Другой жизнью.

- К чему?.. – с трудом произносит Евпатий, переводя дыхание, словно с изнурительной, непосильной работы вернулся, а не после недолгой пешей прогулки. Войти медлит, противится все нутро, словно сам зверю дикому в зубы идти хочет, а не через высоко натянутую веревку порога переступить нужно. Хан молчит и не оборачивается. «Войди, потом спрашивай», - голосов Батыя звучит в голове. И тут же, словно в продолжение, - «без дозволения в шатер хана входит только смертник или безумец». Стало быть, не в первый раз… И вряд ли – в последний. - Дозволишь войти? Хан коротко смеется. Охрана недвижима, даже не смотрит, но, пожалуй что все видит. Каждый жест. - Входи. Намеренно высоко переступить веревку, слишком близко, пусть и медленно, подойти к врагу. Снова пальцы у ножен кинжала. Не в первый раз, стало быть. И уж точно – не в последний. - К чему? – повторяет Евпатий глухо. – Держишь, как на привязи, вредить не вредишь, служить не принуждаешь. Никакой тебе выгоды, великий хан. Бату. - Отчего ж никакой выгоды? – оборачивается к нему хан. Обходит кругом, стелется по полу темно-зеленая ткань одежды, не жалеет хан богатую вышивку. Драконом вьется за каждым шагом рисунок. – Страх притупляется со временем. Бояться хана должны данники и рабы. К страху привыкаешь и перестаешь его замечать. Преданность и преклонение свойственны моим воинам. Но и к этому легко привыкнуть, как к слишком избалованной отсутствием сражений жизни. Для тебя же каждый день – словно чистый лист, что напишешь на нем – то и сбудется, тому и верить станешь. Каждый день ты судишь мои поступки, не помня о сотнях предыдущих дней. Даже великому хану порой нужно зеркало, на поверхности которого нет ряби страха или преклонения. - Разве я не пытался тебя убить? - Неоднократно, - кивает Батый. Останавливается за спиной собеседника, укладывает узкую и сильную ладонь на плечо. – Вряд ли ошибусь, если скажу, что и сейчас о том думаешь. Хану не откажешь в уме. Хан прав. Только вслух этого нельзя произносить. Не с каждой правдой дозволено соглашаться во всеуслышанье. - Порой тебе становится лучше, и ты словно не забываешь происходящего, - рассказывает тем временем ордынец. – Порой, как сейчас, ты стремишься сбежать, и чаще всего успешно. Собаки редко находят тебя раньше, чем через несколько дней – покуда ты не падаешь от усталости. Если успеваешь заручиться помощью, я жду твоего возвращения дольше – покуда со сна не убьешь кого-то из своих спасителей, покуда не заговоришь с ними на моем языке. Хотел бы я знать, что тебе снится в те моменты… Или - кто? Все ж чужую руку с плеча Евпатий не сбрасывает, нет в том ничего противного. Привычное – есть. Только хочется верить, что к тяжести руки рязанского князя привычка пришла, а не к ордынцу со змеиным смешком и яркой краской на веках. - Пей, - протягивает ему хан чашку с горько пахнущим отваром. – Это уймет боль. «Хотел бы отравить – так давно бы…» От горечи тянут зубы и немеет язык, и хочется сплюнуть на пол, но этого, конечно, нельзя. - Разделишь со мной обед. Хочешь – ешь. Не желаешь – так выпей еще немного воды. - Разрешение даешь? - Даю, - кивает Батый. – От моего угощения нельзя отказаться, если я не дозволяю заранее. Отказываться смысла нет совершенно. Да и еда кажется на удивление… привычной. Даже странное кисловатое молоко не вызывает отвращения. - Рязанский десятник мог бы есть и пить с золота и серебра? – интересуется Батый. Для него вся роскошь – привычна. Для Коловрата – удивительно ярка, режет глаз и завораживает тончайшим узором. Он и не столько ест, сколько рассматривает. Как ему кажется – незаметно. Впрочем, ему только кажется. - Деля трапезу с князем – мог бы, - как ему кажется, осторожно отвечает Евпатий. Он уже начинает сомневаться в том, что происходит на самом деле, а что ему привиделось. Поднося к губам кубок, он едва удержался, чтобы не наклонить его над землей, давай плеснуться жидкости через край, да остановил себя. И не обратил бы внимания на странный порыв, если бы немногим позднее именно это не исполнил бы хан. – Зачем ты это сделал? - Подношение без крови. Земле, в данном случае. Сначала подношение земле, затем можешь пить сам. Если выливаешь недопитое – оскорбление. Ты забыл это? - Отчасти, - уклончиво отвечает Евпатий. И уступает, - про порог… знал. - Хорошо, - кивает Батый. – Как ты себя чувствуешь? - Твои лекари хорошо знают свое дело. Хан выглядит вполне довольным. - Ты говоришь, нет мне выгоды. Ты неправ. Много раз я отвечал на твой вопрос, много раз уточнял свой ответ. Скажи, Коловрат. Нет ли мне выгоды в собеседнике, без страха смотрящим мне в глаза? Нет разве выгоды сражаться с человеком, могущим биться двумя мечами? - Дашь мне оружие, дашь напасть и не побоишься, что убить попробую, великий хан? - Дам, - кивает Батый. – Ты чаще всего стараешься хотя бы ранить меня. Почти всегда ты страстно жаждешь этого. Несколько раз у тебя получалось. - А у тебя? – невольно заинтересовавшись, интересуется русич. - А я умею останавливаться, - с осознанием превосходства роняет хан. И уточняет, смягчая надменность произнесенного негромким смешком, - впрочем, этим умением ты редко даешь мне воспользоваться.