Другой жизнью.

Удушливый, хоть и прохладный, вечер сменяет не менее душная и гораздо более холодная ночь. Зря говорят, что ночи в степи темны, мол, хоть глаз выколи, а ничего не изменится – ярким хищным взглядом косится на людей луна, звезд несравнимо больше. Не темны они, пожелай уйти или дурное дело совершить – остановят раньше, чем начать успеешь. Но покуда мужчина в столь отличающейся от халатов степняков одежде неспешно идет мимо костров, его не останавливают. Изредка только оборачиваются вслед. «Ступай, коли желаешь. Упадешь, так ко мне бездыханным вернешься…» От услышанного скребет, волком воет тоска, да только понимает Коловрат пока – не то время, не то место, пустая степь кругом. А завтра – вспомнит ли, что уйти хотел?.. Не вспомнит. Крутит так, что самому хочется завыть да волком обернуться, и бежать, бежать, бежать, пока и впрямь бездыханным не придется рухнуть, не зная, далеко ли ушел. - Ты заблудился, беспамятный? – грубо и громко окликают Коловрата. Словно из толщи воды выдергивают, из водоворота, где тихо… шрам начинает болеть. – К хану тебя отвести? Очень хочется дотронуться до головы – веришь в неведомое, веришь, что такой простой жест сразу снимет боль. Удержаться удается с трудом. Головой покачать уже легче. «Как же я понимать их сподобился?.. Говорить даже…» - Он… занят, - с трудом выговаривает мужчина. Не то, чтобы ложь, но и на правду не совсем похоже. – Велел уйти. Похоже ли на правду?.. Слова хана сомнению не подвергают. Волю его – так тем более. Оставляют тяжело дышащего Евпатия одного, не заботясь о том, куда он пойдет дальше. Хан велел уйти. Если быть честным, Батый разрешил уйти. И велел вернуться. Не засыпать в степи. «…бездыханным вернешься». Собрать в себе силы, чтобы вернуться, получается только к рассвету. Не потому, что болит шрам – от того отвара, который дал хан, боль не возвращается дольше, чем на несколько кратких мгновений. Отступает сама, непрошеная, незваная, остается только пустота и тоска. И вот с ними приходится бороться, подниматься и идти обратно. …движение почти незаметно, не изогнулась бы ткань широкого рукава, он и не заметил бы медленного движения. Так бы и стоял, смотрел на уснувшего, - думалось, что уснувшего, - Батыя. А и впрямь, хотел бы дурное сделать – успел разве? Отчего-то кажется – нет. Не успел бы. Не просто так лежит в изголовье длинный и тонкий кинжал, не зря утопает в длинной тигриной шерсти острое лезвие. - Я не со злом, хан, - вздыхает Коловрат, не стараясь приглушить шаги, подходит почти вплотную. – Ты мне зла не делал, а что до прошедшего дня было – прав ты, не помню почти. Если не лукавишь про остальное. - К чему мне? – насмешливо интересуется Батый. Словно и не спал вовсе. Рука остается подле рукояти кинжала, и не понять под тканью – верит ли в слова невольника. – Садись. Евпатий садится и молчит. Долго. Ему любопытно дотронуться до яркой шкуры, да только не будет ли жест воспринят как… впрочем, завтра о том будет помнить только один человек. Тигриная шерсть жесткая, почти острая – впивается в пальцы, словно хоть так укусить пытается. - Бывают дни – лишенные сражений, как этот – когда ты спрашиваешь, есть ли у моих знахарей средство, чтобы не спать как можно дольше, - говорит ему хан. – Спросишь об этом сегодня? Коловрат качает головой. - О другом хочу спросить. - Так спрашивай. - Как твое имя звучит, если… по-настоящему? – неловко интересуется Евпатий. - Ты знаешь. Бату. - Бату. - Правильно. Но ты не об этом хотел спросить. О чем спрашивать, если завтра утром о том память не подскажет ни словечка? - Я другое помню, Бату, - переплетает пальцы Коловрат, борется с желанием снова зарыться рукой в жесткую шерсть. – Перед сражением ты иначе выглядишь. Костяшки пальцев белеют. Только не подсказывает память, что было с ним самим, пока хан следил за своими людьми. Неужели стоял и смотрел, как косит русских воинов ордынская напасть?.. - Так в чем же вопрос? – интересуется хан. И сейчас он не выглядит надменным, хоть и по-прежнему смотрит насмешливо и властно. Длинная змеиная прядь вьется по шкуре, через черные полосы, рыжие полосы, не отличить от черной тигриной шерсти, не расплести с рыжей. Чем-то странным и ненастоящим кажется она, приподнятая над тигриной шкурой чужими пальцами, такой же странной и ненастоящей, как и само молчаливое разрешение Великого Хана на подобную вольность. Впрочем, «…без дозволения в шатер хана входит только смертник или безумец». - Кто тебе косы плетет? От кинжала руку Бату, наконец, убирает. Не очень далеко, но все же важен сам жест. Хан хохочет коротко, и в эти мгновения уж точно не выглядит правителем Тьмы. - Можешь снова сказать, что я лгу, - доверительно сообщает Бату, садясь, - но ответ и на этот вопрос ты знаешь. - Юноша с белым лицом? – не столько вспоминает, сколько пытается угадать мужчина. Получает последний смешок недолгого веселья ордынца. - Попробуй вспомнить. Костяшки на вновь переплетенных пальцах белеют вновь. Врагу необязательно вершить зло, чтобы быть врагом. Даже если какое-то время он кажется не тем, кем является. Да вот только хан, кажется, способен с легкостью уловить малейшее изменение в настроении, в мыслях собеседника. Если пожелает того, конечно же. - Если ты и сказал по наитию, то сказал верно, - серьезно произносит Бату. – И хорошо, что этой ночью ты решил вернуться, а не попробовать уйти.