Подмена

Арсений щурится на солнце, которое лучами освещает пространство Пулково через вычищенные окна; разглядывает родные сооружения — этот аэропорт столько раз был его проходной точкой во время путешествий и работы, что Арсений уже считает его вторым домом. Под натиском этой атмосферы спешки, витающей в воздухе, Попов почти достигает спокойствия, которого ему так не хватало все утро: всю дорогу в такси он непрерывно дергал ногой, получив даже пару замечаний от водителя. Каждую секунду он жалел о прошлом вечере — не сдержался, вывалил всего себя наружу, вывернулся на изнанку. Типичный сценарий, когда под влиянием обстоятельств ты освещаешь кому-то все темные уголки своей души, а потом сидишь, изгрызаемый этим странным чувством дискомфорта. Как будто кто-то левый увидел, как ты вечером блюешь на охранника при вокзале, а на следующий день ты ведёшь первую пару в универе у этого очевидца. Днем ранее Паша не сказал ничего, бросив лишь «пора спать» или что-то в таком роде. Очевидно, что свой вердикт он отложил до окончания их питерских дел. И вот, они в аэропорту. Паша, благородная душа, ни разу за время их дороги в Питер и работы и словом не обмолвился о том их разговоре, сказав, что они обо всем поговорят, когда закончат дело. Когда Паша садится на лавку и поджимает ноги к себе, спокойствие, к которому так тянулся Арсений, машет ручкой и сваливает в окончательное небытие. Сейчас они будут говорить. Арсений пытается не думать, что внешне он сейчас похож скорее на живой раскаленный провод, чем на человека. Когда Паша тоскливо вздыхает, Попов вздрагивает. — Вот какого хрена в наших аэропортах убрали курилки… — выкатывает губу Добровольский. Арсений не отвечает; садится напротив и начинает увлечённо теребить язычок молнии на своей сумке. В бусы Паши точно встроены психологические детекторы, отслеживающие состояние собеседника, потому что Паша, наблюдая за Арсением, метко говорит: — Расслабься ты, — и дергает краем губ. Само спокойствие, блядь. Если представить себе, как выглядел Будда, когда достиг своего славного просвещения, он определенно выглядел бы как Добровольский. Так кажется со стороны. На деле же Паша вкладывает всю силу своих немногочисленных актёрских навыков в спокойное лицо, потому что, если он не сможет держать эту райскую мину, он будет как раз под стать Попову. А им это надо? Не надо. Хорошо, что Арсений не замечает, что у Паши выступила холодная испарина на лбу. Паше, конечно, по душе делать невозможные вещи. Например, «не охуеть от рассказов Попова» — вещь невозможная. Но в этот раз Добровольский проигрывает, ибо охуел он знатно. И ему стоило титанического труда сдерживать свое охуение целый день. Я не понимаю, откуда в тебе столько сил,  — хочет он сказать ему. Вся твоя жизнь — одно сплошное «получи, бля» от Судьбы. И сейчас ты либо сошел с ума, либо жизнь тебе подбрасывает еще одно «ПОЛУЧИ, БЛЯ». Арсений думает, что Добровольский понимает слишком много и слишком быстро. Но Добровольский не понимает ничего. Весь день, пока Попов скакал с камерой вокруг респондентов, Паша обдумывал, что может сказать Попову, как он может ему помочь, но ничего не смог придумать. Слишком много всего случилось, слишком много всего прошло и оставило неизлечимые раны, которые вряд ли можно поправить простым разговором. — Это не твоя вина, — вдруг говорит Паша. Просто первое, что вырвалось, не успев пройти фильтр. Добровольский смотрит в лицо Арсению. У того еще не сошли летние бледные веснушки. Арсений мимолетно хмурится, вмиг понимая, о чем, а точнее, о ком именно говорит Паша. — Я знаю, — почти шёпотом. Паша продолжает смотреть. — Нет, правда: я знаю. Виноват не я, а она, и… Арсений не заканчивает. Синусоида его отношения к Марине колебалась на всем периоде после ее смерти, и только сейчас ему кажется, что эта синусоида перешла в возрастающую прямую. Прямую, стремящуюся в растущей к ней ненависти и обиде. Непонимании, которое сначала убивало, а теперь только злит. — Нет, — произносит Паша глухим голосом. — Она не виновата тоже. Арсений сглатывает. Под горлом будто образовывается камень. Кровь мгновенно начинает стучать в висках. Всего четыре слова, а Арсений взрывается. Выплевывает слова, будто сдерживал их в себе очень долго, не имел возможности сказать: — Не виновата? Она не виновата? — Попов издаёт нервный смешок. — Ты же знаешь, что я пережил последующий год после ее… Да я сам чуть не умер! Нет, стой, не перебивай! Даже если она хотела себя убить, нельзя было делать это так. Зачем было так поступать со мной — она прекрасно знала, что я буду винить себя. А она как будто ещё и специально сделала всё так, чтобы я себя винил. — Арсений садится на место, не заметив даже, как вскочил с него. И добавляет, для надежности: — Нет, она виновата. — Она была больна. — Это не отшибло ей мозги. — Но ты же понимаешь, что она не хотела задеть этим тебя, — пытается убедить его Паша. — Это было лишь проявление ее болезни. Арсений снова вскакивает, на этот раз нависая над Добровольским: — Она, блять, сказала. Она сказала, что ничего фатального. Она сказала, что мы с ней поговорим. Она обещала, что ничего не будет с собой делать. А на следующий день я приезжаю домой и открываю квартиру с ее окровавленным трупом. Попов тяжело дышит. Паша смотрит на него и явно видит, как сильно ему больно, все ещё больно. Старые шрамы снова вскрыты, и они изливаются непониманием, таким же, каким оно было тогда — яркое, режущее и перекрывающее кислород. Арсений глубоко вздыхает, медленно садится обратно. Раны вскрыты, но новая броня перекрывает их настолько хорошо, что даже самому может показаться, что все прошло. — Я понимаю, что у неё была депрессия. И я понимаю, что она не хотела сделать мне больно. Спустя шесть лет я более-менее понимаю это, — а потом добавляет: — давай не будем об этом больше. — Как скажешь, — кивает Паша. — Тогда, может, дорасскажешь про Шастуна? Арсений давится воздухом. — Ой, блять, — почти цедит скозь зубы. — Да пошёл ты. Арсений захлопывает рот, машинально доставая ноутбук. Работа всегда отвлекает.

***

Антон рывком зажимает кожу под глазом в попытке унять нервный тик, дергающийся под кожей мелким червяком. Сидит у кровати, отходя от неё только для перекура. У ног — две пятилитровые бутыли с водой, одна из которых уже пуста на две трети. Лиза стонет. Иногда кричит. Но не встаёт с кровати — не может. Уже не может. Ломка быстрая и стремительная, вышибающая в момент. Высасывающая все силы до отказа. Время идёт очень медленно. Вода заканчивается очень быстро. Антон выключил все уведомления, оставив лишь таймер, чтобы следить за периодичностью приема витаминов Лизой. Крутит кольцо на большом пальце, вжимая металл в кожу до колкой царапины. Боль слабая, но она хоть и немного, но возвращает чувство реальности. Выносит разум из состояния заморозки. Боль помогает убежать от ощущения пустоты, впуская взамен бьющую с ноги картину, в которой сестре нужно ввести новую порцию витаминной бомбы. Когда понимаешь, что от тебя ничего не зависит, но ты единственный, кто может хоть что-то поменять… Ты начинаешь съедать самого себя. До последнего надеешься, что, если будешь достаточно стараться, высшие силы сжалятся над тобой, и в итоге станет хотя бы немного лучше. Но становится безнадежно, если ты позволяешь Этой пустоте в конечном итоге поглотить себя. А у Антона совсем не остается сил, чтобы ей противостоять… …ты смотришь в потолок, белый, стерильный, словно в потолок одной из больниц. Иногда тебе кажется, что ты ощущаешь даже запах медикаментов, которые и так вокруг тебя. А ты просто лежишь и смотришь. Смотришь в потолок. В Эту точку. Ни мыслей, ни чувств. Просто медленное разложение сознания и тела — раз за разом в тебе отмирает что-то, а тебе и не важно — ты просто смотришь в этот потолок. Как псих. Как больной. Как беспомощный инвалид, в бессилии, в невозможности пошевелить пальцем, даже когда твоя сестра зовет тебя. Ты просто лежишь. Просто умираешь. Тихо, медленно. Раз за разом. Клетка за клеткой, внутри своего тела, метр за метром, внутри своего сознания — ты исчезаешь, гниешь, как протухший фрукт, источая, кажется, вонь, которую и не чувствуешь, и не замечаешь. Лиза, вроде, кричит. И, должно быть, кричит не от боли, а на него, Антона. Лежишь тут. Смотришь в бесконечно белый потолок. И просто умираешь. …какой-то звук просачивается сквозь темноту, разрывает потолок и разрушает его до мелкой крошки. Антон мысленно тянется к этому звуку, как к ветке, которую протягивают погрязшему в болоте. Не дотягивается. Но тут же звук повторяется настойчивее, прогоняя Пустоту окончательно. Ветка ложится в руку, и внешняя сила вытягивает Антона из… — Арс! — Антон открывает глаза. Пустота зовет обратно. — Прилетели. Мы в Москве. Антон слепо моргает. Сонно озирается по сторонам, не понимая ничего. Не в силах даже напрячься и понять, что ему надо хотя бы попытаться оценить свое положение. Тело действует само по себе, не руководствуясь мысленными позывами, просто потому что их нет. — Хей, — ему на плечо ложится чья-то рука, — ты в норме? Антон смотрит на руку, а потом на ее владельца. На него смотрят очень взволнованным взглядом. В глаза бросается торчащая неровная бородка. Она вдруг начинает двигаться — мужчина что-то говорит, но Антон лишь ошалело смотрит и не слышит — в ушах гудит. Сквозь пелену, покрывшую его сознание, он видит, что мужчина с бородкой начинает мельтешить, куда-то отворачиваться и кого-то звать. Через какое-то время губ Антона касается пластиковый стаканчик. — Пей, давай, аккуратно, — слышит шепот над ухом. Покорно глотает воду.

***

Арсений просыпается рваным вздохом, как будто его пытались утопить, а он смог в последний момент вырваться. Первое, что он чувствует и осознает, это боль и запахи: все тело, голова, каждая, черт побери, клеточка тела изнывает от боли; а вокруг со всех сторон доносятся запахи лекарств и болезни. Он поднимается, претерпевая темноту в глазах. Садится, старается дышать ровно — даже это дается с трудом. — Антон, Антон! — вопят женским голосом. Арсений сразу узнает его. И на этот раз понимает всё тоже сразу. Твою мать… Почему я должен терпеть все происходящее с этим пацаном? — Тоша! — снова вскрикивает Лиза, когда Арсений сел. — Тоша, ты слышишь меня… ты? Арсений открывает глаза, на этот раз видя все более-менее четко. Первое, что бросается в глаза — один из стульев, стоявших около миниатюрного кухонного стола, разбит в щепки.

***

Паша сидит, сжав губы в тонкую полоску. Шестеренки работают вовсю, но они скорее перетрутся и сломаются, чем дойдут до понимания того, как такое вообще возможно. Перед ним сидит Арсений, уминающий блины из «Шоколадницы». Арсений, который подносит к вилке свой рот, наклоняясь корпусом к столу, а не подносит вилку ко рту, как обычно. Арсений, который смотрит исподлобья, а не прямым взглядом. Арсений, который ведет себя совсем не как Арсений. А, судя по всему, как Антон Шастун. — И сколько раз вы уже так менялись? — осторожно спрашивает Паша, все еще терзаемый сомнениями. — Это — второй, — отвечает Арсений… с полным ртом. Паше, конечно, по душе делать невозможные вещи, но вот сейчас «не охуеть» — это за гранью возможного. Они сидят еще какое-то время в тишине — до момента, когда Арсений-Антон доедает блины и окончательно приходит в себя. — Я хочу увидеть Арсения в теле Антона, чтобы окончательно увериться, что ты — не сошедший с ума Арсений, — произносит Паша холодным, почти официальным голосом. — Да… — бросает Антон. Мимолетом он замечает, насколько его мозг хорошо работает в теле Арсения — он может говорить односложные предложения без усилия над собой. А еще впервые за очень долгое время он может точно сказать, что чувствует себя хорошо. — Мне… как раз нужно домой. И Арсений должен быть там. Паша округляет глаза. Все-таки, черт, как же это… пиздец. «Арсений должен быть там» — только что сказал Арсений.

***

Пока они ехали в такси, некое всезнающее нутро Добровольского било в колокола — тишина, которая нависла в машине, была сродни сигналу тревоги. Сирене, которая орала: СЕЙЧАС НАЧНЕТСЯ АД. Почему? Потому что в такси было тихо. Слишком тихо. Арсений-Антон сидел на переднем сидении и молчал в тряпочку. Водитель тоже оказался неразговорчивым. Поэтому и Паша решил не разбавлять эту умиротворённую картину, и молчал, сгрызаемый этой тревогой изнутри. Он чувствовал, что что-то грядет. Из транса нервного ожидания того самого пиздеца его выводит крик и мат Арсения. Паша исступлённо моргает от неожиданности — слышать такой спокойный голос в состоянии повышенного тона очень непривычно. А еще, слушая все ругательства, Добровольский начинает судорожно вспоминать, как они оказались в такой ситуации, которая расположила Арсения к крику: Мы ехали-ехали, приехали, долго поднимались, дошли до двери, дверь открыта, зашли… Кажется, где-то здесь и должен крыться ответ на вопрос, почему Арсений начал кричать, так что Пашу осеняет гениальная мысль: нужно осмотреться и понять, почему Арсений кричит. И Паша смотрит. — Где она?! — в третий раз спрашивает Арсений. Перед Арсением на диване в полном беспорядке сидит парень — и непонятно, что находится в большем бардаке: он сам или всё вокруг него. Парень, при всем яростном виде Арсения, совсем не торопится отвечать — он, кажется, вообще спал, когда Арсений начал свою тираду. — Не кричи, — голос у парня сравним с тысячью пустынь, поэтому он тянется к бутылке с водой. Паша замечает, что оба запястья у него перевязаны, а костяшки пальцев сбиты до крови. Но Паша не замечает, что парень этот еле заметно морщится, когда его взгляд падает на его же руки. Арсений подлетает к нему и отбирает у него бутыль, разбрызгивая воду. — Ты дал ей уйти? Какого хера ты спишь тут, а? Почему ты дал ей уйти? Где она? — сыплет вопросами Арсений, не давая парню и секунды для ответа. Паша стоит сзади и продолжает ничего не понимать, тихо наблюдая за происходящим. Парень медленно поднимается, морщась не от чего иного, как от боли, выгибается назад, разминая спину. На Арсения, от которого разве что не идет дым от возмущения, парень продолжает не реагировать. После того, как он растянулся во все стороны, он становится прямо. — Привет, Паш, — кивает он за спину Арсения. Не дожидаясь озвучивания охуевшего лица лингвиста, парень продолжает, продолжая говорить Паше: — Вот и продолжение истории о Шастуне, — показывает парень на себя. Паша успевает захлопнуть непроизвольно открывающийся рот. — Это, — парень выразительно тыкает в свое лицо, — Антон Шастун. Только сейчас он, — переводит палец на Арсения, — во мне, — морщится, прокашливаясь. — Ну, в моем теле. — И машет кистью, мол, «ну, вы поняли». Паша таки открывает рот. Ибо нет, ни единого хрена не «ну, вы поняли»! — Так ты… реально, — Паша обращается к Арсению. К тому Арсению, который выглядит как Арсений, но ведет себя максимально странно. Только не «как всегда» странно, а реально странно. — Не Арсений?.. Паша надеется, что сейчас и Арсений, и этот жуткий парень расхохочутся, из туалета выпрыгнет оператор и все будут кричать, что это розыгрыш! Пожалуйста, хоть бы это оказалось так. Паша даже задумывается, что надо бы заглянуть в туалет, чтобы поторопить оператора, потому что это вот уже совсем не весело. — Это же шутка, да? — сквозь короткие смешки пищит Паша. — Пацаны, если это шутка, то давайте вот вы сейчас мне в этом признаетесь, потому что… это как-то… — запинается под напором взглядов: на него смотрят две пары глаз, одни из которых все еще возмущенные, с ноткой безумия на дне зрачка, вторые — недоумевающие, в которых явно читается «ты что, серьезно?». Тут Арсений (то есть, Антон?) впервые за эту сцену обращается к Паше, а не к парню: — Нет, не шутка, все так, как мы обсуждали в аэропорту: я — Антон, а он — Арсений, и он в моем теле, — скороговоркой проговаривает Арсе… тот, который брюнет. А потом, не успевает Паша моргнуть и обдумать его слова, этот брюнет рывком подается к парню и хватает его за воротник футболки, сжимая ткань: — Где Лиза? Какого хрена ты лег спать и дал ей уйти? А?! Парень легким движением сбрасывает чужие руки со своих плеч и, сверля взглядом, отвечает голосом, контрастирующим своим спокойствием с его суровым видом: — Успокойся, все с ней нормально. Ее отвезли в стационар. Этим словам удается вмиг поумерить пыл брюнета. Сначала он выглядит растерянно-удивленным, но потом, когда слова окончательно доходят до него, он неровно вздыхает. Садится на кровать, запуская пятерню в волосы и опираясь на коленку. Паша бы назвал его вид «крайне отчаянным». — И сколько это?.. — спрашивает брюнет, не поднимая головы. — Не думай об этом пока, потом рассчитаемся. Произнеся это, парень отходит от брюнета и подходит к Паше. — Вот такая вот херня, — констатирует он, очень точно озвучивая мысли Добровольского. — Слушай, — снова подает голос парень с мозгами Арсения, — оставишь нас? Надо разобраться с этим ребенком…

***

Антон сидит и смотрит вниз, не сводя глаз со своих с рук Арсения, пока Арсений возится на кухне. Он думает, что только одна госпитализация стоит тысяч пять. Что каждый день в стационаре — это шесть тысяч. Что ему надо заплатить за операцию маме, что… Трясёт головой, выгоняя мысли. Он так устал думать. — Что ты делаешь? — бросает Антон в спину Арсения. Задней мыслью осознает, что вот: именно так он выглядит со спины. Прикольно. — Готовлю, — отвечает Арсений. — Если ты и хочешь довести себя до истощения, я этого терпеть не намерен, — строго проговаривает и продолжает смотреть на Антона, будто ожидая ответа. Но Антон лишь пожимает плечами и возвращается к разглядыванию рук. Арсений, не получив никакой реакции, подходит и садится на корточки прямо напротив Антона. Антон вдруг понимает, что второй стул куда-то пропал. Арсений смотрит в свои собственные глаза и спокойно, искренне спрашивает: — Какого хера ты с собой творишь, Антон? Антон молчит. Арсений сразу видит, как его кадык неровно дрогнул — все эмоции напоказ. — Почему ты сразу не положил сестру в больницу? Почему доводишь себя до морального и физического истощения? Антон не отвечает. — Ладно, — Арсений встает, возвращаясь к плите. — Поесть надо, — говорит он, имея в виду тело Антона.