это было детство

            «Мистер и Миссис Пак, здравствуйте! Чимин мальчик тихий и общается только с Тэхёном, возможно, он просто стесняется, но он не идёт на уступки! В коллективе не работает, а со многими воспитателями и словом не обмолвится. Надеюсь, вы поймёте нас и достучитесь до чимина. Ах, и отучите его от пустышки! С любовью, ваша воспитательница, Миссис Кан!»             Чиминовы коленки — с больной карминовой пылью — облеплены слоем еловых лейкопластырей, напоминанием восковой след маминых губ — и от этого ему на душе неожиданно легче. Он пропахал своими коленями пару добрых метров твёрдой и нисколько не ласковой земли. Повёлся на хвастовство старшего брата и на блеск новехонького двухколёсного велосипеда. На секунду — крохотную песчинку времени — он почувствовал, что же значит парить. Когда, с тёмными ладошками, нашёл себя на земле, его полная закушенная от обиды губа уже саднила.             Семья паков приняла этот велосипед, как нового члена их маленькой социальной ячейки общества — и они хорошенько его обмыли и объели; мать испекла двухэтажный пирог, с запеченными в духовке мандаринами, а Чимин долго вылавливал капли сока с пальцев. Чжихён, старший брат, настойчиво не признавал вины за красные чиминовы коленки, от чего тот плакал пуще прежнего.             Это было на выходных, они отмечали какой-то незамудрённый праздник. И, возможно, счастье было не в причине, возжегшей это празднество, а в том, что в такие моменты их семье хватало слова «праздник», чтобы отметить его с лихвой: апельсиновый сок во рты детей и американский кофе в чашки родителям и, в завершение, с маленьким собранием на заднем дворе читать искромётные анекдоты из старых дедовских газет.

***

            Он появился в садике через два дня; будто заржавевшим налётом, корочкой испещрялись его коленки: оно не болело так сильно, как впервые, только стягивало кожу и, когда вынуждали тянуться к полкам повыше, корка, будто с треском выбитых костей, сдиралась, а кровь за ней, как за плотиной, решительно хлынула бы вниз.             Поэтому он не рисковал и просто звал Тэхёна: он был выше и у него были, соответственно, высокие друзья!

***

            После фееричного пенальти Чимина отправили на скамейку запасных ютиться рядом с высоким и долговязым брекетоносцем Юнджэ, а также быть в тени кучерявого Сэма. Его коленка напоминала о себе колючим холодом и болезненной краснотой — кажется, даже несколько бусинок крови собрались браслетом на побитой коже.       — Знаешь, мой папа говорит, где бобо — надо целовать. И боли, как не бывало! — Чон Чонгук представлял из себя щуплого пучеглазого сорванца, но большую часть времени он проводил в амплуа, куда больше ему подходящем — он был всего-навсего взъерепенившимся воробушком. И вызывал скорее умиление, чем пресловутый страх.       — Мама поцеловала меня!       — А если это буду я?             Чимин задержал дыхание. Он, круглощёкий малыш, был настолько взбудоражен одной-единственной мыслью о поцелуе, что не заметил, как Чонгук опустился на одно колено.       — Всего один.             Голос подводил его:       — Хорошо.             Чонгук коснулся губами — и запахи сырой земли, детской присыпки и пряной крови забили его нос. Это не был запах пот; это был запах детства, с его падениями и громкими словами, с наигранной зрелостью и желанием, чтобы в секунде была минута.             Дети хотели стать выше, плечистее, значимее. Хотели быть взрослыми. Только вот взрослыми им это будет не нужно.             А Чимин подумал, что падать на колени теперь не будет так больно и что теперь получится падать исключительно на них.