Другой жизнью.

Собак лают громко, заливисто. Долго. Надо бы встать, проверить, а то ведь Настя не удержится, да виданное ли дело – молодой жене в ночь ходить, проверять, покуда муж спит?.. А проснуться не получается. Собаки примолкают. Зато раздается лошадиное ржание, громко да звонко так, словно кто в избу завел коня, шутник… Близко. Слишком близко. Руками не пошевелить, не двинуться. «Настя!» - вспоминает вскинувшийся мужчина, рвется из веревок с хрипом. – «Все ж да пошла…» Собаки лают уже не задиристо, а так, для порядку. - Настя!.. – хрипит, выговаривает, выплевывает неслушающимися губами мужчина. А руки внезапно поддаются. А марево в глазах не уходит никак. Да только не его это дом, не его… Чужие темные глаза смотрят с насмешкой, но без жалости. Слов не остается, только хрип и отчаянная попытка – рвануться, дотянуться, да кто ж врага в дом впустил, да и не впустит – такой войдет без спросу, но со злым умыслом! - Тшшш, - говорит ему враг, прижимает палец к губам. И с легкостью уворачивается от взметнувшейся руки. – Проснулся? Ошеломление останавливает второй рывок в самом начале. - Проснулся? – повторяет враг, поднимается с постели и отходит к невысокому столику, там устраивается. – Что скажешь мне этим утром? «Откуда ты по-русски говорить разумеешь?» - хочет спросить мужчина, да только понимает – не по-русски с ним ордынец беседует. На своем, противном, шипящем, гортанном… «А я как же понимать сподобился?» - Что тебе сегодня снилось? – интересуется враг снова, выждав довольно долгую паузу и не мешая разглядывать чересчур уж пышную для походного шатра обстановку. - Жена, - неохотно отвечает мужчина. «Что хочешь делай – торгуйся, откупайся, но время выиграй мне». Чтобы выиграть время, можно ответить и на такой вопрос. - Настя? - Настя, - угрюмо подтверждает он… и зло дергается вперед. Силой заставляет себя сесть обратно. – Ты мою жену убил? Враг только насмешливо ведет плечом. - К чему мне? - А имя откуда знаешь? - Во сне звал, - на изумление мирно отвечает ордынец. Так, что становится почти совестно. Почти. – Часто зовешь. А еще чаще от давно зажившей раны агонией заходишься. Голова и впрямь болит, сильно болит. Настя знала, как будить, знала, чем поить, чтобы боль унять, чтобы больше никто, кроме нее да Лады, не проведал про недуг княжеского десятника… - Имя свое ты помнишь. А мое вот – не всегда. С него и начнем. От рассудительного и спокойного тона становится жутко. Да неужели ж враг знает то, что и от своих-то пряталось пуще клада, пуще позору? - Что ты с Рязанью сделал? – выдохом требует он, кривится от острой костяной иглы, прошивающей от виска к затылку. - А что мне с ней сделать? – неискренне усмехается враг, подносит к губам кубок. - Сжег дотла! С детьми, женщинами сжег!.. «С Настей…» - Да не успел пока. Хороший город. Только хозяина в нем нет. На всей этой огромной земле нет… - мечтательно и задумчиво делится с ним враг. И тут же вспышкой приходит имя – Батый. Ордынский хан. Бату. «Что мне за дело до его имени?.. Откуда второе?» - Лжешь. Сжег город. Вырезал жителей. Я видел… - Что видел? - Дотла сгорело. Колокол мы поднимали, даже каменные дома спалил… Столько огня было. Кругом огонь. Как только выжившие уцелеть смогли, кто в колодце прятался, кто в погребе глубоком... Долга пауза теперь у ордынца. Без насмешки смотрит, внимательно так. И кинуться бы, и достать, да не хватит сил глотку перегрызть, а у врага кинжал под пальцами почти. - Какого цвета у нее глаза? – внезапно спрашивает Батый. - У кого? - У Насти твоей. «Я не помню…» - понимает мужчина. Рвет на себе ворот рубашки, судорожно вдыхает, словно удавкой захлестнули. - Иногда ты говоришь – голубые, как весеннее небо. Чаще – что синие, словно васильки в поле. А бывает, что серые поминаешь, серые, как сталь, серые, холодные и грустные, как осенний дождь, драгоценные, как жемчуг. «Замолчи! Сколько же ты обо мне знаешь, проклятущий…» - Другой жизнью живешь в своих снах, Коловрат. «Ладно ты мечи крутил. Словно солнышко…» - Замолчи. - Да только чаще всего просыпаешься и прошлое свое давнее помнишь, - словно не слышит его хан. – Ищешь крови от разбитой головы, горло раздираешь себе, удавку невидимую содрать хочешь. Для того и связываю, себе навредишь. Меня же подобный исход совсем не привлекает… - Лжешь. - К чему мне? – снова насмешливо ведет плечом Батый. – Выдумал ты себе дом, и жену выдумал, и детей даже. Говоришь мне – военачальник ты у рязанского князя, говоришь – приехал сына княжеского оберегать, а княжич дары мне привез рязанские… - Так и есть. Было. Сжег ты город, дотла сжег. - Шестой год разнятся твои слова, в деталях чаще. Другой жизнью живешь, Коловрат, - усмехается враг. Колко, надменно. – Да мне и в ней место нашлось. Был бы ты моим воином – у сердца бы держал, берег, как сокровище… - А держишь невольником, хан? - Отчего ж? Не держу, ступай. Иди, если вздумалось, коня тебе дам, коли пожелаешь. Печать мою не теряй – упадешь, так ко мне бездыханным вернешься. А не упадешь – так те, с кем ты язык делишь от рождения, сами мне вернут. Только немногим позже. - Лжешь! - Трижды уже возвращали мне безумца. Шестой год ты живешь среди моих людей, на моем языке рвешься порой со сна говорить. Убить можешь, не узнавая роду-племени. Не со зла, но кто ж разбирать станет… Больно слушать такое. Только и думать, что лжет ордынец, что ни слова правды в том нет. - Не держишь? – хрипит мужчина и поднимается, шатаясь. – Выйду и прочь пойду – не прикажешь схватить да скрутить?.. - Печать мою не теряй. А остынешь, одумаешься – возвращайся, - отворачивается хан, хоть и не убирает руки с кинжала. Выдвигает лезвие из ножен и провожает взглядом отражение уходящего. И упавший полог шатра.