Подмена

Размеренный пикающий звук пробивания посадочных, шуршащие пакеты, едущие колёсики багажных сумок по ровной плитке, бегающий ребёнок — лет трёх от роду — и бормочущий что-то, что может разобрать только его мать; ставший уже родным голос, зачитывающий объявления и удивляющий своим сходством с голосами из других аэропортов. В аэропорту так много звуков, что Арсению бы впору отвлечься на них, как это обычно и бывало — раньше Арсений иногда даже прикрывал глаза от наслаждения, утопая в этой суете, ощущая течения множества жизней. Но сейчас даже звуки эти не манят; от своих мыслей — если этот шум в голове можно назвать «мыслями» — он отвлекается только в момент, когда в него врезается очередной ребёнок и Арсений чуть не сшибает мелкого с ног. Только в этот момент, извиняясь и раскланиваясь перед бабушкой этого бегуна, Арсений осознаёт, что он всё-таки в аэропорту. Осматривается вокруг, не до конца понимая, какого чёрта происходит с его жизнью. Аэропорты всегда были его лучшими друзьями. Аэропорт — место, которое всегда связано с новым начинаем в работе, начало пути к чему-то неизведанному, к чему-то, что поглотит его без остатка. Арсений убеждает себя, что сейчас это тоже спасает, ведь работа как всегда — универсальное и вселечащее лекарство. Он, может, и хотел бы обосновать, разложить по полочкам всю ситуацию с Антоном. Но в голове пустота. Чёртова обезьяна с тарелками. В последние дни мысли о Марине заполонили его сознание полностью, без остатка. Постоянно думать о ней стало какой-то идеей фикс. Удивительно, на какие выкрутасы способна человеческая память — в мозгу всплывали такие воспоминания, о существовании которых он последние годы даже не подозревал. Он вспоминал, как в траурном зале, где стоял её гроб, было холодно. Ноги там мёрзли — и сейчас Арсений почему-то вспоминает об этом, хотя тогда даже не обратил внимания. Он думает, мол, вот ведь как западная культура коверкает наши ожидания: похороны в России совсем не похожи на те, что показывают в западных фильмах. Никаких тебе чёрных костюмов и священника у могилы, тётушки не приподнимают вуали, чтобы промокнуть платочком глаза. Траурный зал пестрил цветными пуховиками. А посреди зала того лежала она. И ни черта она не была похожа на спящую, как обычно это описывают в стихах и песнях. Она была похожа на мёртвую. Расслабленные омертвевшие мышцы лица осунулись, сделав черты практически неузнаваемыми. А голова была покрыта белым узорным платком, будто фата. Сейчас он думает, что удивительно получается — он хотел ведь однажды увидеть ее в белой фате рядом с собой. Вот и увидел. Не зря говорят: «будь осторожен в своих желаниях». Документами занимались её родители, но он, как сожитель, тоже участвовал в этом изнуряющем, добивающем процессе. Его спрашивали: «она говорила, что хочет покончить с собой?», «были ли предпосылки — может, она себя как-то калечила?» «Вы были рядом и ничего этого не замечали?» — видел Арсений немой вопрос в удивлённом выражении лица следователя, или кем он там был. «Ты был рядом, всё знал и ничего с этим не делал» — видел Арсений в искажённых горем лицах её родителей. Он действительно был. И действительно ничего не делал. Человек, которого он любил, медленно и верно увядал, терял вкус к жизни, а Арсений ничего не сделал. В последнюю ночь, в которую они с Антоном спали в одной постели, Арсений увидел те похороны во сне. Наверное, именно оттуда он и почерпнул столько подробностей. Единственным отличием было, что Марины в гробу не было — там лежал Антон. Его лица тоже было не узнать, и вокруг него тоже суетились цветные пуховики. А Арсений стоял над гробом, и в его ногах вместо костей будто образовались тонны гвоздей. Тяжёлых, не шевельнуться — и острых. Он снова всё проебал. Его любимый человек снова в гробу — и снова из-за него. Арсений сбегает. Он самым натуральным образом бежит, бежит из-за страха, что всё повторится. Это тот самый предел страха, когда сердце, разум — всё отключается, остаются только животные порывы. Когда крысу помещают в пространство, из которого не выбраться, и планово бьют током — крыса выучивается даже не предпринимать попыток сбежать, потому что знает, что бежать некуда. Она сворачивается, дрожа, и просто ждёт — ждёт, когда этот кошмар закончится. Что будет, если такую выученную крысу поместить в клетку, из которой выход есть? Если её снова ударить током? Она на этот выход даже не посмотрит. Она снова свернётся клубочком, дрожа, потому что будет уверена, что выхода нет. Смысла пытаться предпринять что-то — нет.

***

В доме старушки, к которой они помчали в тот же момент, как Арсений доехал, конечно, абсолютно очаровательно. Раритетное, практически не оставшееся в больших городах, сочетание бедности и гордого, аскетичного порядка: скудный хрусталь в серванте, который открывается лишь тогда, когда хозяйка протирает пыль; на каждой поверхности — ажурная вышивка, за рукоделием над которой Дима с Арсом её и застают; эмалированная посуда, аккуратно расставленная вдоль стены на комоде — в ручке каждой кастрюли неизменно воткнуты пробки. У Димы сердце кровью обливается от ностальгии по своему детству, по бабушкиной деревне, и он готов был бы отдаться этому чувству без остатка, если бы не одно но. Это «но», скачущее вокруг старушки, распыляя во все стороны своё обаяние и делающее вид, что всё, мать его, нормально. Беспечное поведение Арсения настолько приторное, что у Димы вот-вот да скрутит живот от такой консистенции мнимой беззаботности. А Дима же готовился. Слова подбирал, пока Арсений добирался — и времени у Позова было достаточно, чтобы детально продумать не просто каждое слово, каждый тезис, но и каждую интонацию, малейшие невербальные знаки, чтобы вразумить Арсения, чтобы поговорить с ним. От понимания, в какое положение загнал себя его коллега — его друг, чёрт побери, его лучший друг, — у Димы стучит в висках, сжимаются кулаки и в разы усиливается желание как-то повлиять на эту ситуацию — на фоне желания ударить Арсения по башке. Вот только Арсений с изворотливостью хитрого лиса отрезал все пути реализовать задуманное и отрепетированное. Завалился в их снятую избушку, схватил Диму и аппаратуру в охапку, пресекая все попытки Димы начать разговор. Дима хмурился, насупливался и клялся себе, что поход к этой бабушке — первая и последняя рабочая точка, после которой они, наконец, поговорят. Муж старушки работает охотничьим инспектором в этих местах, и Попов наведался к ней с надеждой, что этот статус принесёт им интересных кейсов про запрещенную охоту. И дела начинают принимать интересный оборот с первых же слов жены инспектора: — Как хорошо, что вы пришли до того, как он вернулся, — хлопочет бабушка, разливая чай по чашкам с паутиной черных трещинок на дне, — может, хоть журналисты как-то повлияют… — Повлияют на что? — ведёт диалог Арсений, кивая головой Позову, чтобы тот следил за камерой и микрофонами. Дима проверяет звук и картинку, а бабушка доливает заварку и накрывает крышку чайника платочком сверху. Садится, охая, в кресло, складывая руки на коленях. — И конфетки берите, мальчики, — пододвигает к ним этажерку, — да знаете, шумят у нас тут. По ночам в основном — чего уж они там делают, не знаю, но Иван мой, когда я спросила, не по его ли это части, сказал, мол, не лезь! Представляете? А он так никогда не делал, мы, всё-таки, давно уже с ним — сорок лет почти — и я в делах-то его разбираюсь не хуже него, он часто и со мной советовался, знаете, как поступать в тех или иных случаях. А тут на тебе — «не лезь»… — Мария Степановна, — подхватывает Арсений, беря конфету, — а как вы думаете, из-за чего он мог бы скрывать от вас что-то? — Да кто ж его знает… — крутит чашку на блюдце, — но, думаю, дела там какие-то творятся, может, угрожают ему? Если расскажет кому. — Бабушка насыпает в чашку три ложки сахара. — А в полицию не думали идти? Не предлагали ему такой вариант? — вмешивается Дима под звон ложки о стенки кружки. — Думала, да, как раз думала предложить. Это не так давно началось всё — где-то с месяц, вот, шумят. Сначала, думала, может, само прекратится, вот только не прекращается никак. Спать невозможно порой! И Иван тоже хорош, конечно: думает, что защищает меня, дурак, а сам только хуже делает! — Кого же мне это напоминает? — недвусмысленно бросает Дима и — неужели! — получает от Арсения не тотальный игнор, а возмущенно-удивленное выражение лица. Арсений с секунду тупо смотрит в пустоту, а Дима готов поклясться, что слышит, как шестеренки в мозгу Попова активно зашевелились. Но тот быстро встряхивается, снова переключая внимание на респондентку. — И каждый день шумят так? — Да говорю вам, каждый божий день! — вскидывает руками бабушка. — Вы уж расскажите об этом миру, хорошо? А то страшно уже, что же там творится такого, что Иван не рассказывает… Старушка ещё некоторое время продолжает жаловаться на мужа и на шум, но диалог быстро переходит на более бытовые темы — в какой-то момент Дима не выдерживает и всё-таки просит показать вышивки и вязание. Когда они выходят из её дома, Дима, снимая Арсения, ведёт с ним классический диалог «после интервью»: — Как думаешь, что там происходит? — спрашивает Арсений, глядя за кадр на Диму. — Не знаю… — бормочет Дима, настраивая сбившийся фокус, — запрещенная охота? Ночью? — Похоже на то, — Арсений демонстративно чешет подбородок и кивает, — схожу проверить сегодня, — и, не успевает Дима возразить такому решению, Арсений нагибается к камере, — а вы, — обращается он к будущим зрителям, — пойдёте со мной, — и дарит под конец свою универсальную улыбку. Дима благодарен своей выдержке, что из рук у него всё начинает валиться хотя бы не во время съёмок. На пути к их дому у него два раза глохнет машина. У дома же машину он паркует как последний школьник — чуть не сносит ограду и залезает бампером на какие-то коробки. Он забывает закрыть сумку с аппаратурой, от чего, когда Арс достаёт вещи, все проводки и микрофоны падают в грязь. На пороге Позов роняет пачку сигарет, и все сигареты друг за другом скатываются по ступенькам. Заходя в дом, он спотыкается о стоящую у двери тумбу и с него слетают очки. — Фу-ух, — выдыхает Арсений, поднимая их и протирая стёкла, — хоть не разбились. — Арс! — вспыхивает Дима, тем не менее, принимая очки из рук Попова и надевая их. — А? — И какого чёрта мы тут делаем! — не спрашивает, а бросает Дима вопрошающему взору Арсения. — В смысле? Мы работаем. — Нет, — Дима чешет затылок, пытаясь вспомнить всё своё продуманное-и-отрепетированное, которое, конечно, вылетело из головы без остатка, — я имею в виду, почему ты так поспешно уехал от Антона? — Потому что мне надо работать? Дима бьёт себя ладонью по лицу. Нужно сменить тактику. Вопросы в лоб сейчас — не самая подходящая стратегия. Но как подступиться к разговору, когда Арсений, чтоб его, абсолютно не настроен на его поддержание? — Арс, давай на чистоту, а? Ну не играйся ты со мной, прошу. Почему ты уехал? Из-за «смысла подмены»? Ты всё ещё думаешь, что тебе надо искупить все свои грехи и положить себя на рожон ради этого? Арсений поднимает на него взгляд, в котором плещется усталость. Загнанность. Выдыхает через нос, сжимая губы. — Нет. — А что тогда? — Дима умалчивает свою радость, что хотя бы от этой идеи Арсений отказался. Но, тем не менее, Арсений здесь, значит, повод не менее веский. Арс опирается о столешницу, смотря в пол. Стучит носком кроссовка по древесине. Снова поднимает взгляд на Диму, и Дима видит в нём не просто заёбанность. Он видит страх. — Ты боишься? — растерянно спрашивает он. Арсений смотрит в сторону. Кивает. — Из-за того, что случилось с Мариной? Через три секунды Арсений снова кивает. Дима пытается сопоставить факты. Мозг буквально сейчас закипит, во лбу уже начинает подниматься температура. — Го-осподи, — вдруг тянет он, сгибаясь, — Арс, больная ж ты голова… — Дима выпрямляется, начиная бродить по комнате. — Я, кажется, понимаю, чего ты боишься… Он боится повторения. Он боится, что всё произойдет по новой. Грёбаный дурак. — Слушай сюда, Арсений, — Дима становится перед Арсением, отчего сейчас, конкретно в эту секунду, их разница в росте играет не в пользу Арсения. Арсений, сжавшийся, ссутулившийся, кажется гораздо ниже вытянутого в струнку Димы. — Антон — это не Марина. И ты — уже не тот двадцатилетний ты. Сам посуди и сравни свои действия тогда и свои действия сейчас. Чувствуешь разницу? Если «прошлого» Арса и можно было упрекнуть в недостатке эмпатии, то Арсения нынешнего можно упрекнуть разве что в гиперопеке. — Н-наверное?.. — Уж лучше увидь, — безапеляционно говорит Дима. Потому что у него есть ещё один козырь в рукаве, грёбаный козырный туз. А точнее — в кармане. Дима отходит, глубоко дыша, и тянется за телефоном. За секунду проглядывает входящее сообщение, ухмыляясь.

Шаст: «Я уже в самолете)»

Потому что чёрта с два этот парень отпустит Арсения просто так. И Дима невероятно рад такому исходу.

***

Если бы Арсения попросили, чтобы он охарактеризовал двадцатилетнего себя в трёх словах, то он бы назвал следующее: увлечённый, мечтатель, глупец. Он всегда был увлечён тем, во что и в кого вкладывал силы. Он был безнадёжным мечтателем, когда верил в лучшее там, где нужно было не просто верить, а действовать. Он был конченым глупцом, потому что вместо того, чтобы прорабатывать свои и чужие травмы, он закрывал на них глаза, позволяя им перерождаться во что-то более жуткое и изворотливое. Если бы его спросили сейчас, какими тремя словами он охарактеризовал бы себя, то какие слова он бы подобрал? Его увлечённость переросла в одержимую погоню за ощущением — «ощущением» как вещь в себе — за чувством самой жизни. Мечтатель внутри него превратился в опасливую, зацикленную крысу, которая не может выбраться из собственных взращенных рамок. Но первое слово он готов подобрать без сомнений — что в нём не поменялось, так это глупость. Фраза Димы — короткая, но такая по-позовски чёткая и верная — заставила Арсения осознать, что, хоть поменялось в нём так много, но глупость эта лишь возросла. По прошествии лет она увеличивалась в разы, умножалась, вздувалась. Эволюционировала, став не просто глупостью, а ограниченностью. И он попал в заложники этой ограниченности, и, чёрт возьми, если бы Дима не показал, что из клетки таки есть выход, то Арсений так и продолжил бы сидеть в ней, тупо веря в реальность своего страха. От мыслей об Антоне у него начинает быстрее биться сердце, гореть щёки, давить внизу живота, кружиться голова. Начинает першить в горле. Он, кажется, не просто волнуется за него, а волнуется слишком сильно, за гранью адекватности — оно и понятно. Ведь Арсений вырос. И поумнел. Он теперь не тот мечтатель, который, завидя проблему, будет думать, что «оно само пройдёт». Он будет прорываться через неё, искать решения, помогать, поддерживать — сквозь тернии к звёздам, чтоб их. Но при всём при этом он всё ещё глупец — глупец уровня «2.0» — потому что глупость проявляется теперь по-другому. Он, делая всё возможное для решения проблемы, абсолютно не замечает изменений в себе. И, решив проблему, глупец не понимает, что он уже вёл себя иначе. Что он больше не мечтатель. Но что он всё с той же увлёченностью погрузился в помощь. В любовь. Он понял, что, кажется, любит. Он любит его. Без бабочек в животе, без дрожи в пальцах — ну, если только всё это не вызвано переживанием за него. Он любит его спокойно: он хочет быть рядом, потому что ему нравится, как он улыбается, когда рассказывает о новой части FIFA. Ему нравится, что, слушая его, он ставит в голове галочку напротив идеи «подарить новый PlayStation». Ему нравится чувство комфорта, спокойствия рядом с ним — как от груди по всему телу расплывается тепло, когда он обнимает его со спины. Как он тыкается лбом ему в плечо, когда хочет получить поцелуй или просто подарить улыбку. Антон — со своими шрамами, сбитыми костяшками и травмами — кажется сейчас Арсению домом. В котором спокойно, в котором хорошо. И от которого Арсений сейчас так далеко. Потому что он сам уехал. Попову хочется разбить все бьющиеся вещи от жгучего каждую жилу желания отправиться к нему прямо сейчас. Или хотя бы позвонить. Чтобы просто услышать его голос. Чтобы извиниться, чтобы снова извиниться. Арсений не замечает умиротворенной улыбки Димы, когда берёт телефон и нажимает на контакт Антона. Вместе с голосом автоответчика, заслышав который Арсений чувствует знакомый горький привкус паники, подкатывающий к глотке, Дима подаёт голос: — Не переживай, — говорит Позов, хитро глядя из-под очков, — нормально с ним всё, он предупредил меня, что будет вне сети. — Ты с ним на связи? — Арсений не понимает, что чувствовать по этому поводу. Удручённость, наверное. — А как же, — кивает Дима, явно довольный собой, — я, в отличие от некоторых, не такой дурак. На этих словах Арсений не выдерживает и, прикрывая глаза ладонью, смеётся, ведь Дима так чертовски прав. И вместе со смехом, обруч, все эти годы сдавливавший грудь и затянувшийся практически до предела, наконец постепенно ослабевает.

***

Всё идёт хорошо. Точнее даже максимально прекрасно — осознание своей глупости (а осознание проблемы, как известно, первый шаг к её решению), переосмысление своих чувств к Антону действуют на Арсения как необходимая, бодрящая и, что самое главное, вдохновляющая встряска. Ему действительно становится легче дышать с каждой минутой. Он принимает заверения Димы, что Антон выйдет на связь часов через пять, ответив также на десятки вопросов о том, что с Антоном правда всё в порядке, что нет, он не умирает, что он хорошо себя чувствует, что он просто «отлучился по семейным делам». Он с ясной головой и теплотой в сердце осознаёт также, что для завершения выпуска для ютьюба им остаётся выполнить всего два дела: проверить ночной шум и сходить на точку, в которой, если верить слухам, обещает быть мужчина, на первом этаже дома которого поселился медведь и не желает уходить. Всё идет максимально прекрасно, когда к вечеру Дима заявляет, что все имеющиеся на данный момент материалы отредактированы и обработаны. Всё идёт очень хорошо, потому что Арсений буквально плывёт по волне вдохновения, подкреплённой мыслями об Антоне, когда садится в машину и выезжает на скользкой дороге — иронично сказать — как по маслу. Арсений думает, что он самый мать его везучий человек на земле, когда, разъезжая по этому бездорожью и темноте, уже через каких-то двадцать минут видит огоньки фонарей, просачивающиеся из лесной глуши. Он бросает машину у лесной чащи и, не глядя, отработанным до автоматизма движением, открывает фронтальную камеру на телефоне, начиная по привычке комментировать свои действия на камеру. — Как думаете, действительно просто охота? — Арсений выдерживает паузу, практически вслепую перешагивая через высокорослую траву и корни. — Вот и я не знаю… сейчас проверим, куда теперь деваться. Он идёт на свет фонарей и по мере приближения шум становится всё громче. Природу этого шума разобрать сложно — это и какие-то стуки, удары, и хриплые выкрики. Но что перекрывает шум больше всего, так это странный, смешавшийся в какофонию, системный микс… визгов. — Вы слышите это? Это же… животные, да? И их там не один, не два, господи, сколько их там?.. Ни черта не видно, блять. Арсений щурится, пробирается, но видит лишь мелькающие в тени деревьев редкие силуэты, обрамлённые светом фонарей. Всё идёт хорошо, потому что, когда Арсений прослеживает траекторию движения этих силуэтов, он замечает фуру. — Фура посреди леса, представляете? Как она сюда заехать-то смогла… Но ладно, наверняка, если они приезжают сюда регулярно, они расчистили дорогу. Что меня действительно беспокоит, так это то, что, кажись, они массово отлавливают здесь животных. Может, лисиц… зайцев или норок… Или всех подряд. Чёрт, если это так, то… То это не просто нелегальная охота, это браконьерство в особо крупных масштабах. Арсений подбирается ещё ближе, прячась за дерево, и теперь видит всю картину — ужасную, страшную картину — в своём истинном виде. Человек пять мужчин тащат к фуре клетку, забитую норками. Десятками норок. Животные, образовав своим количеством сплошную движущуюся массу, лезут друг другу на головы, царапаются, кусают прутья в попытке выбраться. И визжат так, что сердце разрывается одновременно с ушами. Дрогнувшей рукой Попов меняет фронтальную камеру на заднюю, умоляя телефон, чтобы ночной режим не подвёл, и всё было видно хоть сколько-нибудь чётко. — Пять мужчин, — шепчет дрожащим голосом Арсений в микрофон, прикреплённым к рубашке, — тащат через лес клетки. Сейчас полтретьего ночи. Я не вижу, но слышу, что в самой фуре таких клеток тоже немало. Пиздец… Арсений снова переключает камеру на фронталку, и, глядя в экран, шепчет: — Это ужасно, твою ж мать… нужно быстрее возвращаться к машине и, блять, это надо передать полиции. Это пиздец, ребята, просто пиздец… Арсений успевает снова спрятаться за дерево прямо в тот момент, когда один из фонарей направил свет в его сторону. — Я о вас всё расскажу… всё… Всё идёт хорошо до момента, пока Арсений, направляясь к дороге, откуда пришёл, не замечает голосов и света, направленных ему в спину, и чувствует, как сердце пропускает удар. …пока не чувствует последующего за этим знакомого головокружения. …пока в глазах не начинает так знакомо троиться. …пока картинка перед его глазами не перестаёт трястись и останавливается, демонстрируя ему лежащие на коленях руки. Со множеством колец на пальцах. — Нет… — пытается отрицать очевидное Арсений, тупо глядя на руки, сжимая и разжимая пальцы. Они поменялись. Они опять поменялись. Господи. Почему, почему они поменялись? Что случилось с Антоном? Не надо было Арсению уезжать, нужно было остаться с ним и быть рядом, тогда всё было бы… — Ты чего? — вдруг слышит он голос рядом. — Навигатор говорит нам еще пятнадцать минут осталось. Арсений прерывает поток самобичевальных мыслей и пялится на Серёжу, который, прищуриваясь в темноту дороги, выворачивает руль. Почему Антон едет куда-то с Матвиенко? Что происходит. — До куда пятнадцать минут? — тупо спрашивает Попов. Серёжа поднимает одну бровь, мельком бросая взгляд в его сторону. Затем хмурится уже обеими бровями. — Да ла-адно… — нервно протягивает, — вашу ж мать, до конца не верил в это дерьмо, а вот на тебе. Арс, ты? — Я, — тут же отвечает. Получается, Антон по пути рассказал Серёже про подмену. Осознание, что Антон ехал ни в какое иное место, чем прямиком к Арсению, прошибает сознание молнией. А внутри груди растекается приятное тепло. Антон ехал к нему. Сломя голову, в ночи, ещё и Серёжу вытащил. Тепло в груди обрамляется в лёд мгновенно с другим осознанием. Пониманием, почему подмена снова произошла. — Господи… — весь масштаб проблемы представляется в геометрической прогрессии, секунда за секундой, вызывая практически неконтролируемую панику. Арсений дрожащей рукой проводит по Серёжиному навигатору, меняя точку назначения и бормоча на автопилоте: — Серёж, нам надо в другую сторону, езжай в другую, вот сюда, да, — и параллельно вводя давно выученный пароль на Шастуновском смартфоне, ища в контактах Диму. — Это место, где я был, когда мы поменялись, нам надо туда быстро, поднажми, пожалуй… ало! — чуть ли не вжимает трубку в ухо. — Ало, Дима! Это я, Арсений, вызывай полицию срочно, в часть леса, куда я уехал…