Фрейм

      Ветер сонно разносил пыль над угрюмыми зданиями Лондона.       Был поздний вечер, а я все никак не могла насмотреться на странную маленькую девочку в старом, покрытым разводами, зеркале со сколотым уголком. Я находила с каждой минутой эту внешность ещё более удивительной.       Это была я. Другая — Ирина Хейг. Но было навязчивое ощущение, что я не принадлежу себе. Мой взгляд вяло скользнул по короткой стрижке. Издалека показалось, что я выбрита налысо, но подойдя поближе к зеркалу, обнаружила, что у меня просто пушистые бледно-золотистого цвета волосы, обрезанные почти у самых корней. Брови и ресницы тоже были невероятно светлыми и терялись на моем лице. Позже постаралась отмахнуться от своего отражения и завесить зеркало одеялом, потому что я была ужасно некрасивой из-за отсутствия волос, худощавого телосложения и впалых щёк.       О себе я ничего наверняка не знала — ни возраста, ни настоящего имени.       Я услышала, как в комнату идут девочки с ужина, на который не пошла, аргументировав это тем, что у меня плохое самочувствие. Пришлось с разбега нырнуть в кровать и изобразить глубокий сон.       Я находилась в бесплатной государственной больнице, на дешёвом соломенном матрасе и без каких-либо представлений о том, что делать дальше.       И то, что я когда-то училась на филолога не играет никакой роли. Теперь я девочка восьми лет, очень странная на вид, и вызывающая скептические взгляды детей в больничном корпусе.       Меня поддержала медсестра и вежливо заметила, что в моей внешности есть изюминка — надо просто подождать, пока отрастут волосы. Но не сказать, что проблема с моим внешним видом меня задела так сильно, как эта шутка, которую иронично преподнесла мне судьба.       Было очень тоскливо от осознания, что все, чего я добивалась раньше, невозвратно потеряно. Мне было восемнадцать, я с успехом сдала государственные экзамены, переехала в Британию и поступила в хороший университет в Бирмингеме. А ведь не каждому выпадает такой шанс. Я едва ли не сошла с ума, когда осознала, что настоящей меня уже нет — умерла очень глупо, почувствовав лишь короткую вспышку боли в голове, когда перебегала дорогу на красный свет. Мне было очень жаль несчастного водителя иномарки — судя по последним воспоминаниям, это был молодой человек, симпатичный. Своей глупостью загубила ему жизнь если не тюрьмой, то грузом вины. Когда я очередной раз убивалась по этому поводу, медсестра мисс Одли меня старательно пыталась успокоить и втихомолку стащила с кухни маленький кусочек молочного шоколада. Мне было очень приятно, что она так обо мне заботится, даже не зная о сути моих терзаний.       Я очнулась в больнице, это была светлая комната. Меня осматривал доктор и сказал, что серьёзных повреждений нет, потом он посмотрел мне в глаза и задал пару вопросов. Я сперва удивилась, что он разговаривал со мной, как с маленькой, но терпеливо ответила, что вижу все чётко и никакой острой боли не испытываю. В первые несколько секунд, когда встала на пол и ощутила, что тело слишком лёгкое, а я мала ростом, списала все на шок. Но позже, увидев своё мутное отражение на гладко-чёрном столе доктора, покрытым густым слоем лака, я невероятно удивилась — у меня не было волос.       Медики заключили, что мне около семи-восьми лет, слабовыраженные последствия голода, шок после падения с небольшой высоты, амнезия. Полиция старательно допрашивала меня о случившемся, но ничего нового я им не рассказала. Оставалось дать мне имя.       — Тебе подойдёт… — мистер Робери растянул последнюю гласную в раздумьи, — Дженнифер Хейг. Да, да, то, что надо!       — Просто и со вкусом, — согласился его помощник.       — Спасибо, мне нравится, но можно ли меня назвать Ириной? Почему-то на языке вертится именно это имя, — неуверенно предложила я.       Мистер Робери решил, что у меня возникают просветы в памяти, и я вспомнила своё имя, поэтому он быстро согласился.       — Ну что, Ирина Хейг, будем искать твою родню!       Через два дня мне принесли новые документы, и пояснили, что они временны. Я внимательно послушала наставительные лекции дважды, и под конец дня обессиленно упала на кровать.       Выздоравливала я довольно быстро, заметили врачи. Боль от повреждения локтевого сустава вскоре сошла на нет, лодыжка тоже, а вот психологическое состояние не менялось — я категорически отказывалась понимать, что это происходит со мной. Это было невероятно — теперь все, абсолютно все, по-другому. Это было до боли непривычно, особенно одиночество, так как до этого я жила многодетной семье.       Погода была на редкость сухой и безоблачной, но солнце не грело. Мисс Одли сказала, что мне стоит накидывать на себя шерстяное одеяло, если я хочу прогуляться по двору больницы и распорядились, чтобы мне вечером приносили горячий чай. Я смущённо её поблагодарила. Она была миловидной девушкой с круглым и румяным лицом. Мне было очень приятно её общество, оно внушало мне спокойствие и надежду.       Решением главы больницы меня оставили в детском корпусе до того, как найдут родственников. Поиск двигался довольно интенсивно, долго здесь я не задержусь — это знали все.       Я погрязла где-то на самом дне общественной жизни, и, честно, не представляла какой будет моя дальнейшая судьба. Меня окутала какая-то апатия.       Вскоре я узнала, что за окном тридцать седьмой год. Это было ударом под дых — скоро война. Я должна бороться за свою мечту — это стало моим твёрдым решением.       Когда мне было двенадцать, я поняла, что хочу связать свою жизнь с изобразительным искусством. Это было неожиданным и запоздалым решением. Для того чтобы стать художником и поступить в институт по этой специализации, надо окончить художественную школу, хорошо владеть всеми дисциплинами. Глаза на своё будущее я открыла слишком поздно — в моём возрасте в школы с такими направлениями уже не берут, только если я, конечно, не умею уже рисовать практически в совершенстве. Это меня очень задело, но надежда осталась — рисовала везде и всё, ставила дома натюрморты, советовалась со всеми, кто имел хоть какое-то отношение к изобразительному искусству. Жаль, что все мои старания оказались напрасными. Мать категорически запретила мне даже пытаться поступить на заветный факультет, в итоге я стала учиться на филолога, с довольно хорошими отметками закончила первый курс. Но сейчас это неважно, я опять осталась у разбитого корыта.       Возвращаться к рисованию категорически не хотелось, но руки почти ныли без дела. Мне было непривычно без неизменного карандаша в пальцах, поэтому я всё-таки отважилась подойти к мисс Одли и смущённо попросить карандаш с бумажкой. Она улыбнулась и сказала, что сделает все, что в её силах. Вечером она пришла ко мне, и дала наточенный ножом карандаш, пожелтевшую бумагу привычного среднего формата. Я невероятно обрадовалась, и кинулась обниматься, спрашивая, что я такого могу сделать для неё? Мисс Одли сказала, что ей ничего не нужно.       Прошло около недели, а я так и не притронулась к бумаге — только вертела в руках карандаш. Потом вернулся младший сержант Роберти и сообщил, что у него есть информация. Родители погибли давно. Все это время я жила с дядей, он любил выпивать, умом не отличался, недавно его зарезали недалеко от мостовой. Отец умер, когда мне было пять лет, мать не выдержала и покончила с собой. Она не нашла смысл жить даже ради меня. Судя по всему, я искала по городу своего дядю, предположительно упала с большой высоты, вследствие травм и стресса лишилась памяти, позже потеряла сознание от голода. Меня нашла заядлая любительница детективов — некая миссис Хокинс.       Мистер Роберти сказал, что мою мать звали Ирен Хансон, по отцовской линии у неё всё были шведами, её мать, то есть моя бабушка, была коренной жительницей Британии. Отец приехал из Франции по неясным причинам и стал осваиваться тут, его звали Эрик Жаме-Дефоссе. Поженились они довольно поздно, как делают всегда французы. Меня назвали в честь матери — Ирен Дефоссе. По какой-то причине я унаследовала только последнюю часть фамилии, из-за чего очень расстроилась — ведь звучало бы более гордо и богато. В прошлом меня звали Ирина Гофман — никакой связи с немцами я не имела, отец просто изменил фамилию, когда был помладше, на более звучную. Но, пожалуй, имя «Ирен Дефоссе» мне нравилось больше.       Документы оказались тоже найденными — мне было ровно десять лет, я считалась гражданкой Великобритании и сиротой.       Также по заключению врачей, я была полностью здорова. Смысла оставаться в больнице больше не было, чему я очень обрадовалась — как-никак здоровой быть куда лучше. Мисс Одли принесла ещё листочков пожелтевшей бумаги, карандаш и платок, который давно лежал у неё дома и был ей не нужен. Конечно, она не знала, что я пока не отважилась рисовать, но, безусловно, ей была благодарна. Платок она завязала мне на голову, чтобы надо мной не смеялись дети.       Приют Вула оказался серым и безрадостным местом. От улицы приютский голый и пустой дворик отделяли чугунные ворота, унылое квадратное здание окружала высокая решётка. Ветер гонял опадающие листья вместе с пылью.       Пол прихожей был выложен безрадостной белой и чёрной плиткой. Всё говорило о том, что денег попечителей и усилий главы приюта миссис Коул хватало только на то, чтобы поддерживать в заведении чистоту и порядок. Сама же миссис Коул любила выпить, но при этом могла полностью себя контролировать — это была одна из её невероятных способностей.       Дети были одеты бедно, но не выглядели голодающими, поэтому я не сильно беспокоилась насчёт еды. Почему-то я была невероятно зла на весь мир, ненавидела свою судьбу, всех детей вокруг. Пару раз я рявкала на соседок по кроватям, меня быстро невзлюбили и предпочитали игнорировать. Все девочки моего возраста и младше жили в одной большой комнате, потолок часто протекал — это был последний этаж.       Марта, высокая и темноволосая девушка, с характерными густыми бровями, будучи работницей приюта, почти сразу забрала у меня платок с головы и сказала, что все должны быть равны и в материальном, и в духовном плане. Я очень огорчилась, потому что дети сразу нашли повод для насмешек.       Карандаши и бумагу приходилось прятать в кармане хлопкового дешёвого платья.       Девочки обязаны были помогать по хозяйству — в основном шить новые платья, штопать, обмётывать, чтобы ткань не распускалась, пришивать пуговицы зимним пальто. Всем этим мы занимались в мастерской, — комнате, гордо носящее такое название, на самом деле ничего подобного из себя не представляющей — там единственной мебелью были стулья.       Для нас приют условно делился на две главные комнаты — спальня мальчиков или спальня девочек, столовая, что была огромной и мрачной комнатой с низким потолком и расставленными в ней лавочками и длинными столами. У каждого было своё место, и мне стоит упомянуть, что к этому было особенно трепетное отношение. Как-то я стала свидетелем неловкого разговора:       — Эй, — это был грубое замечание крупного на вид пацана, после которого обычно следует мощный удар вбок. — Ты в своём уме? Тебе стоит перестраховаться перед выбором места.       Мальчик, которому были адресованы эти гневные слова, сконфуженно передёрнулся и вскочил со скамейки.       — Прости… Я не п-подумал…       Здесь царила атмосфера принуждения и презрения.       Каждый день мы гуляли во дворе, что было обязательным — пока нас не было, другие дети помогали наводить порядок. Как-то на одной из таких прогулок, сев подальше от Марты, под деревом, я принялась делать наброски детей. Первого я зарисовала некого Джимми моего возраста, потом Билли и его друга Джекки. Вскоре листы пришлось спрятать, потому что сюда кто-то шёл. Это была группа мальчиков, активно обсуждающая что-то. Я прислушалась:       — Он нас терпеть не может, ты его знаешь.       — Мало ли, никто не знает на что он способен…       — Да он жалок!       Мне пришлось почти вдавиться в дерево, чтобы меня не заметили. Деннис, — высокий мальчик, на вид хитрый, с вечной лукавой усмешкой на губах, — остановился недалеко от меня и бегло оглянулся по сторонам.       — Где Марта? — настойчиво спросил он.       Один из его прихвостней, имя которого мне не доводилось услышать ранее, ответил:       — Отчитывает Эми за то, что она опрокинула ведро с водой для мытья пола.       — Ясно, — скупо отозвался Деннис. — Нам стоит быть осторожнее. Вечером Том уйдёт к миссис Коул — мне сказала Хлоя. Это значит, что у нас есть немного времени.       Я поморщилась — локоть больно упирался в кору дерева. Интересно, что будет, если они обнаружат меня?       — Вы оба будете на стрёме — держите ухо востро. Мы с Джони зайдем к нему и возьмём. Вы поняли меня?       Мальчики что-то промычали в ответ.       — Отлично, — заключил Деннис, — Как говорил дед — месть не терпит отлагательства, как-то так. Нам стоит убраться отсюда уже в место понадёжнее.       Я зажмурилась от страха, — «Они меня не заметили, нет?». Я медленно приоткрыла один глаз, потом второй и с облегчением поняла, что голоса группы мальчишек растворились в общем гуле приюта. Оставалось обдумать услышанное.       Уж не знаю, что Том им такого сделал, но что-то явно нехорошее. У меня к нему неприязни не было, и я твёрдо решила предупредить его, что они собираются украсть его вещь.       В это время Том сидел на лавочке и наблюдал за детьми, как будто бы он король положения. Его голова была задумчиво наклонена вбок, взгляд застыл в пространстве. Я вздохнула и поздоровалась с ним:       — Привет, я Ирен, — Том повёл бровью и кивнул мне, — Мальчишки обсуждали, что хотят что-то у тебя украсть, решила предупредить.       — Ты про Денниса Бишопа и его команду? — спросил Реддл, понимающе нахмурившись.       — Да, — ответила я. — Ты им не очень-то нравишься.       — Знаю, знаю, — усмехнулся он.       Так я познакомилась с Томом. После этого короткого разговора я почти с ним не общалась, но, когда мы виделись, он всегда вежливо со мной здоровался.       Потом я поняла, почему Том не любил Денниса Бишопа, который оказался очень агрессивным и злопамятным. Он всё-таки узнал, что я все рассказала Реддлу и немедленно отомстил мне — сказал Марте, что это я опрокинула свой завтрак на бедняжку Эми. Разбираться не стали, меня тут же наказали розгами и заставили убираться каждый день на нашем этаже. Я заработала себе плохую репутацию, но ябедничать на Денниса не стала. Том почтительно кивнул мне, и пообещал отомстить Бишопу.       Я запротестовала:       — Это необязательно, он же ещё маленький…       Конечно, меня слушать Том не стал и лишь махнул рукой, поэтому мне оставалось просто надеется, что ничего серьёзного он не предпримет.       Шея саднила от розг целую неделю, я пыталась не обращать внимания на это. Со мной бывало и похуже, например, в возрасте шести лет упала с качелей и сломала большой палец на ноге.       Через месяц пребывания в приюте, девочки стали меня дразнить своеобразной кличкой «Призрак». Особого удивления не было, дети тонко подметили мою неестественную бледность и прозрачность волос. Меня это не задевало.       Как-то на завтраке, Элли, местная сплетница, обсуждала какую-то новость. Мне всегда интересно, что она сообщает своим подругам, поэтому прислушалась к разговору:       — Знаешь, сегодня я узнала, что Билли… — Элли шептала быстро и тихо, — … кролика, он коричневый и пушистенький, Билли сказал, что теперь, это его семья и лучший друг.       Девочка, которая слушала Элли, — по-моему, её звали Хлоя, — тоже загорелась идеей завести домашнее животное. Она придвинулась к столу вплотную и наклонилась ближе к Элли:       — Где он его нашёл?       — ‎Мне Билли не сказал, но до меня дошёл шепоток, что для этого он вышел за забор, — довольно ответила она, определённо польстившись на внимание Хлои.       Слухи быстро разошлись по приюту, равномерно распределились среди детей. Все тут же стали это обсуждать, и каким-то чудом ни Марта, ни Миссис Коул не узнали о питомце Билли. Дети, по большей части, ограничивались завистью, но были и те, кто пытался найти и себе кого-нибудь. Так, несуразный на вид Лари, которому недавно стукнуло тринадцать, нашёл себе мышь. Как ни странно, об этом тут же узнала Марта и заставила немедленно избавиться от паразита. Лари с тех пор выглядел подавленно, а потом и вовсе заболел. Говорили, что это напрямую связано с мышью, которая могла переносить заразу, но наверняка никто не знал.       Конец октября вышел насыщенным поездками. Сначала нас отвели в бедную церквушку на окраине города. Священник читал молитвы, мы чинно ставили свечки за умерших предков. Когда я подошла к стойке, и попыталась зажечь свою, у меня ничего не вышло. Я ещё пару раз подносила фитиль к горящим свечам, но разочарованно поняла, что у меня испорченная. Пришлось оставить как есть, без пламени. Я удостоверилась, что никто не видел моего кощунства и продолжила слушать священника. Его мрачный голос равномерно отражался от каменных стен, давил мне на уши. В голове раздался неясный, почти неслышный свист. Мне стало страшновато, я схватилась за голову и потёрла виски. Свист размеренно утихал, я немножко успокоилась.       Мы приехали в приют вечером, когда хмурое небо уже потемнело, а во дворе залегли глубокие тени. Марта собрала нас в холле и провела перекличку, все оказались на месте. Мы облегчённо выдохнули, потому что Миссис Коул разрешила лечь пораньше, чем обычно. Поэтому толпа девочек, и я в том числе, радостно шли по узкому коридору приюта к спальням. Там девчонки тут же раскидали подушки по полу, улеглись на них и принялись рассказывать последние сплетни. Со стороны это выглядело довольно сомнительно — в любой момент могла заглянуть Марта. Я легла на кровать и искренне стала молиться, чтобы этого не случилось, ведь никто не знал какие будут последствия. Мне казалось, что наказанием будут, как всегда, розги. Укрылась с головой, не обращая внимания на жару под одеялом. Сон пришёл незаметно.