошо. Такеши, может, огорчится, но ненадолго, отец быстро заставит его перестать думать о ней хорошо. Ещё лучше. Да и вообще, кто расстроится — порасстраивается и забудет, не такая уж она и хорошая, чтобы о ней долго помнить, кто обрадуется — порадуется и забудет, не такая уж она и значимая. И вскоре все перестанет быть это важным. Что у неё за причины жить? Долги? Мама? Про маму уже ясно, и Шоичи всё оплатит, раз уж предлагает, а то и отец… Шоичи ведь может содержать маму до самого конца, особенно если поиграть с его эмоциями, а потом умереть. Всё как ты любишь, умеешь и практикуешь, правда, дорогая?       А ведь это всего лишь отговорки, жалкие отмазки для оправдания рефлекторного желания продлить своё существование. Хватит, хватит, Тсунаёши…       Хватит, Тсунаёши.       Автобус остановился, и она поняла, что ей пора. Нет (к сожалению?), не умирать, а всего лишь нужная остановка подъехала, то есть, Тсуна подъехала к ней. И правда, хватит, дорогая, обо всяком думать ненужном, умереть ведь ты всегда успеешь, в каждую несчастную секунду, хоть собственным пламенем себя же сжечь — стоит только захотеть — и думать тогда уже будет не о чем.       Девушка вышла, соориентировалась по карте — оставалось пройти три квартала, правда, в полной темноте, и мобильником подсвечивать не стоило бы, ведь от нормального удара сзади по голове не спасёт никакое пламя, даже самое распрекрасное небесное. Но это было нужно пройти, пройти и отрезвить мысли, отвлечься и успокоиться. Всё-таки, в безостановочной, изнуряющей, сбивающей с ног работе был свой огромный плюс — думать во время и после не получалось и, оставаясь наедине с собой, Тсуна спала или просто не думала ни о чём, и всего этого по двести семнадцатому кругу не происходило и не трогало её опять и опять.       Ночь была тёплая, наполненная приятными и не совсем (и совсем не) запахами, вопящая людскими и всеми прочими голосами, стрекочущая, поющая, немного, пожалуй, страдающая, звёздная настолько, что хотелось остановиться, лечь на асфальт и так замереть совсем ненадолго — на пару-тройку столетий.       Нужный дом, вокруг — никого. Почему-то взлетать в окно не хотелось почти интуитивно. Или не почти? Тсунаёши огляделась ещё раз, и вроде бы всё действительно было тихо. Почему-то оставаться на земле тоже больше не хотелось, но в таком случае что вообще делать — не возможно одновременно не летать и не стоять на земле. Что за дурь вообще она опять хочет и не хочет? Её желания — это уже просто театр абсурда, даже не бред сумасшедшего.       В следующую секунду её бьёт по голове всеобъемлющая тьма.       Очнулась, конечно же, в подавляющих пламя браслетах на руках и ногах, в каком-то полутёмном грязном помещении. Тусклая очень жёлтая лампочка на потолке освещала какие-то тряпки, обломки чего-то металлического, возможно, кровати, сбоку, огромную шину в углу, лужу, довольно свежего дохлого кота и стоящую рядом швабру с тёмными коричневыми следами, похожими на кровь — возможно, Тсунаёши именно ею и ударили. Браслеты были ржавые и точно должны были поглючивать, но пламени в её теле всё равно осталось слишком мало.       Перед глазами летали зигзагами, кружились тёмные переливающиеся точки, пространство неуловимо, но ощутимо плыло, голова болела. Всё тело тоже, только немного слабее. Ощущение было такое, как будто её очень долго били, потом перестали, потом снова били… а, точно, ведь так оно и было. Как она могла забыть.       Попыталась встать и пройтись, пошатываясь, и на третьем шаге обнаружила, что от браслета на правой ноге к обломанной спинке кровати, слегка придавленная шиной, идёт ржаво-грязная цепь. Спинка даже издалека выглядела алюминиевой, а шину точно можно было хоть и с большим усилием, но откатить. Уровень защиты от побега — ну, мягко говоря… а впрочем, много ли надо на больную девчонку, лишённую пламени? Тсуна пошатнулась слишком сильно и упала на колени, где стояла. Не в обморок — уже хорошо.       Посидела. Отдышалась. Осмотрелась ещё раз. Дверь оказалась недалеко от её прежнего места сидения, по той же стене. Скорее даже не дверь, а зияющая тёмная дыра в стене, за которой виднелся лишь маленький кусочек пола, освещённый лампой, а за ним — непроглядная тьма. Впечатляюще.       Если нет возможности идти, надо подумать.       Тсунаёши полностью легла на грязный пол, ни о чём особо не заботясь — не полежать было бы сейчас изощрённым издевательством над собой и почти что самоубийством. Кому и зачем она такая нужна? Версий было две и одна невероятнее другой, потому что будь это шавки Арии-Гаммы-кто-там-ещё-есть, то они бы убили её на месте, а не стали бы запихивать в какой-то сомнительный подвал с довольно паршивым подобием кандалов — слишком рискованно. Да и такая семья могла себе позволить любые, даже самые дорогие и самые эффективные наручники, не пачкая себе руки всяким мусором. Также она могла понадобиться этому Мочиде или тому, кто его на это нанял, но кому, зачем, что это да бред вообще происходит в таком случае? Она всегда была из тех, кто совсем никому не нужен, по крайней мере, точно не живьём.       С потолка капала в лужу вода, слегка раздражая звоном. Девушка подняла руку и ещё раз посмотрела на браслет, отмечая как минимум лет семь его верной и не очень службы хозяевам, битья либо об стены, либо об черепа, поломок и починок на коленке и прочих радостей жизни. Был он, кажется, полицейский — ну, те самые семь лет назад — вернее, не так, полиция такими если и пользовалась, то не имея никакого понятия, что это вообще такое, и только по указу спецслужб. В общем, неважно, просто, возможно, браслет этот достался владельцу как трофей после побега из тюрьмы. И за последние семь или около того лет этот владелец ничего лучше раздобыть не сумел.       Что ж, какая мышка — такая, видимо, и мышеловка. И кошка — хоть сколько-то крупные семьи не стали бы так позориться даже перед пленниками.       И зачем она им — совершенно непонятно, ведь дорогу она перешла только Арии-Гамме-кто-там-на-самом-деле-есть… может, кто-то решил, что раз она дочь Савады Емитсу, то за неё выкуп какой-нибудь заплатят? Только не это, так ведь ещё хуже — отец не только ничем помочь и не подумает, но ещё и заинтересуется, что это она делает в Сан-Педро-Суле такое, что её там ещё и ловят. И узнает, он всё и всегда узнает, и тут уже никакой Шоичи помочь не сможет, как ни крути.       Плохо. Плохо-плохо-плохо-плохо. По всем параметрам всё абсолютно ужасно, хоть ты рыдай, хоть зубами разгрызай запястья и вены внутри.       Всё. Очень. Плохо.       Девушка, пошатываясь, попыталась встать. Упала, переждала головокружение.       Она ведь может больше. Она ведь и не такое может, правда ведь, Тсунаёши, не по годам выносливая, не по фигуре сильная и не по мечтам умелая девочка с мужским — даже — даже в этом — именем? Давай, ты можешь поплакать, хоть и не должна издать ни звука, ты можешь страдать по этому поводу столько, сколько твоей душе угодно, но ты должна встать, встать и отодвинуть эту несчастную шину ценой всего-всего, абсолютно любой ценой, взять эту несчастную решётку и ею проломить черепа охранников — ты ведь это можешь, не притворяйся, девочка, всё ты можешь.       Всё ты можешь.       Тсуна встала. Раз уж она прекрасно знает, что она это может, то уговорить саму себя и смочь это не только в своём сознании, но и на самом деле, пусть даже и шатаясь из стороны в сторону и мечтая — уже мечтая — упасть обратно и прямо там, на месте, уйти на тот свет.       До шины она дойти смогла, но там всё же упала. Хорошо, что на, собственно, шину. Плохо, что шина и не подумала никуда откатиться под весом её тела, даже не двинулась. Ещё хуже — что откуда-то из темноты раздались твёрдые мужские шаги.       Девушка тихонько сползла по шине на пол и прикрыла глаза, делая вид, что потеряла сознание. В её состоянии ей не могли не поверить. Даже, кажется, она сама не могла… не поверить… нет, нет, надо держаться, надо знать, что происходит вокруг!       Мужик вошёл, остановился, подхватил её своей грубой лапой под рёбра, отстегнул наручники от цепи и так куда-то потащил, не особо интересуясь ни её состоянием, ни тем, не ухудшает ли он его. Рука давила на рёбра так, что Тсуна едва не всхлипнула. Но сдержалась.       Притащил. Бросил на пол, как мешок в мусором. Кажется, вокруг были ещё какие-то люди, они переговаривались, топтались и курили. Или, может, у Тсунаёши просто шумело в ушах, а в помещении просто пахло дымом. Но точно было светлее.       — Ну что, — хрипло сказал кто-то над ней, — убедился? Не пришлёшь деньги сегодня же — не бойся, — усмешка, — мы её всё равно тебе отдадим. Каждую неделю отдавать будем. По частям.