***
— В смысле в Хабаровск? — Антон перестает метаться между «Гавайской» и «Пепперони» и откладывает смартфон. Подавляет порыв добавить «нам же тут так хорошо», сдерживается, наблюдая. Арсений клацает по клавишам макбука, всем видом своим крича, как он увлечен этим процессом. После того, как он разрешил вопрос со стационаром для Лизы, Антон лишь пару дней наслаждался их совместным времяпрепровождением, после чего Попов нырнул в работу. Сначала Антон старался игнорировать свое смущение — очевидно, что и подмена, и морока за чужую сестру отняли много времени, много чего нужно было наверстать. Но все чаще ему стало казаться, что Арсений просто напросто его избегает. Почему — непонятно, ведь им действительно хорошо. Особенно в моменты, когда Попов забывает, что ему по каким-то причинам необходимо увиливать от эмоционального контакта с Антоном. Заслышав долгую тишину, Арсений отвлекается от клацания по клавишам и глядит на Антона из-за экрана: — Ты таблетки выпил? — Вопросом на вопрос — это нечестно, Арсений Сергеевич. — Антон приподнимается с кресла и тянется за блистером. На той же тумбочке — его семейная фотография, с которой улыбаются молодая мама, мелкая Лиза и уже-не-мелкий десятилетний Антон. Они были в Воронеже уже неделю — Антон отпросился из университета, чтобы проведать маму до и после операции. Впрочем, всё прошло хорошо, Антон больше сам себя накручивал, чем на это действительно имелся повод. Но что действительно было удачно, так это то, что из-за не самого удачного случая появился повод пожить с Арсением в нормальной квартире. Это было необычно — видеть его в доме, в котором он провел детство. Приятно как-то. Антон отталкивается спиной и сползает с кресла, на коленях ковыляя к Попову и обнимая его со спины. Слишком уютно видеть его здесь, не удержаться. Антон не говорит ему, что от нейролептиков он становится заторможенным и у него кружится голова. И что он все равно продолжает их пить, потому что это — меньшее, что он может делать в качестве благодарности. «Сумрачное помрачение сознания» — звучит так пафосно, что ему впору менять фамилию на Каллен (когда Антон так пошутил, Арсений лишь нахмурился). Антон даже не слышал о таком. И не думал даже, что у психических расстройств бывают такие поэтичные названия. Арсений потащил его к психиатру на следующий день после того раза. Их раза. Его обмусолили со всех сторон — нарасспрашивали, наисследовали и обсмотрели, наверное, каждый сантиметр тела. А Арсений ещё доспрашивал, а точно ли всё проверили, а тут что, а там как. Параллельное урегулирование вопросов с психиатром, со стационаром для Лизы, с поездкой в Воронеж — Арсений взялся за всё это с таким рвением, будто боялся опоздать. Антон его ещё успокаивал, мол, Смерть же ушла, испарилась, и Арсений сам это видел — почему бы не распределить все эти дела хотя бы друг за другом. А потом два дня — два прекрасных дня — передышка. Они ходили к его — антоновской, — школе. Антон даже умудрился напроситься охраннику и пустить их внутрь и показал Арсу актовый зал, где они с ребятами баловались КВН-ом. Они заглядывали в кафешки с очень странными названиями («Бахор», «Casual cafe Маруся», «ШЕFF») и ели очень странную еду. Они пили кофе в большой двуспальной маминой кровати и смотрели тупые американские комедии, не стесняясь смеяться с самых клишированно-пошлых туалетных шуток. Они грели друг друга по ночам, теснясь под одним одеялом, потому что отапливается эта квартира еле-еле. Казалось, будто всё время теперь — только для них. Антон, конечно, понимал, что это не навсегда, и поэтому искренне, спокойно наслаждался тем, что происходит у них сейчас. Секса у них больше не было — из-за таблеток Антон стал вялым во всех отношениях. Но им достаточно было редких, всё ещё неловких, но очень нежных поцелуев. В висок с утра, в уголок губ на ночь… Но потом Арсений достал свой ноутбук. А Антон стал мириться с противоречивостью своих чувств — из-за нейролептиков он был спокоен, как слон, но мысли метались будто в приступе. Он не понимал ничего, от слова совсем. В начале ему было тяжело принять мысль, что Арсений так надрывается в заботе о нем чисто из своих чувств. Но в итоге Антон убедил себя, что всё так и есть — комбинация арсениевского рыцарского характера с примесью чувств к Антону. А Антон же был просто благодарен. Благодарен той неведомой Высшей силе, фортуне — как угодно — за то, что организовала эту подмену. Что привнесла Арсения в его жизнь. Арсений одним своим присутствием будто говорил: «с тобой ничего не случится, потому что я сразу приду и спасу тебя» — потому что именно это он и делал. Из раза в раз. Антон не углублялся в самоанализ, не пытался разобраться в природе своих чувств — он боялся, что откопает там сугубо лишь желание быть защищенным. А это было бы так низко, так мелочно, что Антон предпочитал не откапывать это внутри себя. И просто дарить нежность. Но когда Арсений достал ноутбук — когда он вот так вот отстраняется уже который день — вся теория рушится в прах. И Антон абсолютно теряется. В голове есть лишь одна идея — страшная, скользкая — которая все эти дни крутится у Антона в мыслях. Антон обнимает Арсения со спины, утыкаясь ему в шею, подготавливая себя к тому, что это может быть последний раз, когда он так близко чувствует его запах, его тепло и бархатистую кожу. Когда он может вот так — без повода — подойти и обнять его со спины. Обнимая его сильнее, напоследок, он целует его в шею, после чего резко отстраняется. — Арс, — выдыхом. — М? — спустя пять секунд. — Скажи… — давай, надо просто произнести это, — я надоел тебе? — Арсений тут же поднимает удивленно-испуганный взгляд, под которым Антон тушуется. И продолжает, будто оправдываясь: — просто, как бы, мама завтра уже вернется домой, и у нас с тобой буквально последние дни — вот такие, а ты из компьютера своего не вылезаешь, будто избегаешь меня. Я, правда, не знаю, просто… просто это очень отличается от того, как ты себя вел до момента, когда достал этот свой ноутбук. А теперь еще бац — и в Хабаровск едешь, хотя ты ничего не говорил об этом… Звучит по-детски, а «этот свой ноутбук» и вовсе прозвучал так, будто Антон — обиженный, надувший щеки каприза, которому недостает внимания. Антону тут же — в эту же секунду — становится стыдно за свои слова. Он уже готов начать извиняться, в голове уже перебирает весь набор: извини, я все понимаю, работа, уже и так столько времени и денег потратил, веду себя как сучка, извини, прости, все хорошо… Но не успевает — Арсений встает из-за стола, скрипя стулом, и подходит к Антону, заключая его в объятия. Антон все еще ничего не понимает, а Арсений обнимает крепко-крепко, дышит в плечо. Они стоят так с минуту, пока Арсений наконец не произносит — прямо в ухо, щекоча горячим дыханием: — Нет, Тош. Не надоел, — он отстраняется, скользит взглядом по полу, не смотрит Антону в глаза. — Прости меня. Но мне правда нужно собираться. Работа больше не ждет. И отходит обратно к столу. Берет телефон и набирает, судя по всему, Диму. Объявляет ему — и Антону в том числе — что взял билеты в Хабаровск на послезавтрашнее утро. Антон хочет кричать. Растрясти его, выпросить, узнать, что происходит. Но не может. Знает, что не сработает — Арсений горазд на откровения, но только если сам того хочет. Поэтому Антону остается лишь вернуться в свое кресло. Взять телефон. Наугад нажать на «Пепперони».***
Как бы Антон ни уговаривал маму, чтобы он встретил ее у больницы, она приезжает сама на такси. Сумок немного, но она всё же отдает их сыну — хоть в этом соглашается принять помощь. Сопровождая шаги житейскими охами-ахами, они входят в квартиру. — Дом, милый дом! — пропевает она, снимая шарф. — Тош, как все-таки здорово, когда есть куда вернуться. Я рассказывала тебе, как мы с Аней Гришиной в общаге… — Да-а, все разъехались по домам, а вы остались вдвоем на всю общагу одни. И один раз вас чуть не оставили на улице, когда вы после закрытия вернулись, помню-помню. Антон ставит сумку на тумбу и помогает маме снять пальто, целуя ее в щеку. Она похудела за время, проведенное в больнице. И кажется такой слабой, такой хрупкой. Он только сейчас — находясь рядом с ней, разговаривая, — осознает, насколько сильно по ней скучал. — Тош, чего ж ты худющий-то такой? — восклицает мама, глядя на сына без куртки и прикрывая разинутый от неподдельного удивления рот. — Чтоб от тебя не отставать. Пойдем-ка кушать. Я тут попытался суп приготовить. Он кривит душой, потому что над супом он колдовал часа четыре, и суп получился отменным. Каждый овощ он нарезал очень тщательно — с инженерной точностью следил, чтобы все кусочки были ровными и одинаковыми. Морковь — сначала вдоль на пополам, потом каждую половинку — на три ровные части, и только после этого — кубики. Полсантиметра на полсантиметра каждый. Арсений ушёл ночью. Антон бы сказал, что «утром» — из разряда «проснулся, а кровать рядом уже пустовала», но Антон плохо спал с тех пор, как начал пить таблетки. Он заснул буквально на час — липкий, поверхностный сон с яркими картинками, — проснулся часа в три. И Арсения не было уже к тому моменту. Собрал свои вещи (Антон вообще не уверен, что Попов брал с собой что-то, кроме ноутбука) и свалил. Антон злился. Он решил даже не звонить Арсению, потому что… почему? Потому что тот ведёт себя странно? Потому что он предпочел провести их последний день в какой-нибудь дешевой воронежской гостинице, нежели стерпеть Антона хотя бы ещё один день? Или потому, что Попову настолько претит его присутствие рядом, настолько отвратительно не просто спать с ним в одной постели, а вообще находиться в одной квартире — что он поспешно решил съебаться в первый подвернувшийся момент? Нет, Антон не злился. Ему было больно. Чертовски, адски больно от обиды, непонимания, растерянности… и тишины. Арсений даже не написал записки, ни единой буквы не кинул в смс. Ничего. Где-то под утро — ближе часам к семи, когда сигареты кончились, а магазины ещё не открылись, — Антон не выдержал и написал ему сам:«Скажи, ты хотя бы в порядке?»
И ответ поступил быстрее, чем Антон ожидал:«Да.»
Именно такой. Ни больше, ни меньше, с грёбаной точкой в конце. Антон впервые за долгое время почувствовал сознательное желание себя порезать, но сдержался, решив отыграться на овощах и полной отдаче в абсолютно неоправданный перфекционизм при их нарезании. — Батюшки мои, — пропевает мама, попробовав суп, — смотрю, проживание в одиночку благостно сказывается на твоих кулинарных навыках, — и, проговорив это, сразу что-то вспоминает и откладывает ложку, глядя на сына озадаченно и испуганно: — Тош, а Лиза-то? Ты ее одну оставил? Антон мотает головой и выставляет ладони в успокаивающем жесте. — Нет, конечно нет! — и, прежде чем Антон успевает сказать маме про сестру, у него в голове секундой проносятся сценарии их дальнейшего разговора, ведь одной констатацией факта он не отделается. — Я отправил ее в стационар, — говорит беспристрастно, а сам уже предвидит ее вопрос, готовится к нему. — В Москве у нее развязались руки, извини, мне ничего не оставалось… — В стационар? Платный? — Он угукает. — А на какие деньги? Вот и оно. Соврать, что взял кредит? Соврать, что у него теперь высокая зарплата? Потому что он поменял работу? Или потому что снялся в фильме? В рекламе? Соврать, что выиграл в лотерею? Что с самого детства он откладывал деньги и накопил приличную сумму? Или соврать, что он перепутал, и что стационар бесплатный? Бесплатный и хороший одновременно — ну да, конечно. Нет, не подойдёт, всё не подойдёт. Соврать, что… — Мне их дал… — начинает говорить Антон и дивится самому себе: какого чёрта он сейчас открыл рот? До того, как придумать, что сказать? Неужели он действительно собирается сказать всё… — один человек, — всё как есть. Ну да, именно это он и делает. Что ж, ладно, так тому и быть. К чёрту. — «Один человек»? — с недоверчивым прищуром переспрашивает мама. Антон кивает с видом провинившегося ребёнка — чувствует себя прямо как в тот раз, когда мама впервые спалила его с сигаретой во рту. И вид этот взбудораживает её ещё сильнее: — Какой человек, Антон? Куда ты ввязался? Это те самые «кредиторы», которые дают деньги, а потом ты просыпаешься без почки? Господи, Антон, почему ты… Они связывались с тобой? Ты… — Не-ет! — тянет Антон, спеша перебить все эти домыслы. — Нет, нет, конечно нет, мама, господи, спокойно. Это не кредиторы никакие, у нас с этим человеком, вроде как, было что-то… ну, типа, что-то такое, что он решил заплатить — потому что у него была возможность и потому, что это было важно для меня. Ну, то есть, никакого криминала, всё нормально и хорошо. Правда. Лиза в хорошем стационаре — детоксикация, потом восстановление и психотерапия, всё оплачено на шесть месяцев вперед. Мама слушает внимательно и некоторое время после того, как Антон заканчивает, молчит. Кивает, съедает пару ложек супа. Снова кивает. — Хорошо. Да, это хорошо, так правильно, — она проводит ладонью по лицу, морщит лоб, — господи, как я хочу, чтобы это был последний раз… Антон уже успевает выдохнуть и тоже принимается за суп, как вдруг мама всё-таки спрашивает: — Так, а что это за человек? Антон чуть не давится. Снова удивляется тому, насколько при спокойствии тела могут быть неспокойны его мысли: арсений. арсений. съебался. подмена. смерть. я никогда не забуду нас с тобой. поцелуй. ты на ангела похож. поцелуи. я не хочу, чтобы ты влип в неприятности. арсений. мать твою, арсений, который съебался. просто. съебался. — Девушка, да? — заискивающе спрашивает мама, переплетая пальцы. Антон сжимает ложку до белых костяшек, но с выдохом тут же разжимает. — Не хочу об этом говорить… извини. — Он хочет сбежать. С кухни, от этого разговора, от пристального взгляда мамы, поэтому встаёт, бросая напоследок: — я покурю пойду, ладно? — Вот нет уж! — мама подскакивает и с силой давит ему на плечо, усаживая назад. — Я, между прочим, всё ещё против того, что ты травишь себя этой гадостью, но я не позволю тебе использовать её как повод сбежать от разговора. И, судя по всему, важного. — Убедившись, что Антон всё-таки не собирается предпринять вторую попытку встать, она садится обратно. — Рассказывай давай. Он хмурится. Кусает щеку изнутри. Хочет дергать ногой, но таблетки делают своё — нутром хочет, а телом не хочет. Но он прикладывает усилие и всё-таки дергает, хотя бы медленно, хоть как-то. — В общем, у нас, вроде как, что-то было… — Ну еще бы, раз она заплатила за твою сестру. Я бы сказала, что это не «что-то», Тош, а самые что ни на есть серьезные отношения. — Вообще-то… — Антон с трудом сглатывает, пытаясь спрятать взгляд, — это не «она», а «он». Вот и оно. Лицо ее тут же каменеет, а воздух становится вмиг таким спертым, что Антону тяжело дышать. Мама кладет в отчаянном жесте ладони на стол — неестественно, напряженно. Этого он и боялся. — Сколько ему лет? — спрашивает, почти не шевеля губами. — Э… двадцать шесть где-то? — неуверенно отвечает он. Антон готовится к чему угодно. Он готовится услышать, как сильно она разочарована, что она в отчаянии. Что только он был её надеждой, а теперь он присоединился в ее глазах к сестре — к отродью, к недочеловеку, которого надо лечить. Сейчас её лицо побагровеет — прямо как его уши, это у них семейное, — глаза нальются яростью. Может быть, она даже его ударит, даст пощёчину. Будет кричать, а может — плакать. Антон пытается сообразить, что ему сказать в каждом из этих вариантов, но в голову ничего не приходит, он пытается подобрать слова, чтобы хоть что-то сказать в своё оправдание… …но она облегченно выдыхает. — Господи, я уж подумала, что это какой-нибудь шестидесятилетний богатый извращенец, который взял тебя «на содержание», ох, — она издаёт нервный смешок, вытирая пальцем уголок глаза, — вот дурында. Извини, Тош. Ну ладно тебе так на меня смотреть, говорю же, извини, что подумала о таком! Ты просто мой ребёнок, я всегда буду бояться, что и тебя вовлекут в какие-то мутные истории. — Т-то есть… — в горле пустыня, но сердце бьётся быстрее, перебарывая даже чертовы нейролептики, и качает по венам сладостное чувство, разносит нежное трепетание по всему телу, — то есть, это ничего? Ничего, что он парень? — Ну, я его не знаю, конечно — хотя мне очень хотелось бы! — но, раз он готов ради тебя на такое, что он заплатил за лечение твоей сестры… значит, что он — хороший мальчик. А остальное-то чего. Ну, парень, ну и что. Мама выдерживает паузу. Хоть она и держится непринуждённо, но это всё-таки новость, немаловажная новость и событие. Она даёт паузу — им обоим — чтобы перевести дух. Кипятит воду, чтобы заварить чай. — Знаешь, я ж не слепая тоже, я замечала, что ты как-то не особо за девочками бегал, — разливает кипяток по кружкам. — Так что, я уже предполагала, что, может, это не только из-за Лизы ты в отношения не суёшься. Но всё равно не знала наверняка. Она возвращается к столу, ставя чашки. Антон притягивает к себе ту, что с Роналдо. — Ну, а сейчас это хорошая новость… Знаешь, как я боялась, что, — голос её чуть дрожит, но она делает глоток чая и продолжает: — я боялась, что из-за того, что ты так поглощён заботой о Лизе, совсем не живешь свою жизнь. Что её испорченная юность подпортит и твою молодость. Поэтому, Тош, да. Это абсолютно ничего, что он парень. Если тебе хорошо с ним, если ты счастлив, то как я могу не быть счастлива за тебя? Антон чувствует в глотке шершавый ком и думает, как он может так упорно не замечать в своих близких того света, что они из себя излучают? Сердце успокаивается, и под мерное успокоение они допивают чай, даря время от времени друг другу тихие, ласковые улыбки. И Антон всё-таки рад, что под этим инфоповодом удалось избежать разговора о том, что действительно его волнует во всей этой истории.***
— Не думал, что ты придешь, — честно говорит Антон, наблюдая, как Попов снимает пальто. Голос слегка охрип, но спать он не мог совершенно, несмотря на то, что часы над диваном показывают почти три ночи. В разблокированном телефоне на кухонной тумбе — два сообщения:«Ты спишь?» «Прочитано, значит, не спишь. Откроешь дверь, пожалуйста?»
— Не думал, что ты всё-таки впустишь, — в тон ему отвечает Попов, оборачиваясь. — Слишком велико было искушение узнать, что за херня творится. Надеялся, что, может, наконец узнаю. Антон идет в свою комнату и закрывает ноутбук. Садится на вертящийся стул и разворачивается ко входящему Попову, который тихо закрывает за собой дверь. Он сам не понимает своего взгляда, когда откидывает голову на спинку и смотрит ему в глаза. За эти дни — а за сегодня особенно — все настолько стало странным, что он уже не пытается понять. Приход Арсения перед вылетом — а ведь он вылетает через каких-то несколько часов, — ломает всё, абсолютно всё. Ломает картинку того мудака, на которого можно было спихнуть все грехи человечества, на которого можно было обижаться без единого зазрения совести. В тот вечер — перед тем, как свалить, — Арсений почти не говорил с ним. Только какие-то незначительные и короткие фразы. Даже не прикасался — только обнял один раз — сильно, крепко, когда Антон уже почти заснул. И это все пиздецки странно. Он будто… боялся? — Хреново выглядишь. — Ха, — Антон подсчитывает и понимает, что за последнюю неделю он спал не больше четырех часов за ночь. — Таблеточки добавляют веселья в мою ночную жизнь, — отшучивается, потому что сейчас ему не хочется ничего из себя строить. Не хочет храбриться перед ним, потому что сейчас — конкретно в данный момент — он будто хочет наказать его. Показать ему, насколько по-мудацки он себя повёл. Ведёт сейчас. Он заливает, конечно. Потому что ему тут же становится стыдно. Потому что он видит, как Попов хмурится и делает шаг вперёд, внезапно приседая перед креслом, на котором сидит Антон. Он перебарывает глупое желание потрогать кончиками пальцев его волосы. Просто сидит и не двигается, рассматривая голубую радужку Арсения. — А транкивилизаторы? — Да не работают они. Ты есть хочешь? — брови Попова удивленно приподнимаются. — Что ты так смотришь? У меня в холодильнике охуенно-вкусный суп, если ты любишь грибы и сыр. Арсений пожимает плечами. А Антон резво поднимается. — Жди тут. Только тише, мама спит. Антон сдается. Доставая кастрюлю и половник, наливая суп, он почти смеётся от сюрреалистичности, от этой постмодерновой сценки, что сейчас разворачивается в его собственном доме. Зачем Арсений пришел? Почему он пришел? Почему не позволил Антону остаться в удобном положении жертвы, обиженного? Может, слишком тяжелая ноша? — Я, блять, как красная шапочка, которая потерялась в лесу, — заявляет ему Арсений, беря в руки тарелку у Антона, который садится на поверхность рабочего стола. — Думаю, что моя задача — убить волка, а на самом деле я хочу просто добраться до бабушки. Антон жмурит и трёт глаза, пытаясь сдержать истерический смех. — Я нихуя не понял, Арс. — Я имею в виду, — он откладывает несчастный суп и подаётся вперёд, откатываясь на стуле так, чтобы расположиться напротив, — что я хочу одного, но должен — или думаю, что должен… хочу думать, что должен, — другого. Но первое слишком сильно, и я не знаю, во что верить. Понимаешь? — Всё ещё нихуя, — отвечает Антон. — Ни единого, — добавляет шёпотом. Арсений вскакивает — стул откатывается по инерции назад — и становится к Антону так близко, что тот чувствует, как краснеют щёки. — Я искупил давнюю вину, и не вправе получать что-то большее. Я хочу быть с тобой — ты не представляешь, как сильно, — я хочу тебя, но я не могу, мне нельзя получить этого. Антон ловит движения губ подушечкой пальца. Нижняя треснута, и ему до жути хочется зализать эту маленькую розовую рану. Так же, как и все те раны, которыми усеян Арсений. Его голос, каждая его больная мысль из тех, что он пытается сейчас ему вталдычить. В этот самый момент — когда Антон опускает руку от губ Арса, когда сжимает вместо этого его плечо, — когда он видит, как Арсений на него смотрит, как в его глазах бушуют тысячи штормов, которые топят его, топят всё, во что он может верить. В этот самый момент Антон понимает. Сейчас ему плевать на гордость, на чувство собственного достоинства, потому что, кажется, он наконец действительно понимает — и всё становится на свои места. И эти попытки отдалиться в последние дни — после того, как закончил все, что «должен был доделать». И, провалившись с этим, решение попробовать физическую сепарацию — этот трусливый, отчаянный побег. И вынужденное возвращение, практически с мольбой. Потому что чувствует, что не справляется с этой установкой. Не может. Антон берет его лицо в свои ладони и смотрит прямо в глаза, силясь не только не утонуть в этом шторме, но и спасти тонущего в нем. Шепчет, всверливая каждое слово вглубь: — Я не «испытание» в твоей жизни, Арс, — в ответ море в радужке взмывает тысячью волн. Подашься чуть ближе — и потонешь. — Я не какой-то финальный босс, которого надо пройти. Я человек. Просто человек, который чувствует то же самое, и которому сейчас слышать все это — пиздецки больно. Ты веришь в это? Взгляд его — отчаянный, живой, жаждущий слышать именно это — опровержение всех его загонов, додумок, которые так сильны, но которые так хотят быть сломленными. Он мягко обхватывает выступающую скулу Антона. Кивает. — Верю, — тихо отвечает Арс и прижимается губами к дрожащему рту. По жилам тут же расползается огонь, и Антон не успевает удивиться, что помертвевший от таблеток член сейчас, кажется, резво начинает подавать признаки жизни. Его горячая ладонь жадно зарывается в волосы Попова, привлекая к себе. Он вытягивается в струнку, чтобы прижаться крепче, широко открывая рот, чувствуя на своих губах язык Арса. Вкус Арсения отдает кофе, пряностью и — совсем немного — сигаретами. Антон обнимает его шею, словно в попытке стать ещё ближе, чем есть. Обводит его язык своим, умудряясь через страсть гладить его по спине в успокаивающем жесте. Млея от ощущения сжимающихся на его бёдрах пальцев. Сердце лупит в груди и сознание начинает медленно раскачиваться по опасной амплитуде, что заставляет его оторваться от жадных и горячих губ, чтобы прямо сейчас не рухнуть в обморок. Антон задыхается, облизывая губы. Глядя в глаза Попова — а глаза у него натурально обдолбанные, зрачки расширены как у кота, увидевшего воробья. — Не загоняйся, Арс, ты в порядке, мы в порядке. И ты… — Антон еле слышно усмехается, — прямо сейчас ты меня капец как возбуждаешь, — мямлит Антон, балдея от того, как нервно сглатывает Арс после этих слов. У Антона слегка колет подбородок от отросшей щетины и в штанах такой стояк, что им впору забивать гвозди. — А ты у нас горазд на ярких эмоциях возбуждаться, да? — Вроде того, — тихо смеется он, смаргивая темноту в глазах. — Но сегодня вот… не знаю. — Все нормально? — расфокусированный взгляд бегает по лицу Антона. Тот слегка хмурится, осторожно кивает. — Только… боюсь, я сейчас не выдержу чего-то слишком… эм-мм… — Шастун ловит этот взгляд, и он мгновенно чувствует жар в ушах. — Прости, Арс, я все порчу, да? Чёрт, правда, мне очень… Попов еще раз проводит руками по бедрам Антона, и тот запинается на полуслове. Это очень отвлекает — когда делают что-то подобное. Это усиливает напряжение в штанах и возбуждение в глазах. — Арс, — тонко выдыхает Шастун, и Попов слизывает этот выдох с его губ, подхватывая тонкие ноги под колени и разводя в стороны, прижимаясь ширинкой к возбужденному члену Антона. Прости меня, — просит он, зарываясь пальцами в волосы Шастуна. Прими меня, — просит он, нежно целуя родинку на кончике носа. Пожалуйста, прости меня. Еще один рваный выдох, и через секунду нетерпеливые руки Антона уже сдирают футболку с Арсения, цепляя кожу, жадно охватывая её пальцами и скользя по напряженной спине. Сердце Антона стучит как бешеное, когда Арсений отшвыривает футболку в сторону и глубоко целует Антона, который тащит его на себя, то сжимая затылок, то стискивая плечи, то скользя руками по животу. Антон лихорадочно считает про себя до десяти, чтобы натурально не отключиться: «раз, господи, как ты это делаешь… два, Арсений, твою ж… три, это что-то за гранью… четыре, блять, блять, блять…», а Арсений впивается губами в тонкую горячую шею, сжимая ягодицы Шастуна. Попов дышит ему в плечи, прикусывая торчащие ключицы и опуская руку на натянувший ткань штанов член, а Антон выгибается, чувствуя это прикосновение, тонко застонав и прикусив губу. — Господи, Арс… Арсений жарко шепчет что-то неразборчивое, прикусывая раковину уха. Он проводит несколько раз ладонью поверх штанов, а в следующий момент оттягивает резинку, спуская штаны на бедра. Антон громко скулит, когда крепкая рука обхватывает его, а вторая — зажимает рот. — Давай постараемся не разбудить твою маму. Антон кивает, ничего не соображая, потому что от этого шепота можно натурально отправиться в психушку. Мягкие губы вышептывают узоры на шее, а пальцы сжимаются и движутся так сильно, что глаза закатываются под горячие веки. Он снова пытается считать, чтобы не спустить в ближайшие секунд пять, но забывает все цифры, потому что рука Арсения ускоряет движения, делает какие-то выкрутасы за гранью возможного, подстраиваясь под судорожные выдохи, в которых тонет Шаст. «Пизде-ец» — выстанывает он в прижатую ко рту ладонь. Он хочет кончить так сильно, что чувствует это каждым нервным окончанием. — Боже, Арс… Арс хрипло выдыхает, убирая с его рта ладонь, и кусает нижнюю губу, глубоко целуя его и сжимая пальцы, чувствуя скользкую смазку между ними. Чувствуя, как крепкий член начинает пульсировать, а Антон широко распахивает рот, с силой тянет Арса за волосы — на себя — и практически тут же содрогается, выгибаясь. Горячая сперма стекает по напряженным пальцам, продолжающим двигаться, дожимать, а мальчишка продолжает судорожно дышать широко открытым ртом, жмуриться и срываться на лихорадочные стоны. — Порнозвезда, блин, — хрипло шепчет и улыбается Попов. — Тише. И продолжает гладить — медленнее, осторожнее, упиваясь остатками дрожи, проходящей по его телу. Ловя их на напряжённой шее губами. Когда Антон ловит в своей голове первую членораздельную мысль — а звучит она примерно как «ахуеть, ахуеть», — на нем уже надеты штаны. Тело блаженно расслаблено, а между его ног все еще стоит Арсений, спокойно глядящий в лицо из-под полуопущенных век. — Твоюмать, — выдыхает Антон, закрывая глаза. — Господи, я еще никогда в жизни не… — шепчет Шастун, смущенно утыкаясь лбом в голое плечо Арса, — о, боже. У него сонно заплетается язык. Руки немного дрожат, а губы и шея пекут, словно их целовали и кусали как минимум часов пять без остановки. — Арс… а ты? — Все нормально, — горячие губы касаются его виска. Он отстраняется на пару секунд, чтобы подобрать и надеть свою футболку. — Мне… у меня самолёт через два часа, надо ехать. Антон тихо вздыхает, позволяя Попову помочь ему перебраться на кровать. Голова кружится нещадно, мешая думать, мешая хоть как-то, хоть на что-то повлиять. — Я не хочу, чтобы ты уезжал, — говорит он, зарываясь носом в угол наволочки, и видит, как Попов запускает пальцы в волосы. Он чувствует прикосновения к своим рукам, к голове. Сознание, которому упорно не дают провалиться в сон, прорезает вспышками. Он чувствует мягкий, теплый поцелуй на своей щеке, но уже не слышит, как Арс шепчет ему: — Прости меня.